Хосе де ла Куадра - Морская раковина. Рассказы
Отец Мата был очень добр, так добр и простосердечен, что многие считали его придурковатым.
Вот и сейчас он забился в темный угол комнаты и, перебирая четки, мучительно соображает, как ему быть, — как совладать с тайной, которая неудержимо рвется наружу.
— Господи! Разве я не знаю, что тяжко виноват перед тобой! — шепчет отец Мата. — Прости меня, господи. Бедняжка-то ведь так каялась. Но мне нет оправдания: я согрешил… Да, да! Святая правда, господи! Какое поругание чистоте и невинности — эти цветы и венок! Ведь не по праву… ведь она… О господи! Подумать страшно… А каково мне раскрыть людям ее позор? Ну к чему, скажи, к чему? И снял бы я белое покрывало, заменил бы его черным саваном… А потом? Чесали бы языки… А разве ты сам не осудил злое слово? Ей твоего суда не миновать, господи. Ты и суди ее… а уж мы…
Еще долго спорил сам с собой священник и не мог найти ответа и успокоения. Он уже готов был решить, что поступил по справедливости, но тотчас начинал думать, что молчание его преступно, что достойно оно самой суровой кары… А тайна жгла, распирала грудь, давила: казалось, еще немного — и она взорвет его изнутри, как бомба.
Да еще эти балаболки пораспустили языки, — говорят, словно заведенные. Ну надо же! И они кое-что пронюхали. Ведь дознались, что отец Малатеста был влюблен в покойницу…
Но это еще что! Ведь Хенара-то согрешила с отцом Малатестой… Правда, один раз…
(Как ни сокрушался отец Мата, при мысли об этом он не мог подавить в себе чувства невольной гордости за своего собрата.)
Один раз…
— Только один раз, отец! Только один… — еще несколько часов назад повторяла Хенара. Теперь она спит вечным сном.
— Как же это могло случиться, дочь моя?! Как же ты допустила такое?
Что ж… Хенаре стукнуло тогда восемнадцать лет. И она влюбилась. Вот и все. А он тоже полюбил ее. Полюбил всей душой.
А дальше? Дальше… Как-то ночью в церкви… В церкви? «Да, да, отец, в церкви…» Они долго беседовали.
…Отец Малатеста хотел отказаться от духовного сана, умолял Хенару бежать с ним, выйти за него замуж. Говорил, что никто, и прежде всего сам бог, которому он служил всем сердцем, не откажет ему в счастье. Она не соглашалась: над такой семьей будет висеть страшное проклятие, божеская кара их не минует.
Тогда он решил уехать из селенья. Знал, что ему не вынести мук любви. Отец Малатеста побывал в Гуаякиле и у самого архиепископа исхлопотал себе назначение миссионером в далекие земли у верховья реки Напо. В селенье он вернулся на несколько дней, чтобы привести в порядок все дела. Вот в ту пору, ночью… Сама Хенара толкнула его на это… Она отдалась ему по своей воле… Но прежде взяла с него клятву навсегда покинуть эти края.
Так и не посмел отец Мата спросить, случилось ли «это» в церкви. Решил, что лучше помолчать.
— Но как же это вышло, дочь моя? Ведь ты сама его совратила? Как же это?
Хенара ответила совсем просто:
— Я любила его.
Голос ее зазвенел, словно струя воды, ударяясь о звонкое дно кувшина.
— Я любила его.
В тот миг отцу Мате почудилось, что по мрачному лицу умирающей скользнула счастливая улыбка.
Теперь он посмотрел на мертвую Хенару и вздрогнул.
— Да простит тебя бог, — пробормотал он бессознательно, по привычке.
Он пристально вгляделся в ее лицо. Или ему мерещится? Снова то же сияние счастья, как и тогда, перед смертью.
Да нет! Ему померещилось. Это зажженные свечи, что бросают красноватый отблеск на белый муслин, подкрасили румянцем желтые щеки покойницы.
Кубильо, искатель стад. (Приключенческий рассказ)
лонсо Мартинес познакомился с Кубильо на одном из островов Галапагосского архипелага, то есть в самое тяжелое для Кубильо время, когда непреодолимые препятствия уже не давали ему возможности заниматься выгодной профессией искателя стад.
Этот Мартинес был весьма любопытным субъектом. Он утверждал, что он с Антильских островов, уроженец Санто-Доминго; и в этом не было ничего достопримечательного, но Мартинес все же гордился, что он родом из тех краев, и уверял, — возможно, так оно и было на самом деле, — будто он да еще один шофер такси — единственные доминиканцы на всем эквадорском побережье.
