Алла Боссарт - Холера
Гедемин разрывался между страхом, приказом хозяйки и необходимостью быть рядом с ней. Поскуливая, вылез на улицу, побегал перед распахнутой дверью черного хода и поднялся по лестнице, среди мешанины запахов отчетливо различая родной след.
Когда пес, дрожа, прижался к ее ноге, Бируте словно получила чей-то сигнал.
— Ложись! — гаркнула она, и люди, послушные инстинкту, повалились, давя друг друга и пытаясь вжаться в мраморный пол. Снайперша оскалилась, вытянула вперед пустые тощие руки и, трясясь всем телом от напряжения, страшно закричала, заревела, как зверь: А-а-ау-у!!! Смерч сотряс ее, натянув, словно тетиву, руки от плеч до ладоней. Энергия ненависти, которую вырабатывал атомный реактор бирутиного сердца, вырвалась ослепительным взрывом — и разнесла дверь в щепки. Толпа хлынула во двор.
Обезумевший пес заметался перед стеной гудящего кошмара. Бируте взяла было его, словно щенка, на руки, но не удержалась на своем протезе, упала, придавленная сорокакилограммовой ношей. Пес рвался из рук, раздирая ей когтями лицо. Соломенноволосая Смерть задыхалась в дыму, Гедемин выл, роняя из пасти пену, огонь рушился вниз. Крепко обхватив собаку, Бируте покатилась по лестнице. Шерсть на Гедемине вспыхнула, загорелся камуфляж.
Сбив огонь в вестибюле, пожарные вынесли труп коротышки в разбитых очках и два еще живых, обгоревших тела — женщины и собаки.
Глава 17
В июльскую жару, какой не было за всю историю наблюдений, дежурная, может, и не обратила бы внимания на большую группу полуголых людей, кабы не ранний час. Метро только открылось, и Евдокии Петровне Малышевой, женщине крайне аккуратной, закованной к тому же в черный форменный китель, показалось несправедливым и странным нашествие то ли бомжей, то ли каких-то полоумных туристов, ввалившихся на станцию Семеновская в шесть утра. А когда все они, как один, словно дрессированные блохи, стали прыгать через турникет, поскольку не имели ни в руках, ни на теле ничего, где можно было бы держать деньги, проездные или карты москвича, Евдокия Петровна возмущенно задула в свисток, призывая милицию. Милиция, впрочем, не шибко спешила: не митинг, чай. Малышева визгливо заорала: «Назад, оглоеды, прекратить хулиганство!» Но стая дикарей уже неслась вниз по эскалатору — за исключением татуированного громилы и женоподобного мозгляка с сальными локонами, рассыпанными по костлявым плечикам.
Громила толкал мозгляка к турникету, тот упирался и плакал. Евдокия с подоспевшим ментом подскочили к парочке: «Ваши документы!» Ну не глупость! Какие документы у грязных вонючек в трусах?
Фома выпучил на милиционера звериный глаз и без лишних слов дал ему в челюсть. Евдокия заголосила, Фома взвалил Кукушкина на плечо и форсировал проход.
— Эдик, твою мать, — пыхтел циклоп, — нам только обезьянника не хватало… Ломим, сука, твою мать!
Евдокия что-то кричала в рацию, но голые люди, осуществившие на практике революцию, в полном соответствии с теорией — когда они, низы, не хотели, а верхи — Кястас с камарильей не могли загнивать по-старому, — уже загружались в вагон. Авторским произволом я задерживаю охрану общественного порядка, потому что сил больше нет смотреть на мучения граждан.
В это самое время зеленая «шестерка» беспрепятственно выезжала из широко распахнутых для пожарных машин ворот Майбороды. На заднем сиденье утрамбовались Арсений Львович Войцеховский, Михалыч, Петр Безухий, а также некоторая худосочная дама в ночной рубашке, которая рыбкой впрыгнула в салон в последний момент и в панике растянулась на коленях всей честной компании.
— Мадам, — шипел либерал Войцеховский, — куда вы лезете?! Это «жигули», а не какой-нибудь вам джип!
— Бросьте, Арсений Львович, — пристыдил Кузя. — Видишь, Толян, как быстро люди начинают выгрызать свое место под солнцем. Только что в говне захлебывался, а дали крошечную кочку — и давай все на фиг, мое!
Чибис полулежал, высоко задрав колени, на переднем сиденье и ничего не соображал.
— Кузя, ребята, — шептал он, — свобода, что ли?
— Слышь, Академик, — подал голос Петр, — а с паспортами как быть? Они ж тут остались, сгорят?
— Однозначно, — радостно отвечал Кузя. — Меня больше интересует, где наш Карлсон. Я с ним как-то сроднился, с хитрованом очкастым…
Про Энгельса никто ничего не знал. Дама пискнула:
— Я в Бутово живу… Денег ни копейки! Отвезете?
— Слыхали?! — обрадовался Войцеховский. — Дай им палец — голову откусят!
По рассветной Москве Кузя в пятнадцать минут по пустому кольцу домчал до Никитской. Подъезд пахнул родной вонью, которая показалась всем духами и туманами. Гуськом, с дамой-замыкающей, поднялись на второй этаж. Дама бросилась к телефону и истерически заверещала, чтобы некий Димочка немедленно приехал за ней с вещами.
