Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое

Утром в понедельник он поехал в больницу сам. К нему спустился усталый молодой человек в белом халате.

– Мы сделали ей переливание крови. Физиологический раствор.

Опасности нет.

– Была опасность? – тревожно спросил Гобоист.

Врач посмотрел на него, как на дефективного.

– Она была в коме.

– А когда… когда она будет дома?

Врач пожал плечами.

– Ее уже перевели в другую больницу. – И на вопрос в какую сказал раздраженно: – Не знаю, не мой профиль. Спросите у ее родных.

Он наметанным глазом видел, что Костя – не родной. Да ведь и карточку читал…

Гобоист позвонил дочери Елены. Та оказалась дома – готовилась к сессии.

– Даже меня туда не пускают, – равнодушно отвечала Сашута на его расспросы. -Разрешают только передачи раз в неделю… Нет, ничего не надо… И звонить оттуда тоже нельзя.

И повесила трубку, не попрощавшись.

– А ведь это она, стерва, туда заложила мать! – вдруг сообразил Гобоист. И догадался, содрогнувшись, – куда.

Глава седьмая

Тем временем в Коттедже, как и по всей стране, – да что там, во всем христианском мире, живущем не по варварскому, но григорианскому календарю, – дело шло к Рождеству. Снег то заваливал Коттедж по колено, то таял, потом вода замерзала; приходилось то расчищать сугробы, то скалывать лед со ступенек крыльца. Космонавт давно перестал копать, против климата даже он не знал приема, и в погожие дни можно было видеть, как он в вязаной шапке, в перчатках и свитере сидит на своем балконе и читает книгу. Милиционер Птицын бросил таскать камни; старуха перестала возиться в своем огороде, и жизнь Коттеджа замерла, затаилась, ушла внутрь всех четырех более или менее уютных отсеков: даже армянских шашлыков теперь никто не творил.

Стало тихо.

Впрочем, случился один предновогодний скандал – точнее так, скандальчик: у супругов Птицыных из ящика комода пропала тысяча рублей. Птицына приходила к Анне, когда та появлялась в Коттедже -

Анна, к слову, как почувствовала, что Елена исчезла, решила, что роман у ее муженька кончился, – и в преддверии новогодних бдений как-то помягчела: быть может, увидела скучноватую одинокую изнанку яркой и солнечной жизни свободной женщины сорока с лишним лет на иномарке, которой подчас некуда надеть свои многие бриллианты и не с кем встретить главный в году домашний праздник: все с мужьями, с женихами, с женами, – разве что с подругой-бобылкой Ларисой, знакомой еще по Госплану. Но и к той после полуночи придет давний приятель – жена у него почти парализованная, чокнется с ней, поправит подушку, подоткнет одеяло, подарит шоколодного Деда Мороза – и к Лариске. Не с родителями же встречать…

Птицына по части сыска и следствия, конечно же, могла заткнуть своего милиционера глубоко за пояс. Она обсуждала с Анной – кто мог позариться на деньги, отложенные на Новый год. Прежде всего предстояло вспомнить, кто бывал в доме за те три дня, что протекли между закладкой заначки под белье мадам Птицыной и обнаружением пропажи. Заходила по-соседски агроном Валька, пили кофе на кухне, по чуть-чуть кагора, так, по стаканчику; но Валька наверх не поднималась, это точно. Была в выходные Танька со своим бойфрендом, как она его называла, – кургузым, на голову ее ниже, пареньком пэтэушной наружности и с походкой сантехника, у которого слишком много вызовов. Танька с ним не жила, еще девочка, была отчего-то уверена мамаша, просто помогала однокласснику избавиться от наркотической зависимости – тот теперь курил травку, а до двенадцати нюхал клей. Наконец, в спальне всякую ночь спал милиционер Птицын – и это все постояльцы. Птицын на строгий вопрос жены отвечал: ты, мать, чего, чего ты, Хель, совсем… И ему можно было верить: он никогда без спроса не брал из дома денег, правда и своих не давал, оставлял на кармане. К тому же, какой ему резон – пить на Новый год на эти деньги ему же и предстояло. Оставался

Танькин френд бой, как выражалась Птицына, – впрочем, он ночевал внизу, а Танька наверху, в своей комнате, но он к ней заходил и утром, и днем, о чем-то шептались. "Но как он догадался, где я спрятала? – недоумевала Птицына. – Он же совсем тупой. Как… как шляпка от гвоздя…"

Ну да, не сразу сообразила Анна – очень уж неожиданным было сравнение, – сам-то гвоздь острый, а шляпка действительно тупая. И сказала:

– А не могла Татьяна взять?

– Да что ты! – ошарашенно посмотрела Птицына. – Или ты думаешь…

И, поскольку Анна была матерью взрослой дочери, она ответила уверенно:

– Ну, во-первых, она, конечно же, с ним подживает. И скорее всего для него-то и взяла – на анашу. – И проявила неожиданную осведомленность: – Сейчас один косяк знаешь сколько стоит!.. Да и вряд ли он только травкой балуется… Его, дубину, никакая травка не возьмет.

