Паскаль Киньяр - Альбуций
Он запретил ношение плащей, ибо они скрывали традиционную белизну римской тоги. Любил друзей, животных, детей, а главное, свою жену Ливию так сильно, что ни на миг не расставался с нею. Пригласил Альбуция и еще шестерых декламаторов (в том числе Квинта Атерия и Азиния Поллиона) досмотреть на носорога, привезенного из Индии. Предпочитал статуям рощи, а картинам — диких зверей. Излюбленными его местами для летнего отдыха были взморье и острова Кампании, Ланувий, Пренесте, Рим, Тибур. Ему нравились портики храма Геркулеса в Тибуре, их прохлада, раскидистые дубы, тень и тишина.
Историки и Светоний оставили больше сведений о вкусах императора, нежели о пристрастиях романиста, чья известность ограничилась какими-нибудь шестьюдесятью годами. Однако мы знаем, что Альбуций также любил носорогов, компотницы, олеандры, отхожие места, губки и тому подобное.
«Solitus sit crura suburere nuce ardenti quo mollior pilus surgeret» (Он имел обыкновение прижигать волоски на ногах с помощью горящей ореховой скорлупы, чтобы они были мягче). По крайней мере именно это сообщает об императоре его личный биограф Гай Светоний Транквилл. Отсюда видно, что император не пренебрегал темой «низменного». В последние тридцать лет жизни его единственным развлечением стало лишение девственности маленьких девочек; он занимался этим при помощи жены: Ливия повсюду отыскивала и собирала их, приводила к нему за руку, раздевала. Он любил слушать пронзительный крик, который они испускали, когда он брал их в первый раз. Впрочем, до второго раза никогда или почти никогда не доходило: все, что ему нужно было, — это их крик боли.
Он не очень любил лиру. Зато страсть к игре в кости всю жизнь безраздельно владела им и не оставила даже в глубокой старости. Он играл не только в декабре, но и во все остальные месяцы, в любое время года, в любой день, что рабочий, что праздничный, и все вечера напролет.
Еще он любил прыгать, составив вместе ноги. Это его забавляло. Но он никогда не прыгал нагишом, а всегда закутывался в одеяло, чтобы никто не видел его тестикул, которые подпрыгивали вместе с ним, хотя и против его воли. Он удил рыбу. С удовольствием играл в бабки, в кости и в орехи с маленькими детьми. Ему был по сердцу их лепет, их веселое возбуждение и жизнерадостность.
Голос у него был тихий, проникновенный, и он много работал над ним. Всю свою жизнь он занимался с педагогом-декламатором. Он любил декламации. И сам писал коротенькие романы — «Rescripta», «Bruto de Catone», «Hortationes» («Рескрипты», «Бруту о Катоне», «Поощрения»). Написал свои мемуары — «De vita sua», — также почти роман, если бы не правдоподобие деталей. Сочинял эпиграммы. Отличался недюжинным остроумием.
Выше всего на свете он ставил простоту и ясность слога и предпочитал лишний раз повторить предлог, повторить союз, повторить слово «который», лишь бы избежать нечеткости в изложении. Как и Альбуций, любил простонародные обороты. Говоря о проворстве, частенько выражался так: «Celerius quam asparagi cocuntur» (Быстрее, чем спаржа варится). Использовал незатейливое словцо «betizare» (обвиснуть, как свекольный лист). Всегда писал слова слитно, не отделяя одно от другого.
Он утверждал, что его учителями были Аполлодор и Арей.
С приближением грозы он испытывал неодолимый страх и всегда держал под рукой тюленью шкуру, якобы защищавшую от удара молнии. Никогда не выезжал из дома в дни нон из-за скрытого в них смысла (nonis, «non is» — не уезжай!). Называл это греческим словом «дисфемия» и крайне бдительно относился к каждому слогу, опасаясь неожиданных последствий, коими грозили некоторые звукосочетания.
Вкусы его отличались почти плебейской умеренностью. Более всего он любил жарево из мелкой рыбешки, домашний хлеб, коровий сыр, отжатый вручную, и зеленые фиги второго сбора. Нравились ему также сильно высушенные финики и виноград — при условии, что ягоды будут не упругие и свежие, но и не сухие и приторно сладкие, а лишь слегка подвяленные, сморщенные, потерявшие треть своего объема. То были императорские «sordidissima». Он любил простецкие названия. Утверждал, что ест только тогда, когда чувствует голод. Случалось ему в шутку называть себя «постящимся иудеем». Император пил ретийское вино, но в небольших количествах. Эта воздержанность объяснялась тем, что он боялся умереть. Иногда для разнообразия он неожиданно просил подать ему стебель молодого латука, или хлебную корку, размоченную в холодной воде, или ломтик свежего огурца.
