Фигль-Мигль - В Бога веруем
Да чего там! говорит Пьер-Даниэль. Романы воздействуют всего-то на воображение — экая важность, — и если потрясают какую-нибудь слабую и плохо защищенную душу, понуждая ее любить, то ведь не более, чем любить в мечтах. Ну что такое мечта — ерунда, бабочка (желательно насаженная на булавку). И бедное бархатное тельце воображения — крылышки, пыльца, чья-то коллекция. Несерьезно. Да и кто поверит, что быстро ветшающие странички могут заменить все; что влюбиться в обман страшнее, чем уступить бессовестному совратителю; что жизнь Т. Д. Лариной прошла бы гораздо веселее, воздействуй на ее воображение заезжие уланы, а не лукаво размеренная бумажная страсть. Т. Д. Ларина — просто дура, она испортила бы себе жизнь не романами, так чем-нибудь другим. Какое отношение, вот интересно, имеет это к современному роману?
Точно, никакого… А что вообще имеет к нему отношение? Умеренная и не в связи с литературой суета в газетах? (Срущие вместе, сказал как-то Негодяев, не различив гонителей и гонимого. Фу, Женя, сказал Аристид Иванович. А вышло-то, что Негодяев был прав.)
Вот так вот.
Евгений не ходит с дурацкими подражалами, о нет! Он друг старика. Он идет рядом, уводит к себе, сидит с ним за одним столом. Прислушиваясь к болтовне учеников — механическому шуму трескучих и звонких голосов, — он молчит, и лицо у него озадаченное, но спокойное. Легко представить, как о нем мыслят адепты, которых не на всякий порог пускают. (Мадам распорядилась запереть не только подъезд, но и подворотню. От них воняет, говорит Мадам, они чего доброго на лестнице нагадят, и вообще. О, это великое слово: “и вообще”. Сказала — как плечом зло дернула.) Но возвышенные души ничем не проймешь. Человек попроще может и обидеться и, в крайнем случае, помыться — а с этими та же история, что с современным романом: понты, вонь и широко, невинно, нагло закрытые глаза.
Он имеет влияние. Он попросил — и вот, пожалуйста, Аристид Иванович, стиснув зубы, читает по пятницам лекции в известном вам кабаке. Как же он читает лекции со стиснутыми зубами? Ага, представьте. Говорит что-нибудь умное, а в самом добрые чувства так и клокочут — и лицо вытягивается в трубочку — и на лице те снисходительность и ядовитое терпение, которые грозят инсультом не потрясенным слушателям, но самому оратору. Почему же он не отказался? Из ложно понятой вежливости. Напрасно философ Кант учил всех нас, что “нет” нужно говорить раз навсегда: в результате, дескать, не придется часто отказывать, — каждый, кому, в той или иной позиции доводилось упражнять свою настойчивость, знает, что через десять и сто “нет” выплюнется-таки “да”, причем домогающаяся сторона заручается поддержкой Справедливости, а подвергнутая домогательствам — Милосердия, и обе обряжают в упорство либо учтивость изъяны собственного характера. Это покойников обряжают. Ну да, так и выходит: изъян в саване добродетели, примирение в гробу. Не угодно ли взглянуть на живую добродетель, озабоченно приникающую к стаканчику?
Нет, не вышло счастья из этой затеи. Несмотря на все усилия Аристида Ивановича, бар стал модным местом. Старикашка сделал из кабака размышляльню (по-гречески — фронтистерий), но народ так и повалил размышлять. Аристид Иванович едко поджимал губы, презрительно поднимал брови, надменно фыркал, высокомерно кряхтел, — но и его адепты поджимали губы, поднимали брови, фыркали и кряхтели, — и посетители тоже старались поджимать, поднимать, кряхтеть и фыркать, за всеми этими упражнениями не успевая осушить заздравный кубок, — и только кое-кто из прежних завсегдатаев пил и уныло таращился на портрет лысого проповедника хереса, нарисованный по памяти художником, который в глаза не видел покойного. И что, похоже вышло? Один в один, но не нашлось Апеллеса, чтобы зафиксировать страшные ожоги, оставленные этим портретом на нежном теле самолюбия нашего престарелого вероучителя. Портрет заказал, оплатил и лично повесил на почетное место Евгений; Евгений всегда садился так, чтобы его видеть, пусть краем глаза; глаза у него становились странные — нетрудно догадаться, что Аристид Иванович гневался. Аристид Иванович, конечно, тоже был сумасброд аутентичный и высокого полета, но его улыбчивый, застенчивый, венеропослушный предшественник своими сумасбродствами привлекал сердца, чего никогда не простит сопернику человек, покоряющий умы.
