Юлий Крелин - Игра в диагноз

— Не надо в реанимацию, Саша. Прошу тебя. У меня же тут реаниматор. У нее живая вода есть. Прошу тебя.

— Живая вода! Она ж не выдержит. Она тоже больная.

— Сашенька, была бы ночь, а я-то выдержу.

— Вам смешки, а я отвечаю за вас.

Им смешки!

«Нам смешки».

Тамара улыбнулась.

— Только не прогоняй ее. Оставь мне реанимационную службу.

Александр Владимирович вышел из палаты и позвал Тамару.

Снова завертелась музыка, песенка, слова… Потом он вспомнил идиотскую шутку, когда начинается звон, треск, смех: «Нет кремации без реанимации». Никогда раньше не ощущал он идиотизма и пошлости подобных шуток.

Сейчас эта шутка показалась ему плоской.

Всего лишь…

И опять он уже в прифронтовом лесу…

А за дверьми в коридоре идет консилиум. Тамара Степановна и Александр Владимирович на диванчике обсуждают, решают, спорят, предполагают.

— Терапевты подтверждают, что это инфаркт.

— Ты видел кардиограмму? Мы, реаниматоры, такие кардиограммы чаще видим, чем вы и чем терапевты, — это гипоксия, кислородная недостаточность.

— Откуда, Тамара? Для пневмонии, эмболии еще рано. Только если инфаркт.

— Мы даже не можем ни послушать, ни снимок сделать — кругом гипс.

— Понимаю. Тебе гипс сейчас больше всего мешает.

— Брось глупые шутки. Много чего мешает.

— Прости, но как я тебе ни сочувствую, снять гипс я сейчас не могу.

— Да пойми же ты! Гипоксия от гипса. Он слишком скован, он не может дышать.

— И целовать.

— О господи! С этим-то мы устроимся, дай дышать ему.

— Как! Вся работа пойдет прахом.

— Больше пойдет прахом! Он же умрет! Рассеки, разведи, а потом мы снова стянем, бинтом и чуть полегче.

— Пойду еще раз посмотрю кардиограмму. Тамара, не горячись. И он еще тяжел, и у тебя еще все впереди.

— Впереди! Впереди…

— Почему ты так уверена, что все это от гипса?

— Я уже объясняла.

— Не убедила. А если инфаркт?

— Да и кардиограмма неполноценная, без грудных отведений — опять же гипс. Ты посмотри кардиограммы, сравни их при инфаркте и при гипоксии только.

— А почему же наши реаниматоры тоже говорят об инфаркте?

— Потому что они верят своим терапевтам, а я их не знаю и свободна от их авторитета, их давления.

— Слабый аргумент.

— А что, очень нехорошо снять гипс?

— Надежнее результаты с гипсом.

— Ты послушай, как он дышит, — отсюда слышно. Ты видал, синюха какая? Ногти. Уши. Что вы здесь все слепые, глухие, что ли?

— Я бы не задумываясь рассек гипс, если б доводы твои звучали, как глас с небес.

— Когда с небес глас, никто не задумывается. Да ты задумайся! Раньше ты был сообразительнее.

— Опыт, подруга, опыт.

— А я сердцем чувствую. Я, понимаешь, полюбила его.

Александр Владимирович отвернулся, лицо свое отвернул от нее и стал смотреть куда-то в даль коридора, потом почесал нос и глухо, спокойно, равнодушно сказал куда-то в коридорную даль и темноту:

— Потрясающе! Сейчас принесем ЭКГ и все посмотрим снова, — И дальше окрепшим шепотом продолжил: — Это аргумент, конечно, серьезный. — Помолчал, послушал ее молчание. — Я серьезно говорю: серьезный аргумент.

Молчали оба. Но недолго.

— Чего молчишь? Подсчитываешь, что впереди у меня?

— Дура! Вперед не сосчитаешь. Думаю, что позади.

— Позади! Не твоя забота.

— Когда-то мой товарищ был.

— Был! А где он сейчас, твой товарищ? Его что-нибудь волнует, заботит? Духом он убог. И вообще, к чему ты это? Его со мной нет уже не первый год. А красив был… Не сложилось — нет, духом убог. Точно… Не интеллигент.

— Что с тобой, Тамара? Ты что?

— Что — что?

— Тебе нехорошо?

— Почему ты решил? Нормально.

— Прости. Мне показалось. И вообще, чего это мы вдруг? Не о том что-то.

— Совсем не о том. Ты делом займись.

Опять замолчали оба. Он думал о ее прошлом. Она не думала о будущем.

И этот разговор тоже в большей части состоял из вопросов. Вечер вопросов без ответов.

Может быть, и без вопросов.