Ежедневно он устраивал сиесту, но при этом ложился отдыхать не снимая обуви. Спал он мало и плохо, сон его то и дело прерывался. Тогда он вызывал к себе чтецов, чтобы послушать романы, или сказки, или декламации, которые любил за то, что они напоминали ему Грецию и учение, пройденное там по настоянию его дяди, Цезаря. Он старался вставать с постели как можно позже. Ненавидел рассвет.
У него были затруднения со своими именами. Поочередно он звался Турином, Октавием, Гаем Цезарем, затем Октавианом и, наконец, Августом.
Он хромал на левую ногу. Указательный палец правой руки был у него скрючен, бескровен и настолько слаб, что ему приходилось надевать на него роговой наперсток, доходящий до первого сустава; только так он и мог писать. Иногда он кричал от боли, справляя малую нужду: у него выходили с мочой камни. В каждую годовщину своего рождения он маялся лихорадкою. Летом, в жару, страдал от насморков, весною — от колик.
В зимние месяцы Август носил обмотки на ляжках и коленях, надевал шерстяной нагрудник, поверх него рубашку и четыре туники, а затем плотную тогу. Он недолюбливал солнце. И летом и зимою покрывал голову широкополой греческой шляпой — петасом. Путешествовавл он в носилках, короткими переходами.
Постарев, он ежедневно приказывал массировать себе одутловатые щеки. В последний день жизни (к тому времени Альбуций Сил уже четыре года как умер) он, по обычаю, велел сделать себе массаж щек, но на сей раз потребовал зеркало. Пожелал, чтобы ему завили волосы, и вызвал друзей. Указал им на зеркало. Внимательно оглядел всех. Потом спросил, хорошо ли, по их мнению, он сыграл комедию своей жизни, и если да, то пусть аплодируют, когда услышат объявление о его смерти. Затем отпустил их. Он скончался на руках у Ливии, прильнув губами к старческой груди своей супруги и шепча ее имя.
Глава шестнадцатая
САМКА ДРОЗДА
Все, что здесь написано,— вымысел, не подтвержденный никакими старинными свидетельствами. Я импровизирую, взяв темой ветер. Этот ветер постепенно разгоняет туман, окутавший деревья. Вдали, в сером мареве, пасется бык. Стоит мартовский день. В Риме бушует смертоносная междоусобица. Во второй половине дня мелкий светлый дождик наконец иссякает. Сменившая его хмарь также рассеивается, хотя воздух еще не совсем прозрачен. Робкие солнечные лучи пронизывают этот мутный воздух, и вот уже взошло грузное желтое солнце. Вицерий шагнул на порог двери, выходящей на Латинскую дорогу. Садовники рыхлят мотыгами землю. Чистят граблями аллею. По старой и совершенно необъяснимой привычке Вицерий проходит через две боковые комнаты, минует заросший папоротником водоем, поднимается в вечернюю трапезную. В центре помещения стоит железная жаровня. Пламя в ней уже погасло. В круглых дырочках светятся раскаленные бело-розовые угли. Вицерий приветствует Полию и устраивается на ложе.
Полия — старшая дочь Гая Альбуция Сила. Она чувствует себя усталой. «Silus» — это прозвище, означающее «курносый». Она сидит, скручивая свиток. Потом встает, увидев Атерия, который в слезах переступает порог, простерев к ней руки. Полия наливает в кубки вино, смешивает его с пряностями. Она одета в старомодную тогу, волочащуюся по земле. Полия заходит в соседнюю комнату, выносит оттуда индийскую шаль и протягивает ее Вицерию, боясь, что он озябнет; тем временем Квинт Атерий рассказывает о смерти своего сына Секста. Ее полуседые волосы, сколотые в тяжелый узел, забраны красной сеткой. Глаза у Полии голубые. Они еще не утратили юношескую живость и наивное удивление. Тяжелые груди расставлены так широко, что болтаются чуть ли не под мышками. Лоб иссечен паутиной мелких морщинок. Уголки губ скорбно опущены, словно она навеки рассталась с иллюзиями и не видит впереди ничего хорошего; однако она улыбается.
Входит Альбуций, он также опускается на ложе.
— А вот и Юний, — говорит Вицерий.
Юний Галлион, войдя, сбрасывает галльский плащ и протягивает его Полии, которая в свою очередь отдает его рабу.
— Мне бы немного снежку в вино, — просит Вицерий.
Атерий вытирает заплаканные глаза.
— Вы читали последние стихи Публия Вергилия?
— Они никуда не годятся, — отвечает Юний.
— Хуже того, — всхлипывая, добавляет Квинт Атерий.
— Гражданская война куда ужаснее войны с внешним врагом, — заявляет Вицерий.
