Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок
– Я его покажу Щербатому, ладно?
Заяц, то есть директор картины, только недовольно поморщился. А мы перешли в другую комнату, где перед зеркалом сидел мужчина в очках и внимательно себя рассматривал. Лицо у него было все в каких-то рытвинах.
– Получай еще одного Гжеся, – сказал Щетка и плюхнулся на сундук с надписью «Не садиться».
Щербатый тоже довольно долго меня изучал, а потом спросил, косясь в зеркало:
– Кино любишь?
– Очень люблю, – сказал я с притворным энтузиазмом.
– А какие актеры тебе нравятся?
– Ну разные.
Меня бросило в жар: таких вопросов я не ждал.
– Например?
Я стал лихорадочно припоминать какие-то фамилии. Щербатый кивал, не переставая поглядывать в зеркало.
– А вы даже похожи на Тревора Хауарда, – с отчаяния сказал я наконец.
Щербатый замер перед зеркалом.
– Тебе так кажется? – медленно протянул он.
– Честное слово.
Он долго молчал и наконец вздохнул:
– Вид у него подходящий.
– Ну так что, покажем Лысому? – оживился Щетка.
И отвел меня в комнату с табличкой «Гримерная». Там в кресле, окруженная стайкой женщин в белых халатах, сидела чем-то недовольная блондинка. Задрипанный человечек с остатками седоватых волос вокруг лысины примерял ей разные парики. Он показался мне чем-то похожим на моих знакомцев, имевших обыкновение пировать у нас во дворе возле мусорных ящиков.
– Пан режиссер, – робко проговорил Щербатый. Щетка подобострастно молчал. – Пан режиссер, я нашел подходящего мальчика.
Лысый посмотрел на меня и пожевал сухими губами, точно пытаясь выплюнуть нитку в полсотни метров длиной.
– Что вы всё каких-то губошлепов водите? Мне нужен парень с характером, с изюминкой.
– Этот очень забавный, – еще более робко возразил Щербатый. – Два года просидел в колонии.
Лысый, то есть режиссер, долго плевался, сверля меня злобным взглядом.
– Мне не нравится.
– Попробовать можно, пан режиссер. Щелкнем пару раз, – заскулил Щербатый, который, видно, тоже на меня поставил.
– Прекратите терзать режиссера, – сказала недовольная блондинка– Войтусь, я что, весь фильм должна проходить в этой пакости? – И швырнула на столик очередной парик.
Режиссер поплевал сухими губами и задумчиво произнес:
– Должна. Должна. Щербатый страдальчески вздохнул:
– Может, я все-таки попробую?
– Вам бы только баклуши бить! – неожиданно взревел режиссер. – Я все должен сам. Санаторий тут себе устроили! Разгоню к чертовой матери! Чтоб я вас больше на площадке не видел!
И внезапно успокоился. Подмигнул одним глазом, потом другим. Поплевал тихонько.
– Что это я хотел? – пробормотал.
– Ну, Войтусь… неужели нельзя обойтись без этих мерзких чужих волос?
– Нельзя. Мы тебя сделаем более демонической.
– Значит, вы согласны? – вполголоса спросил Щербатый, который, вероятно, был правой рукой режиссера.
Лысый молча натягивал на голову недовольной блондинке новый парик. При этом он сплевывал еще ожесточенней, чем раньше.
– Пошли на площадку, Гжесь, Плювайка сдался, – сказал Щетка, схватив меня за больное ухо.
Потом я довольно долго сидел в большой комнате, полной детей и взрослых. Но перед тем женщина в белом халате протерла мне лицо, шею и руки мокрой губкой кирпичного цвета. Должно быть, с моей физиономией что-то произошло: все взрослые, которые были в комнате, стали смотреть на меня с неприязнью. Я сообразил, что это родители детей, желающих получить роль в фильме «Чудесное путешествие на Андромеду». Они то и дело нервно поправляли что-то на своих разряженных чадах. А те жутко воображали и свысока поглядывали на окружающих, будто уже снимались в американских вестернах. Взрослые, правда, тоже довольно-таки неприязненно косились на чужих детей, верно в душе удивляясь наглости их родителей, посмевших привести на студию таких придурков. Словом, атмосфера в большой комнате была неестественной и напряженной.
Одна только девочка лет двух или трех, которую мрачная, как ночь, мама звала Дакой, чувствовала себя совершенно свободно. Она залезала во все углы, всех расталкивала, заглядывала в чужие сумки, комментируя каждый свой шаг на удивление сильным голосом, похожим на голос утенка Дональда. Все смотрели на нее с симпатией, хотя и с некоторой опаской. Возможно, потому, что пропорции тела у Даки были какие-то странные: она казалась взрослым человеком, который забыл вырасти. К тому же ее маленькая головка была почти начисто лишена волос. За ней, норовя укусить, таскался пестрый котенок, тоже совсем еще младенец. Дака все время пыталась его ударить, но безуспешно, и они неуклюже разлетались в разные стороны. Тем не менее котенка никто не прогонял – вероятно, он тоже был актер.