В Гуаякиле Мартинес, как и все бывшие моряки, избрал ареной своей деятельности квартал Лa-Таона, эту совершенно особенную часть города, где такие экзотические трущобы, что полиция не отваживается совать сюда нос. В каком-нибудь из бесчисленных кабачков и винных погребков, расположенных в нижних этажах мрачных старых домов, выстроенных еще в колониальный период, Мартинес всегда находил благожелательную аудиторию, которая состояла из отставных или отпускных моряков; они слушали его фантастические морские рассказы и платили ему за них обильным угощением. Надо заметить, что островитянин не отличался умеренностью ни в еде, ни в питье, особенно когда, по его выражению, он попадал «в хорошую команду» и кто-нибудь платил за него не скупясь.
Кроме таланта рассказчика, Мартинес обладал еще одной способностью, за которую его очень уважали товарищи: он изъяснялся, или, вернее, воображал, что изъясняется, на папиаменто, то есть на причудливом смешении разных наречий, на каком говорят уроженцы Карибского моря. Когда Мартинес бросал фразу, произнося слова, по его глубокому убеждению, точь-в-точь так, как их произносят в Кюрасао, слушатели, с грехом пополам объяснявшиеся на отвратительном жаргоне английских моряков, приходили в неописуемый восторг.
Этот самый Мартинес и сообщил им последние новости о Педро Кубильо, искателе стад. Мартинес встретился с ним в бухте Белая Роза, на восточном берегу острова Сан-Кристобаль.
Эта бухта, столь поэтично обозначенная на картах, была известна у моряков под названием Порт Голода — названием, говорящим само за себя.
Кубильо построил себе жилище на высоком берегу, на границе бесплодной песчаной пустыни: это была убогая хижина, которая плохо защищала от ветра, дувшего с моря и, точно бичом, исхлестывавшего безлюдный берег.
Кубильо питался ракушками, печеными или вареными, огонь он разводил первобытным способом. За водой для питья, солоноватой на вкус, надо было каждую неделю ходить к родникам, протекавшим далеко, в глубине острова, а хранил он ее в черепашьих щитах.
Ходил он почти нагишом. Волосы у него отросли и, точно плащом, покрывали ему спину; борода его доходила до пояса; ногти на ногах были длинные и кривые, и поэтому издали его можно было принять за короткопалого — так высоко поднимал он при ходьбе пятки.
Его фотография могла бы быть воспроизведена в качестве иллюстрации в дешевом издании классической книги о Робинзоне Крузо.
К довершению сходства с Робинзоном он был здесь один. Совершенно один. Один как бог.
Педро Кубильо был родом из Бока-де-Ягуачи — монтувийского края, слава о котором идет по всей округе и восходит ко временам колонизации. Однако слава эта была, к сожалению, совсем не добрая.
За последнее время речные пираты там, слава богу, повывелись, а прежде они нападали на суда, которые везли продукты из Бодегаса в Гуаякиль; в Бока-де-Ягуачи у этих пиратов были притоны и тайники. По всей вероятности, Педро Кубильо был сыном одного из этих страшных речных разбойников, и в жилах у него текла кровь злодея. Но точно это установить невозможно, потому что местные жители не очень-то интересуются своей генеалогией.
Педро Кубильо жил всегда в самом городе Ягуачи, под защитой гражданских властей и под покровительством святого Хасинто; жил он тихо и мирно, как ему нравилось, но потом влип в историю и запутался, как муха в паутине, в судейской бумажной волоките. И тогда все у него пошло насмарку.
А случилось это так.
Педро Кубильо нашел прекрасный способ зарабатывать деньги, не прилагая больших усилий и ничем не рискуя: он искал стада.
Подобно всем великим изобретениям, его изобретение было просто, как дважды два, и обязан был им Кубильо чистой случайности.
Само собой разумеется, чтобы изобрести такой способ существования, нужен был именно Кубильо. Другому человеку случай ничем бы не помог. Здесь немаловажную роль сыграли природные способности Кубильо.
Он великолепно знал округу Ягуачи и прилегающие к ней районы. Где верхом на лошади, где в лодке, а где и просто пешком, он избороздил ее из конца в конец.
Дело в том, что Кубильо любил бродить, бродить без цели, наугад, куда глаза глядят, по необозримым просторам, иод бескрайним небом. Не было такой дорожки или тропинки, по которой он не ходил бы; не было такого болота, глубину которого он не измерил бы; не было такого девственного леса, в чаще которого он не чувствовал бы себя как дома.
— Кубильо! Ты не знаешь, где находится Кошачья Голова?
— Знаю. Это далеко. На лесистом склоне горы Булубулу. Это маленький холм. Я думаю, индейский курган. Он похож на кошачью голову, вы сами видите. Это не так часто встречается, верно? Ну так вот, говорят, будто здесь…
