Тадеуш Конвицкий - Зверочеловекоморок
В отношениях с заграницей я бы тоже поступал благородно. Никогда бы не оскорблял и не запугивал своих коллег-монархов. Может, даже иногда прощал бы им какие-нибудь безответственные поступки. И в результате, наверно, все бы они бегали ко мне за советом и приглашали для разрешения споров, а я бы судил абсолютно объективно, иногда даже вопреки собственным симпатиям. Есть тут, правда, одна опасность: как бы они не обнаглели и не стали надо мной насмехаться на приемах. Это серьезная проблема.
Во внутренней политике я бы тоже многое изменил. Прежде всего, пожалуй, упразднил тюрьмы: неуютно сидеть на троне, когда кто-то сидит в тюрьме. Хотя, с другой стороны, что тогда делать с хулиганами, ворами и прочими бандюгами? Над этим тоже придется подумать.
Ну и, конечно, я бы всем все разрешал. Чтоб никто не жаловался на какие-то там запреты. Правда, у меня самого иногда появляется желание дать пинка в зад, например, лезущему без очереди нахалу, а уж ткнуть мордой в стол какого-нибудь важного начальника, который издевается над подчиненными, просто руки чешутся.
Кроме того, когда всем все будет дозволено, в газетах неизбежно станут рисовать на меня карикатуры, помещать разные стишки и издевательские фельетоны. А у меня такой характер, что, если хоть один из моих подданных будет мной недоволен, я немедленно подам в отставку.
Честно говоря, королем может быть только тот, кого никогда не терзают сомнения. Королю лучше всего быть абсолютно уверенным в себе. А чтобы он этой уверенности не терял, не надо приносить ему книги для чтения, показывать фильмы, даже газеты не надо давать. Ведь знание, информация, опыт пробуждают в человеке кучу сомнений. Я это по себе знаю.
Я иногда думаю, что бы я сделал, если бы да кабы… но исключительно для того, чтобы убить время. Уверен, что каждому приходят в голову такие глупые ребяческие мысли, только никто никогда в этом не признаётся.
Да и зачем мне эта королевская власть? Что бы я от нее имел? Одни заботы и неприятности, а в результате стыда не оберешься. По правде говоря, быть королем мне совсем не хочется.
И опять мы вернулись к себе, в наш город, в нашу жизнь. Стояли посреди мостовой, шел дождь вперемешку со снегом и ледяным ветром. Проезжающие мимо машины смахивали со стекол снег и воду отчаянно работающими щетками. Водители злобно нам гудели.
Я потянул Себастьяна на тротуар.
– Ну видишь, старик. Один раз попал, – сказал пес-изобретатель, отряхиваясь. – Вот твоя Вспульная. Как по заказу.
– У меня ухо ужасно горит. Такое ощущение, будто на нем висит полная авоська продуктов.
– Точно, малость распухло. Ничего, до свадьбы заживет. Ты напоролся на совершенно случайный удар.
– Называется, глянули одним глазком.
– Только не расклеивайся, старик. В следующий раз мы его так угостим – своих не узнает. Немного потренируешься, и все. Я тебе покажу парочку приемов.
– Это ты сейчас такой умный. А там прикидывался дурачком.
Себастьян опечалился. Укоризненно глядел на меня своими глазищами, пожалуй чересчур красивыми для такого зверя, и даже перестал стряхивать крупные капли, скатывающиеся со лба на черный нос.
– Ну что я мог, старик? – наконец жалобно пробормотал он. – Кто меня воспринимает всерьез? Э, говорить не хочется.
– Она мне кое-что дала.
– Кто? – насторожил уши Себастьян.
– Ну кто? Может, английская королева?
– Чего ты сразу заводишься? – Себастьян переступил с одной пары лап на другую. Я готов был поклясться, что он покраснел, хотя собаки не умеют краснеть. Но какие-то перемены с его физиономией явно произошли, и это можно было смело назвать собачьим румянцем. – Где эта штука? Не потерял?
Я разжал мокрый кулак. На ладони лежал старый железнодорожный билет, немного потертый, словно с начала до конца долгого путешествия провалялся в кармане. Себастьян подошел ко мне вплотную и затаил дыхание.
– Железнодорожный билет, – произнес он наконец дрожащим басом.
– Точно. Из Вены в Варшаву.
– Нет, наоборот, старик. Из Варшавы в Вену.
– Какая разница. Посмотри, дата стерлась.
– Все равно видно, что очень старый. Гляди, какие старомодные буквы.
– Зачем она мне его дала?
Себастьян долго молчал, а потом сказал тихо:
– Может быть, чтобы помнил.
– Что?
– Ничего. Просто помнил, что она ждет. Какой-то тип в плаще «болонья» нарочно со злостью толкнул Себастьяна:
– Нашли место трепаться.
Дождь прекратился. Подъехала мусорная машина. Мусорщики принялись выкатывать из ближайшей подворотни железные контейнеры, которые с диким грохотом заглатывала огромная цистерна.