Борису Дмитриевичу становилось хуже и хуже. Пока была Тамара, он отвлекался, бравировал, фанфаронил, если можно так говорить о человеке, замурованном в гипсовую ячейку; когда он оставался один, вернее, без нее, все снова становилось хуже: дышать трудно, сердце колотилось, плыла и кружилась музыка…

Но голова болела меньше, рвоты не было — Борис Дмитриевич считал, что наступает улучшение. Так он считал, думал, говорил Тамаре и для Тамары, а стало быть, расчеты эти, мысли, слова недостоверны. Это просто бравада, фанфаронство, кокетство или, что главное, — отвлечение.

Отвлечение! Тамара опять сидела рядом. Он ее обнимал — если это можно так назвать.

А если уберут гипс, Тамара не сможет класть голову на грудь — не разрешат.

Сейчас им, конечно, разрешают! Они спрашивали!

Господи! Не разрешат!

В коридоре раздался шорох многих ног, и в палату вошли две девушки с инструментами и Александр Владимирович.

— Как дышится, Боря?

— Ничего, дышу, только трудно. Раздышусь. Обойдусь.

— Гипс, наверное, мешает, а?

— Он вообще мне мешает. Он меня чувств лишает, Саня.

— Какие тебе чувства нужны после операции?

— Операция! Что за операция? Подумаешь!

— Ох вы, общие хирурги! У вас, если весь ливер из живота не вытащишь, так и не операция. А что же ты после наших пустячков такой веселый лежишь? Ну ладно, ладно, не грусти. Сейчас рассечем гипс — полегче будет.

— Терплю. Как говорится, тяжело в лечении — легко в гробу.

— Глупо!.. И грубо.

Девочки поставили на стул у кровати миску с соленой водой, смочили ею гипс посредине, по прямой линии сверху донизу, и одна стала надпиливать гипс маленькой круглой пилкой сверху, другая, снизу. Борис Дмитриевич лежал с той самой пассивностью, которой он так боялся в реанимации.

Гипс распиливали. Это не было однородное, равномерное движение пилой, как пилят бревно, это рвущие движения — одна книзу, другая кверху. И звук был рвущий. И продолжалось все это долго. Дышать было трудно. Борис Дмитриевич хотел быть послушным, спокойным больным, чтоб не думали и не говорили, будто с докторами трудно и не так, как у всех нормальных людей.

Тоже отвлечение.

Снова временами наступало забытье, начинали в голове плыть обрывки мелодий, разрываемые с двух сторон звуками пилок, — вальса не получалось.

И эти звуки и эти мелодии рождали в голове нечто фантасмагорическое, фантасмагорические звуки и образы, в голове забились странные термины — от чтения фантастики или научно-популярной литературы, которая дает те полузнания на уровне незнания, что порождают лишь самодовольство и беспричинный страх перед якобы известным.

Беспричинный ли?

Борис Дмитриевич стал думать о том, что так и умереть можно. Потом стал уговаривать себя, что в конце концов в смерти нет ничего страшного, он хорошо прожил жизнь, врал мало, лишь по самой крайней необходимости, ему удавалось обходиться минимумом непорядочных поступков. Его работа, профессия делали его честнее, чем он со своим характером мог бы оказаться в другой жизни, в другом деле. Да, удачно, что он пошел и попал в медицинский институт. И он ни разу не пожалел об этом. В конце концов, люди, его воспитавшие, могли не очень стыдиться за его жизнь.

Девочки дошли до слоя, непосредственно прилегающего к телу. Как и положено, они завели кусачки под край недорезанного гипса так, чтобы плоская неподвижная бранша кусачек защищала тело от подвижной части, которая крючком раздирала оставшийся слой гипса.

Пока от всех этих манипуляций становилось только трудней. Появилось какое-то необычное ощущение сдавливания у шеи: это он чувствовал набухшие вены. На самом деле ничего он конкретно не чувствовал — ни вен, ни шеи, — ему просто было плохо. И чем хуже становилось, тем больше он думал о поступках, которых люди, его воспитавшие, могли не стыдиться. В конце концов, все равно надо когда-нибудь умереть. Раньше или позже. Лучше поздно. Умереть, как говорится, никогда не поздно. Неправильно это, наверное.

Борис Дмитриевич всегда раньше думал, что интересно бы знать, как оно все будет лет через сто, тысячу, и в этом бесперспективном незнании, казалось ему, самый страх смерти-то и есть. А как он сейчас думает?

Он не думал сейчас о том, что будет, когда его не будет. Пропало это любопытство к будущему. Сейчас только хотелось передохнуть, тепла, ласки и чтоб дышалось легче — передохнуть.

Он не стал думать о поступках, которых люди, его воспитавшие, стыдились бы. Может, если его спросить, он бы вспомнил, может, ему и легче бы стало.

Кто его знает!

Тепло, ласка, любовь — так их ему хотелось сейчас.

Он поглядел на девочек, которые совсем почти распилили и раскусили гипс, а сейчас берут изогнутые, плоские, чуть закругленные инструменты типа зажимов или ножниц — он знал эти инструменты, но не знал их названий. Как и все необычные инструменты в медицине, они назывались просто «крокодилы».