Нелли Маратова - Наследницы Белкина
— Парикмахерша прибыла, — констатировал кузнечик голосом Лебедева.
И снова я шел по коридору, остро ощущая разницу температур: нагретый и густой воздух сверху, словно там висели мотки чего-то теплого и непроницаемого, и холодный снизу. Мне вдруг подумалось, что я брожу здесь в совершенном одиночестве, прокладывая в темноте никому не нужные маршруты.
Кое-что изменилось: мертвые пространства теперь были густо заселены. Первое из заселенных пространств явило мне весьма занимательную картину: два белых махровых халата сидели супротивно, по бокам длинной гильзы стеклянного стола, за бокальчиком белого сухого обсуждая перипетии своей таинственной махровой жизни.
По некоторым неопровержимым признакам в махровых бражниках угадывались Котик с сестрой. Обе были в густых, огуречного цвета масках, с корявыми эллипсами той же огуречной природы вместо глаз. Хрипло говорящие рты предусмотрительно не замазаны. Клеенчатые шапочки на головах. Культяпки колен, симметрично обнажившиеся по обеим сторонам столика и симметрично им отраженные, делали семейное сходство разительным.
Я изобразил подобие почтительной улыбки на случай, если огуречные глаза окажутся зрячими.
На этом сюрпризы не кончились. В каждой второй комнате обнаруживались всевозможные комбинации Котика с сестрой: тропки, по которым с их помощью двинулась реальность, и тропки, по которым никто (на первый взгляд) не пошел. Актеры меняли позы и грим, с прихотливым постоянством храня верность только костюмам линялых теннисных мячиков на тонких ножках. Дамы беззаботно болтали, не обращая на мои непрошеные вторжения ни малейшего внимания, так что я уже начал побаиваться, что и сам разбежался тысячью тропок, навеки утратив себя, его и всех нас. Под конец я совсем развеселился и стал со спортивным азартом распахивать каждую попадавшуюся по пути дверь. Обилие бройлеров завораживало. Неглиже бройлеров пугало. Маски бройлеров стремительно подсыхали и, в силу непрерывности речи, шли жуткими, тектоническими трещинами вокруг подвижных ртов.
За одной из дверей музыкально шумела стиральная машина, как летательный аппарат на строго засекреченном полигоне. Дверь последней комнаты услужливо распахнулась сама и, прежде чем я заподозрил подвох, обрушилась на меня маленьким мерзавцем, который тоже, видимо, повинуясь общему закону метаморфоз, сменил латы и перевооружился: теперь он был в джинсовом комбинезоне и с рогаткой. Увесистый камень просвистел над моей головой и гулко стукнулся о стену.
Не теряя ни минуты, я захлопнул дверь и опрометью выскочил на террасу, в объятия Пупсика, и, будь я Борхесом, непременно бы вспомнил, что уже вспоминал об этом тысячи раз.
Пупсик был несказанно рад встрече и по доброй семейной традиции препоручил меня своей салатовой, неугомонной жене.
Вернулся и паренек, и его газонокосилка — все вернулось. Единственное, что было свежего в круговороте событий, — положение солнца и мимы, которые, если следовать логике поступательных повторений, должны были еще находиться в фургоне, на пути сюда. Впрочем, не исключено, что так и было и некие мимы, в некоем фургоне, неумолимо приближались к имению бройлеров, несмотря на свое в этом имении долгое и утомительное присутствие.
При мысли о безумном крокете — семь на семь — мне стало не по себе. С логическими построениями следовало завязывать: истина мне друг, но здравый ум дороже.
Над деревьями летал бубнеж газонокосилки, рыкающий и утробный, как у майского жука. В траве под деревьями мирно паслись совсем уже сроднившиеся «Фольксваген» и желтая субмарина парикмахерши. Присутствие этой парочки внушало надежды на то, что повторения не мешают правильному течению времени.
Когда на террасу высыпали Лебедевы и сестра Котика с супругом, я почувствовал незамутненное, ни с чем не сравнимое чувство счастья. Появление парикмахерши со своей желтой свитой успокоило меня совершенно.
— Где невеста? — сказала она, зловеще поигрывая ножницами. Из рукавов у нее веером торчала вороненая сталь расчесок и зажимов. — Нужно попробовать еще несколько вариантов со стеклярусом и живыми цветами.
— Алиса? Была где-то здесь, — лицо Котика свело свирепой улыбкой. — Поблизости, — переходя с пения на сиплый свист и буравя меня хищным циклопическим оком, добавила она.
Поняв, что передышка заканчивается, не успев начаться, я торопливо покинул террасу.