– Дай мне это, старик, – шепнул Себастьян.
– Да ты немедленно потеряешь.
– Не потеряю. Слово джентльмена.
– Тебе некуда спрятать.
– Засуну за ошейник.
– Пусть лучше будет у меня. Я в любой момент могу тебе его показать.
– Только не посей, старик.
– Подумаешь, драгоценность.
– Знаешь, мне пора идти. Я ведь только на минутку выскочил в киоск за газетами.
– Ну тогда пока.
– Обиделся, старик?
– Ладно, беги, не то примерзнешь к тротуару.
– Мне прийти?
– Конечно.
– Может, завтра?
– Давай завтра.
– Я тебя полюбил, старик, – сказал Себастьян и осекся. Хотел еще что-то добавить, похоже, какая-то фраза уже вертелась у него на языке, но только капелька слюны скатилась с отвисшей нижней губы. Повернулся и побежал неуклюжей трусцой в глубь улицы, огибая прохожих.
Я сразу нашел дом номер тринадцать. В подъезд все время вбегали и выбегали люди, у края тротуара дремало несколько машин. Картонные таблички с красиво вычерченными знаками указывали путь. Я попал в длинный коридор со множеством дверей. На одной виднелась надпись «Касса», на другой – «Гримерная», на третьей – «Режиссер». Я открыл дверь с загадочной табличкой «Производство». Большая комната была полна народу. Какие-то женщины ожесточенно колотили по клавишам пишущих машинок. Чернявый верзила что-то чертил на пришпиленном к стене огромном листе картона.
Я довольно долго стоял, пока ко мне не подошел худющий, почти прозрачный молодой человек с ушами, похожими на крылья летучей мыши.
– Что скажешь, сынок? – спросил он вроде бы дружелюбно, но вместе с тем как будто приготовившись к драке.
– Я по объявлению.
– В кино хочешь сниматься?
Ушастый вылупил на меня глаза – я даже испугался, уж не выросло ли что-нибудь у меня на голове.
– Ну да. Можно попробовать.
– А предки что?
– Какие предки?
– Мать или отец. Требуется согласие.
– Я сирота, – неохотно пробормотал я, потому что не люблю врать без нужды.
– Тогда опекун. В общем, кто-нибудь из взрослых.
– У меня никого нет. Правда.
Он помолчал, продолжая сверлить меня печальным взглядом, и наконец неуверенно сказал:
– Ну не знаю. – И крикнул в соседнюю комнату: – Щетка!
Оттуда вышел мужчина. Рожа у него была, как у бандита с большой дороги, огромный нос устрашающе испещрен красными прожилками, похожими на таинственные иероглифы.
– Чего там у тебя, Нико? – спросил он. – Нового Гжеся нашел?
– Это второй режиссер, – сообщил мне прозрачный Нико. – Родителей нет, опекунов тоже, сирота.
– На какие же шиши ты живешь? – поинтересовался второй режиссер.
– Я ищу работу.
– Дохлый номер, Гжесь. Без согласия опекунов ничего не выйдет.
– Но мне обязательно нужно. Я правда могу пригодиться. Разбираюсь в астрономии, в астронавтике.
– А что такое хохмология, знаешь?
Что такое хохмология, я, к сожалению, не знал, поэтому промолчал и уставился на женщин, барабанивших по клавишам пишущих машинок.
– Приглядись, Щетка, мне кажется, он подойдет, – несмело вступился за меня бледный Нико.
– Не уверен, – сказал Щетка. – А зачем тебе башли, Гжесь? Ты про комету слыхал?
– А если она пролетит мимо?
– Поставишь с первой получки?
– Ясное дело.
– Ишь, какой щедрый. Ладно, покажем тебя Зайцу.
Заяц был сам директор картины. Он полулежал развалясь на очень неудобном стуле, явно работая под американца. Мельком глянул на меня белыми глазами, из которых повеяло холодом, как из морозильника.
– Это против правил, – сказал он. – Вам что, больше делать нечего?
– Да вы посмотрите еще разок, – сказал Щетка, который, похоже, на меня поставил. – Типичный шпаненок. Сразу видно. В кичмане сидел?
– Где?
– В тюряге, Гжесь.
– Нет. Только в малолетке два месяца. Щетка, кажется, уже мною гордился. Теперь он смотрел на меня взглядом бандита, дождавшегося наследника.
– Я его покажу Щербатому, ладно?
Заяц, то есть директор картины, только недовольно поморщился. А мы перешли в другую комнату, где перед зеркалом сидел мужчина в очках и внимательно себя рассматривал. Лицо у него было все в каких-то рытвинах.
– Получай еще одного Гжеся, – сказал Щетка и плюхнулся на сундук с надписью «Не садиться».
Щербатый тоже довольно долго меня изучал, а потом спросил, косясь в зеркало:
