Славомир Мрожек - Валтасар
В школе я тоже вел себя странно. Нашего учителя биологии мы все дружно не любили. Он вечно строил гримасы, демонстрируя свое безмерное отвращение к нам, ученикам. Сейчас я его понимаю, но тогда, как и все, не любил. В начале урока он обычно открывал классный журнал и после садистски долгого размышления, во время которого в классе нарастало напряжение, в конце концов называл имя ученика, которого хотел спросить. Однажды он вызвал меня. Я встал и уже собрался перечислить органы зверушек, которых мы прорабатывали на прошлых уроках, но взглянул на его лицо — и меня вдруг охватило жгучее желание избавиться от «всего этого». То есть не только от зверушек и физиономии учителя, но и от школы, от Кракова, от Польши. Мне захотелось оказаться где-нибудь невероятно далеко — так далеко, что просто… нигде. Это «нигде» малость меня успокоило. Но, чтобы с чего-то начать, я решил избавиться от лицезрения учителя и отвернулся. Здание бывшей гимназии Новодворского находилось напротив Вавеля, а занимались мы в тот день на третьем этаже. Я перевел взгляд на крыши Вавельского холма и вдруг заметил на одной из них словно бы маленький костерок. Зимнее утро было, как всегда в Кракове в такую пору, похоже на сумерки, к тому же все тонуло в однообразной серости тумана. Но огонь был живым, как… скажем, как сердце. Разумеется, объяснялось это очень просто. Рабочие ремонтировали крыши Вавеля, частично разбирая их до стропил, а так как было холодно, они разожгли костер. Но для меня самое существенное то, что я помню этот случай с восемнадцати лет.
Так вот, я смотрел вдаль, и биолог напрасно ждал моего ответа. А мне вдруг стало решительно на все наплевать, чему я страшно обрадовался. Желчные шутки учителя в мой адрес я пропускал мимо ушей, они интересовали меня не больше, чем муравей под микроскопом. Учитель, видя мое равнодушие, оставил меня в покое и разрешил сесть. Я сел, целиком поглощенный своим открытием. Оно пригодилось мне четырнадцать лет спустя, когда я уехал из Польши. А открыл я тогда, что никакая сила не может меня переубедить, если я на что-то решился.
История с биологом повторялась неоднократно, пока наконец не превратилась в рутину. В начале урока учитель вызывал меня, я поднимался, биолог задавал мне вопрос о зверушке, а я, глядя на него, упорно молчал. Одноклассники заранее предвкушали этот спектакль, но потом он и им наскучил. Пришла весна, и об этой истории постепенно забыли. Не забыли только я и биолог. Должен признаться — на выпускном экзамене он все же поразил меня: поставил мне «удовлетворительно», позволив перешагнуть этот порог. За что я ему очень благодарен.
Мать в то время была в санатории. Ей сделали пневмоторакс, и не похоже было, что она вернется домой в ближайшее время. Я навестил ее в Закопане. Она встретила меня тепло, но казалась чуть отстраненной. Может быть, потому, что впервые находилась в необычной ситуации, то есть среди чужих?
По мере приближения выпускных экзаменов одноклассники заранее выбирали себе профессию. Я же долго не мог определиться. Ругал себя за инфантильность и неприспособленность к жизни. Наконец вроде бы решил поступать на архитектурный, но как-то не слишком уверенно. В глубине души меня продолжали мучить сомнения. В тот период мне не хватало взрослого мужчины, который в случае необходимости поддержал бы меня, помог советом. Отец на эту роль не годился, а совет требовался чрезвычайно. В результате, весь в сомнениях и колебаниях, я все же выбрал архитектуру. Это был компромисс между двумя направлениями: «художественным», близким моей натуре, и «солидно-практичным», на что настраивал меня отец. Тогда я еще считался с отцом.
Но сделать выбор оказалось недостаточным. В системе высшего образования произошли перемены. По разнарядке места — и на архитектурном, и на других факультетах — предназначались в первую очередь «рабочим», затем «крестьянам», а уж напоследок «трудовой интеллигенции». К какой категории принадлежал я? Принимая во внимание мою родословную — ко всем трем.
С тех пор ежегодно за каждое место на любом факультете боролись десятки и даже сотни абитуриентов. Так что, поступая на архитектурный, я принимал в расчет и проигрыш. Архитектура могла оказаться недосягаемой.
