Рене Баржавель - Дороги Катманду
— Вы, разумеется, тоже хотите попасть в Катманду? — спросил он Лорен агрессивным тоном.
— Я не хочу туда попасть. Я там живу вот уже пять недель. А сейчас возвращаюсь из поездки по одному делу.
— И что вам нужно в Катманду? Вы тоже мечтаете увидеть лик божества?
Лорен громко рассмеялась.
— Ну, для меня это слишком уж возвышенно. Я просто стараюсь взять то, что для меня доступно. То, что мне подходит.
Правой рукой она привлекла к себе голову Гарольда и впилась в его губы. Машина вильнула и устремилась к стоящему на обочине домику под раскидистым деревом. Гарольд резко высвободился:
— Hey! Careful now!
Схватив руль, он выправил машину. Лорен засмеялась.
Около часа они ехали молча. Потом Лорен сказала:
— Сегодня мы не доберемся до Катманду. Неподалеку отсюда есть хорошее место, мы сможем провести там ночь.
Машина в это время выскочила на просторное плато и по прямой устремилась вперед.
Лорен затормозила, свернула налево на узкую дорожку, медленно проехала еще сотню метров. В свете фар возникла миниатюрная часовня, под крышей которой едва помещалась большая статуя Будды. Он сидел с закрытыми глазами и улыбался загадочной улыбкой. Казалось, что он изваян из цельной глыбы золота.
***Свен сидел в позе лотоса напротив статуи Будды с закрытыми глазами. Будда покоился в той же позе, тяжелый и огрузлый благодаря своему большому животу. Свен был легким, словно тростинка, словно птица; казалось, он лишен веса. Он почти ничего не ел, но уже выкурил две сигареты. Закурив третью, он понял, что сливается с божеством, с этим Буддой, чей золотой лик сверкал напротив него. Его распахнутое спереди золотое одеяние позволяло видеть темную впадину пупка, смотрящего в небо. Этот Будда сидел здесь много веков, дожидаясь Свена. Он терпеливо ожидал столетие за столетием, и вот, наконец, Свен пришел.
Он пришел, сел напротив Будды и стал смотреть на него, и Будда, который видит все, стал смотреть на Свена, не раскрывая глаз, с загадочной улыбкой, полной блаженства. Свен понял все, что говорил Будда; чтобы ответить, он взял гитару и прижал к себе. Между его губ едва тлела сигарета. Он втягивал дым медленными глубокими вдохами и прекрасно представлял, что ему нужно сказать, куда он должен положить правую руку, какую струну щипнуть и насколько громко говорить с Буддой. Одна струна, одна нота, совершенная, словно равновесие Вселенной, нота, заключающая в себе все сущее. Именно это он и должен был сказать Будде: все сущее.
Неизвестно откуда появился бонза в шафранных одеждах. Он зажег у ног Будды три медных светильника и снова исчез в темноте.
На краю большого бассейна, разделявшего две статуи Будды, Лорен зажгла переносную лампу, работавшую на бутане. В ее резком свете она раскрыла, один за другим, три походных чемодана. Посуда, приборы, лед, икра, шампанское, кока-кола, сэндвичи, молоко, салат, скатерть, салфетки.
С другой стороны водоема сидел Будда с открытыми глазами. Он был из бронзы, позеленевшей от возраста. Он взирал серьезно и с любовью на каждого из тех, кто хотел, чтобы на нем остановился его взор.
В темной зеленоватой воде бассейна передвигались какие-то неясные тени. Медленные длинные тела поднимали мелкую рябь на поверхность воды, не нарушая ее. Чья-то пасть проглотила кусочек хлеба, брошенный Лорен. Небольшой водоворот на поверхности темной воды. И все успокоилось.
Лорен наполнила шампанским стаканчик из желтой пластмассы и протянула его Гарольду.
— Выпей, красавчик! Тебе известно, что ты очень красивый?
— Конечно, — пожал плечами Гарольд.
— Ты слишком много пьешь, — предупредила его Джейн. — Тебе будет плохо.
— Не волнуйся, — отмахнулся Гарольд. — Все будет в порядке.
Он опорожнил стаканчик и слился с Лорен в долгом поцелуе. Оторвавшись от него, Лорен перевела дыхание, вскочила и потянула его за руку за собой.
— Пойдем в машину.
Она тянула Гарольда к длинной красной машине, дремлющей у противоположного края бассейна. Слегка захмелевший Гарольд позволял тащить себя, беспечно улыбаясь. Джейн крикнула ему вслед:
— Good night!
— Same to you! — откликнулся Гарольд.
Редкие ноты гитары, круглые, словно жемчужины, время от времени падали из-под длинных тонких пальцев Свена.
Оливье взял бутылку с шампанским и наклонил ее над стаканчиком Джейн.
— Нет, — покачала та головой. — Кока-кола.
