Нелли Маратова - Наследницы Белкина
— Не отставайте, — Алиса стояла, обняв кудрявую, облитую закатным солнцем ветвь, полную цветов и листьев. Лицо и платье мешались с медовыми, гудящими от пьяных пчел соцветиями. — Мы почти у цели.
Ветви скрывали пологий холм, поросший редкой шелковой травкой. Приподняв цветущую палевую завесу, Алиса смешалась с листвой. Я нырнул вслед за ней. Молодая зеленая поросль щекотным шелком касалась щиколоток. Меня бережно, с бесконечной нежностью гладили по голове, окутывая щемящей грустью и теплом. В этих ветках, в этих пальцах, в этих мягких музыкальных прикосновениях листвы и лепестков была необыкновенная жизненная сила. Я чувствовал любовь этого дерева к себе, к моим глазам, к моему затылку, даже к моим тесным ботинкам, и от этой любви захватывало дух.
Приходилось двигаться вслепую, осторожно приподнимая упругие ветви. Дерево не слушалось, осыпая меня сонными лепестками, набивая пахучие розовые сны в карманы и за пазуху. В какой-то момент ветки кончились, и я оказался в солнечной ряби, густо усыпанной палым яблоневым цветом.
Под ногами тихо дышала земля. Алиса стояла, скромно сложив руки, как вежливая девочка на детском празднике, с лепестками в волосах и на белой воздушной юбке.
— Вот, — с комичной торжественностью произнесла она. — Яблочное место.
— О, — опешил я.
— Нравится?
— Да… кажется…
— Я часто прихожу сюда.
— Зачем?
— Дышать.
— Дышать?
— Мне нужно много воздуха. Неограниченность пространства. Свобода. У меня огромные, ненасытные легкие. Иногда мне кажется, что, кроме легких, у меня больше ничего и нет… Знаете, это, наверное, патология или, во всяком случае, некая разновидность клаустрофобии…
— Метафизическая гипоксия.
— Мне всюду тесно. Вокруг должна быть чистая, бесконечно свободная гладь. Громады воздуха. Как у малых голландцев.
— Или как у Бунина. Он ведь тоже немножко голландец, потому что умел писать воздух.
— Тогда и Гоголь — типичный голландец: у него интерьер поглощает человека.
— А знаете, ваш дом с точки зрения поглощающих интерьеров — в типично голландском духе.
— О, наш дом — в типично плотоядном духе.
— Ну отчего же? Очень… симпатичное строение.
— Цветы росянки тоже очень симпатичные.
Солнце садилось. Мы стояли вдвоем с невестой — белая и черный, — запрокинув головы к небу. В кроне еще бодрствовали неугомонные пчелы; то и дело какой-нибудь одинокий лепесток срывался и сонно парил над холмом.
— Чувствуете запах? — прошептала Алиса. — Это яблоки. Я прихожу сюда, когда становится совсем уж невмоготу. Видели бы вы это место летом, в августовскую жару! Золотисто-зеленая крона, серая кора в косых лучах солнца и земля, сплошь усыпанная горячими зелеными шарами… Или после дождя, когда яблоко огромной зеленой каплей срывается с ветки и падает в черную мягкую землю — тихо, гулко, с какой-то грустной мудростью, — Алиса бросила на меня настороженный, по-детски серьезный взгляд: — Что? Вам все это кажется чушью? Сентиментальным вздором?
— Вовсе нет, — смущенно солгал я.
— Это мой секрет. Моя яблочная ойкумена. Даже пронырливый Артурчик ничего не знает.
— Ваш брат?
— Единоутробный.
— Послушайте… А вы уже сказали родителям? Ну, про свадьбу…
— Родителям, — криво усмехнулась девушка, точно пробуя горькое слово на вкус. — Нет… Еще успею. Да ладно вам, забейте. В сущности, совершенно неважно, что я скажу и что сделаю. Это не имеет никакого значения. Я вечно всем мешаю, досаждаю, порчу, путаюсь под ногами. Маргинальный элемент, инородное тело. Я вечно лишняя, везде и всюду.
— Это неправда! — запальчиво возразил я.
— Это правда.
— Так не бывает.
— Как?
— Лишних людей не бывает. Инородных тел.
— Какой наивный! — ядовито рассмеялась Алиса. — Впрочем, был один человек, которому было не плевать на меня.
— Вот видите! — воодушевленно подхватил я.
— Был, да сплыл. Был — и нет больше.
— А как же ваши… мм… родители?
— Уфф, — гневно сверкнула глазами она. — Родители — это мать и отчим, надо полагать? Вы это серьезно?
— Ну, — стушевался я. — Есть ведь и другие люди…
— Например?
— Не знаю… Родственники? Тетки, дядья, кузены?
— Не смешите!
— Бабушки с дедушками?
