АНДРЕ ЛАНЖЕВЕН - Цепь в парке
— Я больше не желаю путешествовать. А кто такой Балибу?
— Это ты узнаешь только под конец путешествия.
Она встает, подпрыгивает несколько раз, пытаясь попасть в такт какой-то мелодии, слышной ей одной, и начинает танцевать, опустив руки, громко пристукивая каблуками по доскам, словно щелкает кастаньетами.
Впервые он задумывается о том, почему там не было девчонок — когда-то он даже радовался этому — и с чего он взял, что все они непременно дуры и зануды?
— А, вот ты где! Я уж было решила, что ты не пришла, и собралась домой.
На лесенке появляется высокая, выше его ростом, черноволосая толстуха с прыщами на лице.
— Это Тереза, — бросает Джейн, продолжая танцевать.
— Они заставили меня целый день мыть полы. На четвереньках. И все время подсматривали за мной! Нет, я этого не выдержу. Прямо с ног валюсь, так спать хочется.
Она плюхается на верхнюю ступеньку; и правда, видно, она ужасно устала: мускулы лица непроизвольно подергиваются, коленки покраснели и опухли.
— Она англичанка и ничего не понимает в жизни. Ну, привет, эй ты!
Она ему сразу понравилась, потому что человек с таким голосом не может никому сделать зла, и даже жалуется она как-то весело. Зад у нее до того толстый, что ее трудно по-настоящему пожалеть, и она наверняка к этому уже привыкла.
— Она вздумала наняться в Мизерикорд, чтобы заработать себе на наряды. Представляешь, во что ей обойдется одна только материя!
— И совсем не в этом дело. Просто маме некогда шить, и я должна ей помочь.
— А что это такое, Мизерикорд?
Они хохочут.
— Ты слишком мал, чтобы это знать, — говорит Джейн, перестав наконец танцевать.
— Это больница, в ней тысяча коридоров, и все их надо мыть, — добавляет Тереза и протяжно вздыхает.
— Там появляются младенцы без пап. А мамы даже не забирают их оттуда.
— Мне одна сказала, что ей всего тринадцать лет. Джейн, это же просто ужас!
Она опять вздыхает, еще протяжнее и тяжелее.
— А это Пьеро, мой новый сосед и отныне мой единственный друг, — провозглашает Джейн, гордо вскинув свою львиную головку.
— Мальчонка старых девок, что ли?
— Ну и выражаешься ты! Больница тебе не пошла на пользу.
— Могли бы одеть его получше.
— Он только что приехал. А потом, он и так очень красивый.
Джейн как-то переменилась с приходом Терезы, будто ей опять ведомо все на свете и она берет его под свою опеку. Он уже не понимает, смеется она над ним или говорит серьезно. Он еще не привык к этим быстрым переходам. А главное, он боится, чтобы она вдруг опять не сделалась прожорливой грязнулей, как тогда с Крысой. И вообще, две девчонки разом, это уже не то, и он опять чувствует себя неповоротливым и неуклюжим, как мольсоновские лошади. Чтобы скрыть смущение, он говорит:
— Хочешь, я помогу тебе мыть полы. Я привык к длинным коридорам, будь они хоть в целую милю.
— Думаешь, эти соплячки позволят тебе совать туда нос, когда они все брюхатые? Ну что, пошли? Он тоже пойдет с нами, я его пригласила.
— Вот и хорошо ради разнообразия, а то твоя рожица нам уже примелькалась. Пойдем, Пьеро, мама будет рада с тобой познакомиться. Джейн-то у нас торчит целыми днями.
Голос у Терезы добрый, как теплый хлебный мякиш. Прямо съесть хочется.
— Эти коридоры без велосипеда не объедешь, так я им и скажу, а не нравится — пошвыряю тряпки прямо в морду.
— А как же тогда ты похудеешь?
— Увижу, как ты проедаешь деньги, отложенные мне на платья, и сразу похудею.
Он проходит мимо сторожа на бочке, безумно гордый тем, что идет с двумя дамами.
Не вынимая изо рта трубки, Ансельм не слишком уверенно кричит ему вслед:
— Эй, молокосос, а как же твоя тетушка? Что я ей скажу?
— Скажите, если только вам удастся слезть с бочки, что вы с удовольствием проводите ее до дому! — кричит в ответ Джейн неожиданно визгливым голосом.
— Ой, как хочется пипи! Привет, Мяу! Я сейчас. приду.
— Давай, давай, мышонок, это дело серьезное, но мужчинам об этом сообщать необязательно.
Второй раз за сегодняшний день он оказался на улице Лагошетьер, только в другом ее конце, не там, где живет Крыса, а ближе к улице с красивым названием Визитасьон. И к дому это название подходит. Здесь такая же прямоугольная арка, как у Крысы, но дворик очень опрятный, а деревья в нем сплошь покрыты большими голубыми цветами; под деревьями сверкает на солнце длинная машина табачного цвета, и всюду разбросаны раскрашенные деревянные утки, медведи и даже жираф без головы. Но самое поразительное — это мама Пуф, похожая на гигантскую надувную игрушку, плавающую в шезлонге: никогда в жизни он не встречал такой огромной и толстой женщины, но вся она какая-то мягкая, точно ее надули не до конца, а на руках у нее пухлый младенец, который сосет, причмокивая, необъятную грудь с голубыми прожилками, в два раза больше, чем он сам. Молоко стекает по круглой ручонке, утопающей в этой ласковой необъятности.