Аттестат зрелости
Последний экзамен я сдал 19 марта 1949 года. Еле переполз на «другую сторону зрелости». С общей оценкой — «удовлетворительно». Я объясняю это все большим пренебрежением к учебе, а также тогдашним моим состоянием, близким к истерическому. Меня очень тревожил вопрос: что, если я не сдам экзамены на аттестат? Однако просто учиться и хорошо к ним подготовиться у меня не было сил. С другой стороны, я очень хотел получить свидетельство о своей зрелости. Это означало свободу. Поэтому я сначала не поверил успеху, а потом пришел в необузданный восторг. Его степень можно понять по одной выходке — детской, но спонтанной. После объявления результатов мы с Лешеком Хердегеном[66], с которым я тогда дружил, пошли к нему домой. Уселись в его комнате, и старенькая няня принесла свиные отбивные. Внезапно меня осенила идея — как отомстить за долгие годы школьных мучений. Я поделился своим замыслом с Хердегеном, который охотно с ним согласился. Как только няня, оставив еду на столе, вышла, мы тотчас же схватили тетради по математике, уже совершенно, по нашему мнению, бесполезные, и испещрили страницы жирными пятнами от котлет. Это и было нашей местью. Хотелось бы отметить, что у свободы много имен.
С месяц мы бродили сами не свои, опьяненные свободой. Но, кроме того, что я навсегда освободился от школьных уроков, в моей жизни мало что изменилось. Все мои проблемы остались при мне.
Неожиданно с кратким визитом в Краков приехал дядя Людвик. Он повел меня в ресторан, в ныне уже не существующий «Живец» на Флорианской. В таком относительно роскошном заведении я был впервые. Официанты, я заметил, относились к дяде почтительно, и тот принимал это как должное. Во время обеда я коротко рассказал ему о болезни матери, выпускных экзаменах и своих планах на будущее. Он слушал внимательно, с непроницаемым видом, а когда мы уже заканчивали обед, пригласил меня к себе в Камень, на все каникулы. И должно быть, догадываясь о моей ситуации, вручил мне порядочную сумму на расходы. Вместо того чтобы экономить, я купил себе первые в жизни часы и билет в первый класс. Подсознательно я установил свои приоритеты на всю жизнь.
В то время мне было девятнадцать лет. В 1941 году, когда я впервые увидел дядю Людвика, — одиннадцать. За восемь лет я почти забыл о нем. Когда он снова появился, я, конечно, его вспомнил, но никаких зарубок из прошлого в моей памяти не сохранилось. Тогда я был ребенком, теперь — почти мужчина. Изменился характер отношений между отцом и мной, а также — между мной и дядей Людвиком. Сегодня я уже понимаю, что для радикальных изменений требуется совсем немного времени.
В Камене я застал дядю в том же окружении, что и восемь лет назад. Та же секретарша, только поблекшая, и молоденькие хорошенькие служанки — восемь лет назад им было лет по восемь и они ходили в школу. Я устроился в домике над прудом и проводил там почти все время. Такой вариант оказался очень кстати, поскольку в Кракове я жил с отцом и сестрой и меня все больше тяготили их частые ссоры. Домик над прудом подходил мне идеально. Кровать, кресло и простой стол у окна на фоне сада — а больше ничего и не нужно. Я нуждался в передышке и покое, чтобы поразмышлять о своей свежеприобретенной зрелости. Каникулы в Камене пришлись ко времени.
Я с удовольствием совершал велосипедные прогулки. В богатом дядюшкином хозяйстве был не один велосипед, а несколько. Стояла прекрасная погода, разгар лета. Днем, после вкусного обеда, я отправлялся на велосипеде исследовать окрестности. Автомобили в то время встречались очень редко, люди заняты были жатвой, каждый на своем поле, и велосипед оставался, можно сказать, «владыкой дорог». В Ниске я разглядывал мост на Сане, тогда еще разрушенный. Рядом с временным понтонным мостом появились первые признаки восстановления. Солнце садилось, вокруг тишина. Помню, сидя на досках, я наслаждался предвечерним покоем и уплетал бутерброд с колбасой. Для заметки: в Камене я жевал непрерывно, и кухарка не могла надивиться моему аппетиту.
Посетил я и окрестности Соколова. Спустя несколько лет это место стало знаменитым — открылось, что именно там проводились тайные испытания ракет Фау-1 и Фау-2. Потом немцы запустили эти ракеты с побережья Пенемюнде[67] на Лондон. Прошло всего три года после окончания войны, но все уже начало зарастать травой. Добротные прямоугольные строения еще стояли, но уже без дверей и запоров, напрочь опустошенные. Исчезла вся сантехника, был сорван кафель, вырваны электрические провода.
Соколов я объехал в самый полдень. Раньше там было еврейское местечко, теперь мертвое.
