Камен Калчев - Новые встречи
Луны не было видно из окна, но свет ее заливал всю фигуру Ружи. Невольно нахлынули воспоминания. Вспомнилась такая же вот ночь в Сокольских лесах, только она была тогда моложе, красивее и беззаботней. Влюбленный молодой человек ходил за ней следом. Умолял взглянуть на него, улыбнуться и согреть одним-единственным словом, чтобы не зябнуть ему всю ночь возле озера. И тогда так же сияла луна, пели цикады, рыдала чья-то гитара, плакал аккордеон, жалуясь, что любовь не знает в этом мире ничего другого, кроме вздохов. Сейчас этот человек, ее муж и помощник главного редактора газеты, спит в кухне, забыв о луне и цикадах, об озере в Сокольских лесах. Как лунный свет, течет, приходит и уходит эта короткая пора вздохов в нашей жизни.
Горько ей стало. Откинув одеяло, она легла, но сон бежал от ее глаз. Приезд Гиты, судьба Яны и эта луна, пробудившая воспоминания о Сокольских лесах, — все собралось в ее сердце в какой-то запутанный клубок, будто стараясь вернуть ее к чему-то давно забытому. Кто счастлив, кто несчастен? Где любовь? Где безразличие? Где счастье и что сулит несчастье? Она помнила только, что до появления Колю был в ее жизни военный, который пытался покорить ее. Может быть, с ним, с этим военным, она нашла бы настоящее счастье. Но тот обманул ее, а Колю согрел сердце, обещав любить всю жизнь! Она поверила ему и не ошиблась в этом, но почему все же какая-то частичка ее сердца осталась у обманщика? Может быть, в этом несчастье? Редко объединяются два сердца, одинаково полных, как луна; какой-то кусочек, пусть маленький, бывает оторван хотя бы от одного. И этот оторванный кусочек просится иногда, как живой, вернуться на старое место, откуда его оторвали, чтобы зазвучала, как полнолуние, как река в половодье, как океан во время прилива, истинно великая любовь, о какой пишут поэты. Как могло случиться, что она забыла поэтов? Стихи самого любимого своего поэта она декламировала на вечеринках, засыпала, повторяя про себя его песни. Потом забросила поэзию, будто никогда не увлекалась стихами; забросила и книги; все реже стала бывать в кино и театрах. Старость, что ли, на нее навалилась или безразличие? Как огрубела она за эти годы, нельзя себе этого простить! Как отдалилась от поэзии, от солнца, от любви! И еще больше подурнеет и огрубеет, а через год-два станет похожа на старуху, сморщенную и страшную, сердитую и вечно недовольную, придирчивую и сварливую.
Появление Гиты вызвало у нее беспокойство, но одновременно напомнило о молодости, которую она забыла. Может быть, где-то там, посередине, между ней и Гитой находится счастье?
Она не шевелясь лежала на спине, чтобы не тревожить Яну. Но Яна, как бы угадав ее мысли, неожиданно заговорила:
— Знаешь, Ружка, хочу сказать тебе кое-что, но только между нами.
— Что такое?
— Манчев предложил перейти к ним на работу. Встретил меня на улице. Увидел и через дорогу прямо ко мне.
«Ждем, говорит, вас, товарищ, чтоб поделиться опытом… Ну как, приедете?» А потом, когда мы поздоровались, озабоченно нахмурился и сказал уже серьезно: «Впрочем, если пожелаете, можете и совсем у нас остаться. О «Балканской звезде» не беспокойтесь, у них есть кадры. А вот нам надо усилить фронт…» И проводил меня до самого дома. «Тут, спрашивает, вы живете? Не очень-то здесь гигиенично. Эти старые домишки необходимо снести. Только болезни в них гнездятся. Перебирайтесь к нам на жительство, воздух у нас кристальный». Я ничего ему не ответила, но он говорил серьезно. Похоже, они очень нуждаются в кадрах.
— Похоже… — усмехнулась Ружа. — Ах, эти кадры, все-то их не хватает. Ни на что не хватает.
— Так оно и есть.
— Да, так и есть.
Они замолчали. Но Яна не выдержала.
— И что ты скажешь?
— Что я скажу? Решай сама.
— По-моему, там будет лучше. Особенно для Валентины. Там чудесный детский сад. И общежитие замечательное — удобное, чистое.
— Да, и кристальный воздух, — шутливо добавила Ружа.
— Очень, очень там хорошо, — воодушевилась Яна. — И этот Манчев порядочный человек.
— Очень порядочный.
— Ты хорошо его знаешь?
— Знаю.
— Ну?
— Что ну?
— Какой он?
— Хороший.
— И мне кажется — хороший.
Ружа вздохнула.
— Ты чего? Не одобряешь?
— Одобряю.
— И все же вздыхаешь. Скажи, если не согласна, я не пойду. Но пойми, Валентине там будет лучше. Речь не обо мне.
— Почему не о тебе?
Ружа протянула руку и погладила Яну по голове.
— Милая моя, я ничего, как есть ничего не имею против. Лишь бы ты была счастлива. Все равно, где ты будешь ткать — на «Балканской звезде» или на «Победе Сентября». Важно, чтобы работала с радостью, без слез, чтоб была счастлива. Об остальном не думай. Это забота директора, секретаря парторганизации, разных там мастеров, инженеров, бригадиров.
Она затихла и долго молчала, а вместо нее заговорила Яна — возбужденно, с каким-то необычным подъемом. Луна скрылась за холмами, и комнату заполнил предутренний сумрак. Женщины наконец заснули и проспали чуть не до полудня.