Щербатый – кстати, единственный, выглядевший настоящим киношником – принес мне листок с двумя фразами: «Смотри не трогай эту загородку. Ну видишь, говорил я тебе, противная девчонка!» – и велел выучить этот текст наизусть.
– Берете, значит? – спросил я. Щербатый неопределенно хмыкнул:
– Пока неизвестно. Постарайся хорошо сыграть. Ну-ка, покажи, как ты будешь говорить.
– Смотри не трогай эту загородку. Ну видишь, говорил я тебе, противная девчонка!
– Э-э, сынок. Это кино, тут надо все показывать. На твоем лице сперва должен отразиться испуг, а потом злость. Гляди.
И показал так здорово, что какая-то сидевшая рядом женщина схватила в охапку свою тринадцатилетнюю дочурку и смущенно принялась извиняться.
Маленькая Дака между тем вырывала из рук томящихся в ожидании родителей разные предметы, громко вереща:
– Я это хоцу.
Потом Дака стала требовать, чтобы ей подняли крышку рояля, который она называла «лоялем». Но тут пришел Щетка и спросил:
– Вызубрил роль, Гжесь? Тогда пошли на площадку.
Все родители косо на меня поглядывали уже с той минуты, когда я получил листок с текстом роли. Теперь же они проводили меня глазами, полными непритворной ненависти.
Таинственная площадка оказалась громадным сумрачным залом – ужасно серым, облупленным, пропахшим пылью и паленой резиной. Около большой кинокамеры у деревянной стены с кривыми окнами сидели в полутьме какие-то люди, разложив перед собой промасленные бумажки, и молча закусывали. Кое-где белели огромные плакаты с надписью «Курить запрещается», а под ними суетился Щербатый с длинной сигаретой в зубах.
– Поди сюда. Представься пану сценаристу, – сказал он.
Я пожал руку очень толстому человеку в очках, сидевшему на брезентовом стульчике. Почему-то я сразу догадался, что он терпеть не может детей.
– Пан сценарист тоже дебютант в кино, – добавил Щербатый, а пан сценарист скромно потупился, хотя видно было, что ему приятно это слышать.
– Замечательный павильон, – сказал он. – Просто волшебный: захочешь, появятся дворцы и замки, высокие деревья и горы, и даже река, если понадобится. Ты не ощущаешь тайного трепета, переступая порог этой фабрики чудесных снов?
– Нет, не ощущаю, – неизвестно почему сказал я правду.
– Новое трезвое поколение, – рассмеялся сценарист и с явным отвращением погладил меня по голове. – А кого молодой человек будет играть?
– Наверно, Птера, отрицательного персонажа, – сказал Щербатый, разглядывая меня через какой-то приборчик.
– Я его немного другим воображал, – пробурчал сценарист.
– Это кино, уважаемый, здесь не воображать надо, а вкалывать, – сказал Щербатый, а я понял, что с паном сценаристом можно не считаться.
Тут к нам подошел бородатый человек, деловито жующий бутерброд. В свободной руке он держал термос. Бородач как-то так на меня посмотрел, что я почувствовал к нему симпатию. Вдобавок он немного смахивал на Себастьяна. У обоих была грусть в глазах.
– Ну как, светики готовы? – спросил Щербатый.
– Светики всегда готовы, – ответил человек с бородой, отхлебнув чаю. Потом неторопливо закрутил крышку на термосе и громко крикнул: – Зажечь свет!
В разных углах зала, как эхо, зазвучали голоса:
– Зажечь свет!
– Включай десятку!
– Давай полный!
А я сообразил, что человек с бородой – оператор, а светиками Щербатый называет его помощников. Но светики были не очень-то готовы: бородатый оператор еще битый час бегал, глядя через темное стеклышко на прожекторы и выкрикивая что-то непонятное:
– Шире шторки… Опусти шторку… Поставь негра… Поближе к пацану.
Щербатый объяснил, что я должен делать. Задание было несложное. После слов «не трогай эту загородку» и перед словами «видишь, говорил я» мне следовало шлепнуть девчонку, мою партнершу, которой оказалась Дака. За ней, конечно, притащился котенок и сразу стал играть с электриками, напрочь позабыв, зачем он здесь. Щербатый сказал мне, что у котенка есть дублер, то есть заместитель, который будет вместо него играть в трудных или опасных сценах. А этот возомнил себя актером и уже немного зазнался.
Потом, когда наконец дали полный свет, все принялись друг на друга шикать. Стало тихо, только где-то в глубине зала стучали молотками рабочие. Нас с Дакой поставили перед камерой. Спинка стула должна была изображать эту таинственную загородку. Опять все закричали наперебой с разными интонациями: «Готовы… Готовы? Готовы!» Потом Щербатый крикнул: «Камера!», какая-то девица хлопнула у меня перед носом одной черной дощечкой о другую и что-то прокричала противным голосом, а я сказал то, что от меня требовалось. Но только я собрался ударить Даку, как увидел ее глазки, похожие на смородинки, и в них такое уважение, что, вместо того чтобы ударить, я погладил ее по спине, ну, может, чуточку ниже. Кстати, все это продолжалось не дольше трех секунд.