— Муж? — мрачно уточнил Петя.
— Братик… А я не замужем! — разрыдалась дама. — Бросил меня, сволочь такой, к молодой сбежал…
— Я его понимаю, — мстительно заметил Войцеховский.
— Мужики, — Петя окинул даму в казенной бязевой сорочке, сползающей с плеча, оценивающим и жадным глазом. — Может, сделаем ее, а? А то я больше не могу, полтора месяца без бабы…
— Стыдитесь, молодой человек, — буркнул Арсений Львович.
— Правда, Пьер, — блаженно растянувшись на ковре под вентилятором, согласился Чибис. — Она — наш товарищ по несчастью, а ты — скотина. Тут тебе не Чечня. Кузя, дай нам водки, что ли. Не бойтесь, леди, не тронем. Вас как звать?
— Ирина…
— Зачем водки? — испугался Войцеховский. — Я не пью уже четыре года…
— Вот, Ирине дай тоже. Алиску вызовем, чтоб Ира не боялась. Алиска, Ирочка, — наш женский друг. Хотите, привезет вам юбку?
Ирина пугливо жалась в углу на стуле, Петя ходил перед ней, как тигр, отчего женщина в ужасе зажмуривалась.
Словно почуяв свободу, у всех разом грянули мобильники.
Михалычу звонил Попков с радостной вестью, что одуванчик с Остоженки помер, и интерес к нему, Михалычу, со стороны правоохранительных органов угас. Войцеховскому внушали с кафедры, что он очень нужен на ученом совете, на что Арсений Львович кобенился и капризничал — очень, мол, слаб. Тетка Сима доставала из Хайфы: «Толенька, детка, клянусь тебе, это не страна, это что-нибудь особенное! Ты с твоей головой будешь здесь номер один!» «Я плохо переношу жару, тетя», — смеялся Чибис.
Это просто удивительно, как порой стремительно и внезапно начинает налаживаться жизнь. И не беда, что отключили горячую воду. Вся компания по очереди, Ирина первая, вымылась под холодным душем. Кузя выделил даме халат и, пока мужики, рыча и крякая, плескались, сбегал на уголок за пивом. А водка всегда была заначена у него в диване.
Алиска, примчавшись, застала шумную компанию во второй стадии возрождения. Недавние узники инфекционки звенели бутылками о края стаканов и поедали рыбные консервы с консервированными же помидорами, которые прошлым летом сама Алиска закатывала у себя на даче и раздаривала трехлитровые банки друзьям на дни рождения.
Петр, приятно изумленный появлением кудлатой барышни, схватил ее за руку и со словами: «а вот и девчонки» рывком усадил к себе на колено и принялся вливать ей в рот пиво из своего стакана.
— Кузя, — обиженно сказала Алиска, — почему ты вечно знакомишь меня с каким-то говном?
Арсений Львович хохотал мефистофельским лающим хохотом. Чибис без всякого музыкального смысла лупил по струнам гитары и кричал: «Рок, рок, рок, рок!» Михалыч с Ириной отплясывали что-то в высшей степени разнузданное, и полы ее халата развевались, временами накрывая опрокинутую леди с головой.
В полдень явился так называемый Димочка, подросток лет шестнадцати, выпил бутылку пива, захмелел и предложил сестрице Иринушке пожить у Кузи, а то ему, Димочке, негде заниматься.
Нет, это просто удивительно, как быстро люди привыкают к хорошему и забывают про адские мучения, которые убивали их и их близких еще вчера…
И никто из этих легкомысленных весельчаков не догадывался, что в морге больницы имени Майбороды стынет затоптанный, с переломанными ребрами и треснувшим, как орех, черепом труп вдохновителя их побед, хитрого и дальновидного малыша, которому в решительный момент отказала его дальновидность и хитрость. Душа пытливого Энгельса вылетела вместе с клубами черного дыма сквозь крышу и неслась, чистая, лишенная запахов, в полуденном небе высоко над Москвой, неуязвимая как для жара, копоти и зноя, так и для морозного дыхания стратосферы.
Эпилог
В ночь пожара Кястасу приснилась его душа — отдельно от тела и на удивление маленькая, сморщенная, пятнистая, подобная плесневой пленке на старом супе. «Мне страшно, Кястас, — сказала душа. — Боюсь, Бог накажет меня за то, что я заплесневела от лени и слепоты». «Бога нет», — беззвучно возразил Кястас. «Глупости, — сказала душа. Как это — все есть, а Бога нет? Бог есть, и Он велел нам, душам, трудиться. От безделья я ослепла и обесцветилась, как рыба в подземном озере. Страшно сказать, Кястас, ведь у меня нет желаний. То, что ты делаешь по ночам с женой — всего лишь зов твоего громадного тела, а ко мне не имеет никакого отношения». Кястас слушал, раздавленный ее правотой и тяжестью обвинений. «Спаси свою душу!» — раздался отчетливый нежно звенящий голос, отчего доктор проснулся и еще несколько мгновений лежал, опустошенный трелями будильника.
