Елена Крюкова - Тибетское Евангелие
А что, если все это — только музыка, все, что сейчас происходит со мной? И я сижу в органном концертном зале, в старом польском иркутском костеле, и сейчас отзвучит последний, самый отчаянный и торжественный аккорд, он тянется уже вечность, и я проснусь? И надо будет хлопать, нещадно хлопать в ладоши артистке. Пока не вспухнут. Не воспалятся. Пока не загорятся. Не…
— Ножи! Ножи-то возьмитя!
— Отпечатки пальцев… эй!.. ты нож-то, шляпа, за лезвие — ухватывай!
— Граждане милиционеры, вот, улики…
— Ну слава тебе господи! Захапали! Всех сразу! И Люську туда же! Намозолила она всем тут глаза! Теперича отдохнет… отдохне-о-о-от!..
Меня вели, обезрученного, Медведя несли, я скосил глаза и полюбовался, как я ему раскромсал рожу: от уха до скулы, наискосок, будто не ножом медвежатника, а казацкой саблей.
— Этого! Этого! Этого-то, кто ножами торгует! Калеку! Арестуйте! Ить это он ножи-то им швырнул!
Я уже подходил, ведомый под руки ментами, к машине их серой, с голубой противной полоской, когда услышал за собой скрипучий хохот:
— Ах-ха! Хе-хе-ха! Кхек! Не так быстро, братки… не так шибко! Я ж не на ногах иду… а на руках!
Я обернулся через плечо и увидел — безногий калека, человечий обрубок, резво и весело перебирая руками, а в руках зажаты вроде какие-то кирпичики, катит и катит на маленькой тележке, катит по земле вслед за милицией, санитарами «скорой», мною и Люськой, хохочущей и плачущей, и Люська грудь запахивает в ватник, холодно ей, сиротливо, а крошка-калека, отталкиваясь от наледи руками, все катит и катит следом за нами, катит и блажит во все горло:
— Э-э-э-эй! Э-э-э-эй, погодите меня! А меня забыли! Меня-то забыли! Меня-то в тюрягу возьмите! Десятку припаяйте, хоть поживу спокойно! Хоть хавку в санатории дадут! И отопление центральное! Э-э-э-эй!
И услышал я, как плюнули калеке в спину:
— Афганец! Довыделывался ножей-то своих медвежьих! Благо бы охотники их покупали! А то — парни, молодняк, всё брали! А потом друг дружку в подъездах резали! Сколько матерей осиротил, гаденыш… Доигрался!
«Афганец, Афганец», — билось во мне барабаном. Мы подошли к милицейской машине, и орган, звучащий кругом и внутри меня, умолк. Вокруг меня и Люськи восстала пустота, тьма и духота. Сладко пахло бензином. В темноте я нашел Люськину руку и крепко сжал ее. И она руку не выдернула. Колеса зашипели, зашептали. Тряско стало.
— Он тебе правда муж? — бестолково спросил я Люську.
— А то, — устало выдохнула она.
Я все сильнее, от страха, наверное, что вот прервали мой сужденный путь, сжимал ее руку, склеивая ее пальцы, и она ойкнула.
В какую машину затолкали Афганца-калеку, что ножи выделывал и торговал ими на рынке, я не приметил. Их тут три было, я еще на улице понял: ментовоз, «скорая» и повозка психбригады.
В ментовке нас сначала посадили в «обезьянник», и там мы тосковали и томились. Потом пришли важные, дородные дяденьки, похожие на раскормленных, сытых свиней, и долго, нудно нас расспрашивали обо всем, что случилось, и женщина с хитрым лисьим лицом все писала, строчила в широкую, как простыня, тетрадь. Я слышал голоса: «вменяемый, невменяемый, не-вме…» Опустил голову и глянул на свои ноги. Еще недавно они были в моих родных, подшитых кожей валенках. А нынче — снова босые.
И я вдруг вспомнил, что я — Исса.
И так светло и радостно мне стало.
«Никто не остановит меня на моем пути в Тибет», — ясно и весело подумал я. И очистилась душа от накипи. И омылась от крови. Я разрезал морду медведю, и под бурой свалявшейся шерстью навсегда останется кривой, косой шрам. В память о танце на морозе. В память о человечьей любви.
— Гражданин, ваше имя! Да, да, ваше!
— Исса, — сказал я светло и спокойно.
— Как-как? Нам не надо тут кличек ваших бандитских. Я спрашиваю, как вас зовут? По паспорту?
— Исса, — повторил я спокойно и радостно.
Женщина-лиса, пытавшаяся выудить из меня мое мертвое прошлое, тяжело вздохнула и бросила на стол ручку.
— Вы же видите, Павел Герасимыч! Я не могу! Везите его сразу в дурку! Его — и ее! Вы же видите!