— У тебя усталый вид, моя птичка. Они опять тебя замучили?
Его разозлила развязность Джейн. Сама мысль, что Джейн может хотеть пипи и тем более объявлять об этом во всеуслышание, шокирует его не меньше, чем если бы ангел вдруг при нем высморкался. Но он настолько ошарашен всем увиденным, что забывает про свое негодование.
— Это Пьеро, — говорит Тереза, — а это Мяу. Ему всего два месяца, видишь, он сосет, как новорожденный котенок. Мяу, мяу, мяу…
Она чмокает сразу и ребенка, и грудь — и все солнце, что только есть в саду, играет в капле молока, а мама Пуф сидит не шевелясь, наслаждаясь сладостью жизни.
— Пьеро? Откуда он такой взялся?
Джейн примостилась на шезлонге рядом с ней, слегка отодвинув огромную, вяло неподвижную ногу.
— Это мой новый сосед и друг, — говорит она. — Красавец блондин, не правда ли?
Ему никогда не говорили, что он блондин, там вообще цвет волос никого не интересовал. Слова Джейн смутили его еще больше, чем голая грудь мамы Пуф, и он чувствует, как его связывает по рукам эта женская стихия, словно он силком ворвался в их интимный мир, который по самой своей сути исключает присутствие мальчиков.
— Ох! Он-то, конечно, красавчик, только вид у него будто с сенного рынка. Интересно знать, во что это вы играли? Полюбуйся на свое платье, мышонок, оно опять все мокрое!
— Мы оба путешествовали вокруг света. Как сирень хорошо пахнет! Дадите мне домой большой букет, ладно?
— Да разве вам в чем откажешь, принцесса! Значит, путешествовали вокруг света! И теперь ты каждый раз будешь являться в таком виде? Ведь путешествие может продлиться долго!
Джейн зарывается головой в ветки сирени: это очень красиво, наверно, как солнце в морской воде, хотя моря он никогда не видел; ему не верится, что все это существует для него одного: и ее волосы, припудренные золотом, пахнущие чем-то сладким и свежим, и этот крошечный садик, скрытый от посторонних глаз, — маленькое озерцо счастья, где купаются все окрестные птицы, но откуда он, Пьеро, должен неслышно исчезнуть, потому что он не девочка, не младенец и не птица и явно здесь чужой, но он сидит, будто прирос к скамейке, весь напрягшись, широко раскрыв глаза и раздув ноздри, и боится пошевельнуться или вымолвить слово.
Отломив веточку сирени, Джейн подходит, вертя ее перед носом, протягивает ему и усаживается рядом. Он вежливо нюхает сирень и тихонько кладет к себе на колени.
— Я, кажется, слишком растолстела, и у меня молоко пропадает. Сосет уже битый час, как будто там ничего нет. Значит, ты сын Адриена, братишка Марселя?
— Да, мадам.
Она залилась смехом, но тело ее даже не дрогнуло.
— «Да, мадам»! Как он прекрасно воспитан! Я просто мама Пуф, все меня так зовут, и ты зови. Ну, ладно, бедный Мяу, ты закончишь свой ужин на кухне! Не ты один есть хочешь.
— Позвони, пожалуйста, его тетке: она не знает, что Пьеро у вас.
Упершись рукой в землю, мама Пуф с трудом распрямляет широкую спину, и ребенок, не выпуская груди, чуть сползает вниз; потом она медленно шаркает своими отекшими ногами, стараясь встать. Тереза протягивает ей руку, но она добродушно возмущается:
— Я ведь тебе не бабушка, как-нибудь сама встану! Ты мне не ответила: что они заставили тебя делать?
— Мыть полы. Это совсем не трудно!
— Мыть полы! В такую жару! А ты-то думала, что будешь возиться с малышами! Вот и получила. Я не хочу, чтобы ты надрывалась, да еще в таком заведении. Ради каких-то пяти монет, боже правый! Подыщем что-нибудь другое, или дома будешь сидеть.
— Ты позвонишь?
— Позвоню? Ах, да. Небось опять нарвусь на Марию, нальется пивом и злится! Ох, господи, что это я при нем болтаю? Конечно, пускай поужинает с нами. Сегодня накроем в саду. Через два-три денька от сирени уже ничего не останется.
Она наконец поднялась вместе с ребенком — он вцепился в нее и так жадно сосет, как будто у него отнимают грудь навсегда, — теперь мама Пуф кажется еще огромнее, пожалуй, повыше любого мужчины, и ему делается страшно, что ей приходится таскать такое тяжеленное тело, где вроде бы вообще нет костей, одно только молоко, которое скапливается в груди, несмотря на прожорливого Мяу. Но походка у нее быстрая и решительная. Она скрывается в доме.