— Не катит, — насмешливо отрезала Алиса. — Там все то же самое и даже хуже.
— А как же маленький…
— Мерзавец? Почему вы называете его маленьким мерзавцем?
Откуда она знает?
— Потому что у него есть вещь, по которой все маленькие мерзавцы и опознаются, даже если они вполне себе большие и взрослые.
— Какая же?
— Рогатка.
— Все равно, — помолчав, упрямо замотала головой Алиса.
— Друзья? Однокурсники? — лихорадочно перечислял я. — Жених в конце концов!
— У Кости свои интересы. — Она сорвала листок и принялась крошить его над свадебной юбкой.
— Я что-нибудь могу для вас сделать? — безнадежно выдохнул я. — Чего бы вам хотелось?
— Исчезнуть.
Я умолк, в бессилии разглядывая траву у себя под ногами.
— Послушайте, а нет ли здесь поблизости… — начал было я и осекся. А вдруг с ней будет то же самое? Вдруг Алиса такая же, как все? Вдруг раздольный пейзаж души обернется скучным натюрмортом с вязанкой лука, медным жбаном и куропаткой, подвязанной за ногу к вбитому в стену гвоздю?
— Нет — чего?
— Ничего. Забудьте.
— Я знаю, кто вы, — выпалила вдруг Алиса, не глядя на меня. — Догадалась почти сразу же. Это было не так-то сложно. Для тех, кто умеет смотреть. Не бойтесь, я никому не скажу. Только вы вот что… Бегите отсюда, пока не поздно.
Я молчал, пристально вглядываясь в свои чудовищно тесные сапоги-скороходы. В таких далеко не убежишь.
— Бегите, — повторила невеста.
Спустившись с яблочного холма, мы молча вернулись на луг перед домом. Стремительно темнело. Ночная чернота захлестнула сад и террасу. То, что раньше было в деревьях, выплеснулось теперь на луг. Крокетное поле превратилось в крокетное озеро, черное, с вязкой лунной дорожкой и сбитым прицелом сиреневой луны — пейзаж весьма замазученного вида, о котором доктор сказал бы: «Тинистая анемия, общая вязкость». Заменяя канонические лилии, цвели крокетные шары; камышовой стеной торчали крокетные молоточки. Над озером лениво покачивались гирлянды китайских фонариков и убегали в распахнутые окна гостиной. Изредка по лугу тонконогой водомеркой пробегала человеческая тень.
В красно-желтом электрическом свете грациозно плавали мимы. Снуя между тугими, хлопающими на ветру палатками, они тянули, расправляли и развешивали, возводили сказочные дворцы, стройные и строгие чертоги, закладывали дивные навесные сады, перебрасывали через невидимые реки хрустальные мостики. Странная, звенящая тишина усиливала ощущение грандиозности происходящего, словно у вас перед глазами воплощали в жизнь чью-то несбыточную грезу.
За какие-то несколько часов лужайка изменилась до неузнаваемости. Ветер, словно футболист, легонько, от колена, подбрасывал гроздья воздушных шаров. Палатки хвостом китайского дракона оплетали гирлянды красных фонарей. Цветные цветочные цепи тянулись до самой террасы. У главной палатки смутно белела мозаика из шаров, в красном сердце которой белый одинокий мим латал последние воздушные дыры. Двое черных развешивали ленты и цветы на скудно освещенных прогалинах по бокам луга. Лиловый мим развлекался тем, что мешал трудолюбивым товарищам, наступая на ленты и норовя прыгнуть через низко натянутые цветочные скакалки.
На том берегу крокетного озера царило праздничное оживление. В запрудах под деревьями стояли одинаково желтые в электрическом свете автомобили, и кибитка парикмахерши — самая желтая из всех. На террасе, похожей на причал, шумела пестрая публика. Фигуры гостей казались проницаемыми, будто это были не люди, а тени людей, продолжающих привычные кривляния, в то время как их хозяева давно исчезли с лица Земли.
Мы стояли, завороженные этим странным действом, словно светом далеких, давно исчезнувших звезд.
Затем Алиса вздохнула и, бросив туманное «До скорого!», обогнула дом и исчезла в темноте.
Помню, как она оглянулась напоследок, застыв вполоборота и глядя прямо мне в глаза, и я похолодел от восхищения. Она была вся из воды и воздуха — невесомая, зыбкая, тающая, — как если бы мечтатель, не желая расставаться с грезой, сковал ее холодом: платье, отлитое из белого зимнего солнца; ритмичная музыка складок, любовно выточенных и гладких, как узоры на заиндевевшем стекле; щекотные снежные искры, холодный перламутр — в накидке и детских круглых щеках; пронизывающие, нестерпимой синевы глаза; переливы цвета, градации невесомости; переменчивость льда с серыми, сизыми, синими бликами, словно морская раковина увидела и отразила зимний вечер каждым атомом своего существа.