Люська сидела, изящно сбросив с плеч ватник. Под ватником она оказалась, как я и представлял, тонкой и хорошенькой, молодой на фигуру, с узкими прямыми плечиками, с высокой и длинной, как стебель водяной лилии, шеей, с узкими, почти мальчишечьими бедрами, а грудь поднималась под цветастым ситцем плотно и пышно, вот только мордочку ее я рассмотрел вблизи, при свете белых милицейских ламп: и морщинки, и седые кудряшки, и сожженные, выпитые временем губки. Поизносилась бубновая когда-то дама. Повытерлась…
— Танго, — выцедила Люська-Эрдени сквозь зубы. — Мое танго! Мое аргентинское, вечное танго! Вы никто не умеете танговать! Подлецы! Ротозеи!
— Леня, бригада еще здесь? Еще стоит машина? Глянь. Если отъехали — набирай номер диспансера! Два, пять, девять, два, девять…
— Вот он — умеет! — крикнула Люська.
И повернула старое красивое лицо ко мне.
И поцеловала меня: не как проститутка — как царица золотой, безбрежной пустыни моей.
И привезли нас с Люськой в дурку, как презрительно назвала эту больницу милицейская секретарша-лиса.
И там я всем терпеливо объяснял, что я Исса, не отрекался от своего истинного имени, и меня особо долго не терзали расспросами, а сразу сняли с меня всё — и зипун, и пиджак, и штаны, и бельецо, подштопанное еще покойной женой, Лидочкой моей, и повели в душ, мыться, и голос за спиной кричал: «Валенки — в прожарку! Остальное — тоже! Бродяга, у него блохи! Вши!» — и я повернулся и сказал спокойнее некуда: это у вас могут быть вши, а у светлого, чистого Иссы их быть никогда не может, — и потом я долго, долго стоял под душем и блаженствовал, и наслаждался, такая была теплая и приятная водичка, просто сладость земная, и отогревался, все же мороз сегодня стоял знатный даже для наших мест, — а потом мне выдали мятую, но чистую полосатую пижаму и спровадили под белы рученьки в огромную, как дворец, палату. Там лежали на койках, сидели на табуретах и стояли у окон и стен люди, с виду такие хорошие, обычные, нормальные люди. Краем разума я соображал, что их всех запичужили сюда по подозрению в том, что они не такие, как все. Вот как я, например.
Люська-танцорка куда-то делась незаметно. Наверное, в женской палате уже отдыхала, так я думал.
Я всех поприветствовал, сказал всем: «Здравствуйте!» — а мне никто не ответил. Тихо, тихо сел я на койку, пружины простонали подо мной, и стал медленно гладить себя по горячим после душа коленям и поджимать под себя босые свои, натруженные ноги. Потом юркнул под одеяло. Оно было вытертым, очень старым. Почти как я. Нет, я еще не стар, если красотка тангера на меня покусилась! Я вытянул под одеялом ноги и закрыл глаза. Минута отдыха. Отдохни, Исса, это тебе заботливо разбили палатку посреди человечьей пустыни. Солнце не бьет в глаза. Мороз не целует пятки. Отдохни. Помолчи.
И я заснул.
Проснулся оттого, что над моим ухом бил, кто-то жестокий бил в медный гонг.
Я разлепил глаза и увидел, что над койкой моей стоит человек с головой журавля и остервенело лупит столовой ложкой в украденную на раздатке кастрюльку. Бом, бом, бом!
Я выбросил из-под ветхого одеяла ноги, сел на койке, потер ладонью лицо и улыбнулся музыканту.
— Неплохо получается, — похвалил его. — Отличный барабанщик! Из оркестра?
Больной швырнул мне в лицо кастрюлю. А ложку швырнул в окно.
Я прижал ладонь к разбитой скуле. Боль тихо текла вверх, к подбитому глазу.
— Исса прощает тебя. Исса любит тебя, — прошептал я ему.
В палату ворвались два санитара, заломили за спину руки музыканту, закутали его в кусок черной длинной ткани, зашнуровали ткань на шее, под лопатками и под тощим задом черными шнурками, положили черное живое бревно на койку, а сестра уже стояла наготове со шприцем, как с белой горящей церковной свечой.
Я наблюдал, как мой обидчик через минуту крепко уснул, громко храпел, пускал слюну на подушку. До меня дошло: и меня скоро будут… вот так же? «Спасайся, Исса, — сказал я себе, — спасайся! Где твой нешвенный хитон? Где плащ твой холщовый, дорожный?»
На соседней койке сидел, крюча спину, старик с лицом, изрытым, как кора мощного кедра, глубокими грубыми морщинами. На вид ему было сто лет, а может, и все пятьсот.
— Я знаю, что ты здоров, — тихо сказал он мне голосом, похожим на дрожь хриплого тувинского хомуза.
— Да ведь и ты, наверное, здоров, — робко предположил я. Ноги мерзли. Я накинул на них одеяло. Щека опухла и заплыла, я, скашивая глаз, сам видел щеку: будто во рту яблоко держал.
— И я здоров, — кивнул старик. Глядел на меня длинным лошадиным лицом. Нежно вился серебряный пух вокруг смуглой лысины. Беззубый рот плыл изогнутой лодкой, плыл по времени, по тусклому сиянью палаты, по волнам ненависти, по слезной воде любви.