о счастьеНу а что, деньги он еще раздает? Раздает; притом добросовестно раздает. И у него есть своя свита — из старушек и наглых безнадзорных детей. Поняв, что они, боясь проворонить халяву, чуть свет занимают посты по паркам, Евгений старается приходить в одни и те же места в одно и то же время. Проскальзывает он смущенною тенью по песчаным дорожкам, опускает глаза, поднимаясь на невысокий парапет; взор его печален, рука неутомима. И грубый звук жизни подгоняет его, как возрастающий темп аккомпанемента: визг, вопли, шлепки, тычки, “ты здесь не стоял”, “ты здесь не стояла”, “отвали”, “а мне”, “сначала я”, “пошел (пошла) на х…”. Происходят безобразные сцены. От лающихся, толкающихся, вонючих человеческих тел к небу поднимаются плотные испарения страха и зависти, от которых Евгению тяжело так, что ему начинает казаться (каким далеким кажется плеск фонтана за спиной), будто ненависть вокруг ощутима на ощупь — и до зла можно дотронуться, как до каменной стены или большого опасного животного. До большого опасного животного лучше не дотрагиваться или дотрагиваться палкой! Да… но тем не менее.
Иногда все выглядит опрятнее; под руководством кого-то энергичного и справедливого выстраивается послушная очередь, а то еще — очень редко — старики стоят терпеливой безмолвной кучкой, и Евгений обходит их сам, по кругу, оделяя каждого — томясь, торопясь, воровато, сходя с ума от жалости, — и забывает эту жалость, когда на следующем углу к нему опять бросается зло, заглядывая в его глаза неистовыми алчными глазами толпы.
Почему он не бросит это занятие? Он не может; он идет, зачарованный, на далекий голос. Как любой маньяк, он рассудил безупречно — но именно безупречная логика подводит любого маньяка. Вы бы бросили? Мы бы и не начинали. Резонно; а вот он начал и бросить не в состоянии. Маньяки — народ незатейливый.
Не вышло счастья из этой затеи. Одни не знали, чего хотят, другие слишком отчетливо знали, что не хотят ничего. Был человек, который размерял и взвешивал, прежде чем отдаться бешенству своих желаний — вот для нее сейчас придерживают дверцу машины, — и благоуханная, холодная, непостижимая женщина попирает, так сказать, хрустальной туфелькой многотерпеливую землю — в то же время нежной лилейной рукой придерживая чрезмерно ретивого спутника, неизвестного нам господина в хорошем костюме. Ах, у Мадам какие-то новые друзья и знакомые? Должно быть, богатые люди? Мы хотим сказать, настоящие богатые люди; где она с ними познакомилась? Помилуйте, где же ей было с ними познакомиться? Настоящие богатые люди, отрада и ужас вселенной, живут за семью заборами, на каждом кирпиче которых — клеймо безгрешного дохода; ходят иначе, дышат по-другому, испражняются чем-то необычным. Золотом? Да, беспробным. Так-то оно так, но сейчас все до того перемешано, вот взять наших соседей по этажу: у одного кондиционер и спутниковая антенна, у другого зарплата сорок у. е., плюс не представляете, какой это засранец: вся площадка в битом стекле, окурках, странно, что он еще не гадит в форточку. И рожа такая страшная — не то что уголовная, а смотреть невозможно. А тот, с антенной, приличный, и даже телевизор после полуночи делает немного тише. И зачем он купил квартиру в вашем доме? Ну, дом-то был сам по себе хороший, новый, почтовые ящики занятные (вы бы видели, во что они превратились), но часть квартир в обязательном порядке отдали муниципалам, и получается, что те, кто вселились за свои деньги, крупно переплатили. Среди них тоже поганцев много, но в другом роде.
о сегрегацииСтранно это — местоположение дома учитывается и всеми неправдами расхваливается на рекламных картинках, а о соседстве — ни гу-гу. Так вы, значит, за сегрегацию? А вы? Или вы не вздрагиваете, когда вечером под окнами орут дебилы-мальчишки? Или пьяный взывает о милосердии под своим окошком, но и за всеми прочими окнами его хорошо слышно. Или к кому-то в летней ночи прикатили друзья на мощной тачке, сейчас поедут кататься, ждут, пока этот парень оденется и спустится, слушают музыку — и такая-то бодрая музыка несется из тачки по округе, что обыватели вскакивают, в смятении чувств полагая, что гудок завода вызывает их на ударную смену или опять что-то стряслось в Америке. Сколько всего происходит ночью, когда нужно или просто хочется спать, и разве вам не приходилось вертеться в постели, и скрежетать зубами, и утирать слезы бессильной злобы. Можно побежать воды в ведро набрать… Да? И выплеснуть? Чтобы потом не осталось ни зубов, сквозь которые хотя бы можно шипеть, ни, в лучшем случае, стекол?