Налив ей колы, он плеснул себе шампанского. Потом спросил:
— Тебе это безразлично?
— Что именно?
— Разве ты не знаешь, что сейчас он раздевает ее и укладывает на подушки машины?
Джейн негромко рассмеялась.
— Я подозреваю, что это она проделывает такое с ним.
— И для тебя это не имеет значения?
— Раз он пошел с ней, значит, так ему захотелось.
— Значит, ты не любишь его?
На нем остановился удивленный взгляд фиолетовых глаз, смотревших из-за края пластмассового стаканчика.
— Что ты! Конечно, я люблю его! Если бы я его не любила, я бы не спала с ним! Я люблю его, люблю Свена, люблю солнце, цветы, дождь, люблю тебя, люблю заниматься любовью. Разве ты не любишь это?
Она опустила на землю пустой стаканчик и, опираясь на обе руки, придвинулась к нему. Оливье выплеснул в траву остатки шампанского и пробурчал, отвернувшись от нее:
— Но не с кем попало.
— Разве я для тебя кто попало?
На этот раз он повернулся, посмотрел на нее с неясной тревогой во взгляде и негромко сказал:
— Я не знаю.
— Ты не находишь меня красивой?
Она стояла перед ним на коленях, точно так же, как это было, когда путники наткнулись на спящего Оливье. Так было и через несколько часов, вечером у костра на обочине дороги. Расстегнув несколько пуговиц на блузке, она распахнула ее обеими руками, чтобы преподнести ему в дар всю свежесть своего тела, всю свою невинность. Она проделала это естественно, без малейшего расчета. Ее груди были небольшими, безупречной формы, золотистыми, словно персики, увенчанные скромными, чуть более темными бутонами. Резкий свет фонаря не мог лишить их еще детской нежности. Они походили на плоды, сорванные с райского древа.
Он в бешенстве закричал:
— Ты их всем так показываешь?
Испуганная Джейн вскочила на ноги, запахнув блузку на груди.
Вскочивший одновременно с ней на ноги Оливье с размаха ударил ее по лицу.
Едва она успела вскрикнуть, не столько от боли, сколько от неожиданности, как Оливье схватил ее в объятья, прижал к себе и забормотал в ухо, в шею, непрерывно целуя:
— Прости меня! Я такой идиот, такой грубиян. Прости, прости.
Руки и слова Оливье мгновенно рассеяли испуг Джейн. Она засмеялась и тоже принялась целовать его в глаза, в нос, в ухо. Она смеялась, и он тоже смеялся. Он стянул с нее блузку, снял брюки и трусики и отодвинул на расстояние вытянутой руки, чтобы лучше видеть ее. Он повторял без перерыва: «Ты прекрасна! Ты прекрасна!», и она, слыша эти слова, смеялась от счастья.
Держа ее за руку, он заставил ее медленно поворачиваться перед собой. В мертвенном свете газового фонаря она казалась белой, слегка розоватой статуей. Ее зад был по-девичьи круглым, но небольшим; когда Оливье видел ее перед собой, ему казалось, что небольшой золотистый треугольник над ее длинными бедрами впитывал в себя все тепло, что было в падавшем на него свете.
Он снова привлек ее к себе, поднял на руки и понес прочь.
Засмеявшись, она спросила:
— Куда ты несешь меня?
— Не знаю. Я знаю только, что ты прекрасна, и я должен унести тебя.
Он пронес ее вдоль бассейна, и их охватила ласковая тьма. Джейн
все сильнее прижималась к груди Оливье. Он нес ее уже целую вечность, такую легкую, свежую и горячую. Потом он опустил ее на землю у подножья статуи Будды с открытыми глазами. Здесь тоже горели три медных светильника. Он должен был видеть ее.
Раздевшись, он бережно положил ее на свою одежду, расстеленную на земле. Закрыв глаза, она не мешала ему, неподвижная и счастливая, словно море под солнцем.
Обнаженный, он стоял перед ней, касаясь ногами ее сомкнутых ног. Его желание поднималось к звездам. Он не сводил с нее глаз. Она была тонкой, но не тощей, ее тело состояло из длинных плавных изгибов, окаймленных колеблющимся светом медных светильников. Соски ее небольших грудей казались капельками коричневого золота.
Он опустился рядом, не сводя с нее глаз. Он никогда еще не видел такой красивой девушки. Возможно, конечно, что раньше у него просто не было времени, чтобы присмотреться.
Она почувствовала прижатое к ее бедру продолжение мужского желания. Негромко засмеявшись от счастья, она протянула руку и овладела им. Склонившись над ней, Оливье принялся целовать ее глаза, нос, уголки губ, целовать легко, не торопясь, подобно пчеле, на лету собирающей нектар с цветка мяты. Потом он передвинулся ниже, обхватил губами сначала один сосок, потом другой, поласкал их ресницами закрытых глаз, потерся