– А чем еще-то? – спросила Птицына не без страха.

– Ну, чем? Героином колется, должно быть. Герычем, как они говорят.

– А может этим – экстазным?

– Экстази – это так, для дискотеки, баловство для девочек…

– Но шприцы-то заразные. На них СПИД, – с ужасом прошептала Птицына.

– Ну они нынче ученые, используют одноразовые.

Птицына смотрела на Анну, но не видела, считала в уме.

– Знаешь, а ведь она просила у меня. Недавно. Чтоб с девчонками в кафе… Я не дала, конечно, не2чего… Ах, она у меня! – рванулась было Птицына. Но осела. – Я ей покажу экстазы, нет, эта замуляка у нас не проскочит, это у нас не прокатит, – прошептала.

В результате этого разговора родился семейный вердикт: никаких френдов и боев, никаких новых годов у подружки, в первых же числах января – к гинекологу, потом к репетитору, нет – к двум, она же в математике ни бум-бум, будет поступать в Академию экономики к

Шохину: как все…

Ближе к празднику Коттедж стал оживать.

Под самый Новый год, днем тридцатого, опять разразилась оттепель, и вся округа набрякла и потекла. Гобоист поздно проснулся и вышел на балкон – воздух был тепл и сыр, пахло оттаивающими смолистыми стволами сосен. Внизу он обнаружил смутно знакомую фигуру. Невысокий рыжеватый человек – был он без шапки, в одном свитере – все заглядывал в его подвал, куда вели крутые ступеньки сбоку крыльца. И Гобоист вспомнил: это же Гамлет, друг Артуровой сестры, а может, уже и муж, был на юбилее Каренчика. Он поздоровался.

– Иди сюда, что дома сидишь! – вместо приветствия крикнул Гамлет.

Быть может, у них в армянском языке вообще нет вы. Или вы – это когда других несколько. Гобоист спустился к нему, Гамлет протянул руку.

– Как сам? – И без паузы. – Я вот смотрю твой подвал, – сказал Гамлет. – Хороший подвал. Метров шестьдесят?

– Ровно шестьдесят, – подтвердил Гобоист.

– Ну вот примерно тебе сколько за твою трубу платят? Ну штуки две в месяц, не больше?

– Не больше, – опять согласился Гобоист, удивляясь и развлекаясь.

Этот нелепый разговор отвлекал его от внутренней дрожи и тревоги, в которой он находился все последние дни, с которой и в это утро проснулся. Он разглядывал своего доброхота, у того был полон рот золотых коронок и какой-то ускользающий взгляд. Сидел, решил Гобоист, как пить дать сидел, – вид у Гамлета был определенно лагерный.

Гамлет, в отличие от других родственников Артура, говорил почти без акцента.

– Я думаю, здесь хорошо нутрий держать.

– Это кто такие?

– Крысы, водяные крысы. На шубу нужно десятка два. Держать их просто: клетки от пола до потолка. Температура самая умеренная, света много не надо. Жрут мало, хорошо плодятся. Здесь поместится…

– И он быстро забормотал, шевеля губами, бормоча что-то вроде шестьдесят на пятьдесят, проход метр двадцать… – Высота какая?

– Какая высота? – изумился Гобоист.

– Потолка. В рост выходит?

– В мой – выходит. И еще остается.

– Два пятьдесят положим… – И опять зашевелил губами. – Ну вот, приплод раз в три месяца, это – триста с небольшим шкурок, сто шуб… Вы с Анной будете иметь, если сырыми сдавать, штук пятнадцать баксов в квартал с одного подвала… Да, немного, это не канает, -тут же вроде и несколько расстроился Гамлет и стал смотреть вдаль.

Тут из двери Артура показалась Анжела. Стреляя глазами из-под утяжеленных тушью ресниц, шевеля примерным низким армянским задом, она несла на подносе две высоких винных рюмки, полных до краев водки, сыр, зелень и лаваш.

– Мужчины, закусите, а потом милости просим к столу. – И уплыла.

– Нет, здесь навар не тот, – сказал Гамлет, держа рюмку. – Будем.

Он махнул, Гобоист сделал лишь глоток – по привычке.

– Перепелки лучше, – сказал Гамлет, жуя сыр. – На одних яйцах крутанешься, любой ресторан с руками берет. У меня книжка есть по разведению, я тебе привезу… – Он задумался. – Вот только они сырости не любят. А у тебя там сыро. Надо будет вентиляцию ставить… Нет, тоже не в масть…

И Гамлет опять как-то драматически задумался: на взгляд Гобоиста у него и лицо было не армянское, так – интернациональное, с глубокими волевыми складками у тонких губ.