Колю отстукивал на машинке передовицу для газеты. Озаглавлена она была: «Обеспечим трудящимся приятный и культурный отдых». Первые строчки были уже готовы: «Животворные лучи солнца раскрыли в жилищах двери и окна, оживили природу. В такие чудесные дни трудно человеку оставаться в стенах дома…» Наклонившись, Ружа прочитала первые три строки и поморщилась. Проза дня началась. Она подошла к зеркалу и стала причесываться.
— Гостюшка-то встала?
— Давным-давно, — отозвался Колю, продолжая стучать.
— Позавтракала?
— Я не видал.
— Как же так?
— Проспал, — сказал он. — Записку вот тебе оставила.
Ружа взяла листочек. Крупным, размашистым почерком было написано: «Извиняюсь за беспокойство. Тысячи поцелуев. Гита». А на обороте добавлено: «Поскользнулась на паркете и сломала каблук, из-за этого надела туфли, что в прихожей стояли. Завтра верну. Тысячи поцелуев».
Ружа смяла записку, огляделась и поспешила в переднюю. Слава богу — туфли Яны стояли на месте.
13
Никто не уполномочивал ее быть судьей людских поступков и выяснять разные недоразумения. К этому, как видно, обязывал ее авторитет «серьезной женщины». Он утвердился за ней как-то сам собой, без обсуждений. «Кто? Ружа Орлова? Это человек серьезный, с ней не шути!» Или же: «Говорил с ней? Ну как? Срезала тебя?
Ее, брат, не проведешь, серьезная женщина!» Иногда перешептывались многозначительно: «Говорят, эта женщина любого мужчину за пояс заткнет! С плеча рубит!» И постепенно Ружа выделилась из общей среды, на ней, будто в фокусе, сосредоточивались взгляды всех. Ее поведение не могло быть иным, как только поведением серьезной женщины. Позволь она себе какую-нибудь вольность — фокус сместится. «Нет, Ружа Орлова не может так поступить! Ружа Орлова серьезный человек! Это исключено!» И взгляды всех с еще большим вниманием останавливаются на ее поступках, следуют за ней, словно лучи прожектора и, как отражение в зеркале, не пропускают ни одного ее жеста. Иногда ей хочется скрыться от этого света, исчезнуть, погасить «ореол», созданный людьми.
Оглядываясь на пройденный путь и анализируя свое поведение, Ружа видела, что особых оснований для ее возвеличивания нет. Да, она сдержаннее, серьезнее, а главное — настойчивей других. Но довольно ли этого, чтобы поставить ее в особое положение? В вечерней школе, где она училась, были более способные ученики, и все же учителя говорили про нее: «Очень собранная, внимательная, дисциплинированная!» И по неписаным законам сложившегося мнения охотно возлагали на Ружу разные задачи: организовать празднование Первомая, участвовать в мотогонках, нести знамя школы… Ружа бралась за все, как учили ее в молодежной организации, и все доводила до конца. И людям запомнилась ее настойчивость. Руже стали доверять, все чаще обращались к ней за содействием. «Достаточно ей вмешаться, и все наладится, она женщина серьезная», — таково было общее мнение.
С каких пор это началось? Может быть, передалось по наследству? Ее отец, работавший когда-то здесь же, на текстильной фабрике, был, как она слышала, весьма серьезный человек. Люди, рассказывавшие ей о тех временах, расхваливали отца, отзывались о нем с уважением и всегда подчеркивали это его качество, неуловимое, по ее мнению.
Он появился в их городе нежданно-негаданно, обосновался тут и в скором времени стал широко известен. Был он молчалив, сосредоточен, словно бы сердит на род человеческий. Он принадлежал к числу тех людей, которые много не говорят, не шумят, однако им уступают дорогу при встрече. Орлов не подавлял людей каким-то величием, но своей манерой общения с ними умел заставить считаться с собой. Он обладал необыкновенным свойством быть внушительным, даже не вступая в разговор. И за это его уважали. Рассказывали, что он обратил на себя внимание, впервые придя узнать относительно работы. Ему ответили, что работы нет, а он продолжал молча стоять у окошечка. Его прогнали от ворот, но на другой день он вернулся и прошел в фабричный двор, даже не взглянув на привратника. Прошел спокойно, как в собственные владения. А когда запыхавшийся старик догнал его и ухватил за пиджак, он вырвался и заявил: «Я Орлов, ты что, не узнал меня? У меня с фабрикантом особый разговор!» И проследовал в канцелярию, оставив озадаченного старика позади. Войдя в канцелярию, он снял кепку и спросил: «Можете ли вы потратить на меня две минуты своего времени?» Хозяин удивленно посмотрел на него. «Скажите раньше, как вы сюда попали?» — «В установленном порядке. Я Орлов. Вам уже докладывали обо мне». Дабы не заподозрили, что у него склероз, хозяин хмуро проговорил: «Да, да, припоминаю. О работе идет речь». Орлов чуть склонил голову, не промолвив «да». Это было в его характере. Он стоял неподвижно возле стола, прямой, как столб. Фабрикант мямлил насчет безработицы, досадуя, что к его особе допустили какое-то безвестное ничтожество, но не мог выбросить его из канцелярии. Орлов продолжал стоять, беззвучно кивая головой. А когда фабрикант умолк, сделал вывод: «Значит, завтра я на работе». Хозяин нажал звонок. Вошел полицейский. «Выведите этого господина! И в другой раз пусть меня предупреждают, когда…» Он не договорил, потому что Орлов, поклонившись, покинул комнату прежде, чем полицейский шагнул в его сторону.