Изумрудное сукно травы ладно обтягивало крокетную площадку. Уютно постукивали молоточки. Мимы, очевидно лишние в этом бильярдном пейзаже, бегали по полю, словно дуэньи, приставленные к шарам, подстерегая их преступный, фенолформальдегидный поцелуй. Паренек в апельсиновом комбинезоне, толкая перед собой газонокосилку, расхаживал по периметру поля, как крестьянин за плугом, рыхля траву. Производимый им шум, против ожидания, вовсе не смущал безмолвных игроков.
Я обогнул площадку и врезался в высокую волну нетронутой травы. Белые перископы одуванчиков с любопытством уставились на того, кто взбаламутил их подводный мир.
Цветущий сад напоминал регату, участники которой, несмотря на попутный норд-вест, никак не решатся расправить паруса. Справа по борту виднелся удивительно гладкий, словно водой обкатанный обломок дерева, похожий на лопасть вертолета, какими они были бы на заре мезозоя. Слева по борту парила над травой цветущая яблоня — ослепительно белый фонтан в ореоле легчайшей водяной пыли, взметающий на ветру белые водяные плети. В пенных волнах плескалась трехмачтовая калина с запутанной системой тонких древесных рей и бледно-зелеными, надутыми ветром парусами. Просторы сада бороздили бесчисленные бриги и бригантины, барки и баркасы, галеоны и галеры, корветы и крейсеры, каноэ и каравеллы, ладьи, пароходы, трансатлантические лайнеры, фрегаты, челны без челноков, шлюпки без пассажиров, и вдали, на эфемерной точке схода воды и облаков, виднелся дымчатый профиль яхты.
Я шел по линии наибольшего скопления белых и желтых бакенов, по-лоцмански смело угадывая фарватер. Мимо меня, улюлюкая, пронеслась детвора: приезжие мальчишки воодушевленно толкали четырехколесный велосипед, на котором, даже не думая крутить педали, вальяжно развалился маленький мерзавец. Из-за куста калины выскочила девочка с облаком одуванчиков в руках и, хохоча, подула на него, обдав меня белым невесомым мороком.
Клонились к земле, нехотя облетая, цветущие яблони. Клонился к земле нагретый за день спелый солнечный шар. Двое мимов развешивали между деревьями гирлянды красных китайских фонариков. Люди двигались брассом и кролем, заплывая за деревья, как за буйки; адским пламенем полыхал маяк кулинарной палатки.
Если бы не лиловый мим, я вряд ли бы узнал в очередной пышно цветущей ветке невесту. Она сидела на подвешенной к яблоне деревянной доске; на худенькие плечи был накинут красный платок с бахромой. Мим качал ее — сперва осторожно, затем все сильней и решительней; увидев меня, он предусмотрительно ретировался.
— Ну как там? — крикнула Алиса, продолжая раскачиваться.
Ее волосы растрепались; подол свадебной юбки пришел в совершенную негодность.
— Кричат, — философически протянул я и, кивнув на штуку у нее в руке, улыбнулся: — Замечательная вещица!
— Это не трубка, — помрачнев, процедила Алиса.
— Знаю.
— Отцовская, — смягчившись, добавила она. — Ну, рассказывайте же! Какие новости?
— Прибыла парикмахерша, — бойко отрапортовал я. — Требует вас для каких-то очередных стохастических экспериментов с цветами и стеклярусом.
— Дудки! Живой я не дамся. Она думает, я монетка или игральная кость?
— Кстати, Кости еще нет.
— А что Лебедевы?
— Ничего. В культурном шоке.
— Они меня не выносят.
— Вы преувеличиваете.
— Даже больше — презирают.
— Уверен, что нет. Это у них пройдет. Дайте им время свыкнуться с мыслью, что их сын…
— Совершает чудовищный мезальянс. Как же, как же — дочь мороженщика! Ваниль и вафельные стаканчики! Вы, кстати, какое мороженое предпочитаете?
— Эскимо, — растерянно пробормотал я. — Правда, я никогда его не пробовал… Но послушайте, не в том дело…
— Идемте, — перебила меня Алиса, на ходу спрыгивая с качелей. — Я покажу вам настоящее.
— Что — настоящее?
Вопрос полетел в пустоту: белое платье уже мелькало в цветущей яблочной чаще.
Шли мы быстро, под горку, по мягкой, податливой земле в мелких оспинках солнца и лепестков. Вынырнув на земляничной поляне — пока зеленой, — вновь углубились в хитросплетение палевых ветвей. Опрокинув плетеное лукошко, я замешкался в зарослях дикой земляники и заметно отстал. Алиса часто оборачивалась, делая округлый манящий жест, который, казалось, относился к кому-то третьему, идущему за нами по пятам. Я дважды терял ее; дважды хватал за руку изящное и зыбкое подобие новобрачной.
