Владимир Соколовский - Антология современной уральской прозы
Это как заноза в сердце. Сравнение затаскано и банально, практически трюизм, но от этого-то и его точность: да, да, именно заноза и именно в сердце, а ещё вернее — такая длинная хирургическая игла, посверкивающая на солнце. Серебристая, мрачная игла, которую вгоняют тебе под лопатку, она выходит из груди, и с самого кончика капает кровь. Кап-кап, кап-кап, на лбу выступает испарина, становится нечем дышать, в голове появляется звон, в ногах — лёгкость, потом вдруг исчезает зрение, лишь радостный, радужный, цветной туман (туман-турман, турман-обман), и сколько лет уже так?
В общем, именно из-за этого он и женился. Чтобы вытащить занозу, навсегда забыть длинную сверкающую иглу. Был знаком неделю. По прошествии этой недели, под утро, сделал предложение. Следовательно, и здесь оказался из-за этого, ведь если бы не жена — не полетел бы в Крым, но опять — тропинки, тропинки, где же дорога, где её бурый грунт и эфемерное счастье чешуекрылых? А всё началось ещё в школе, в самом конце, в десятом (странно, что когда-то это было). Он рос одухотворённым мальчиком (смеется, револьвер вновь склабится из-под кровати) и очень много читал. А потому ходил в библиотеку. Библиотекаршей была женщина-монстр лет пятидесяти. Жаба. Так и называл её про себя — большая, мрачная, бородавчатая жаба. Жаба, да ещё в очках. Книжки она давала с каким-то утробным ворчанием (или урчанием), и после этих посещений книжного храма (районного книжного храма) всегда хотелось мыться — будто в дерьме тебя вываляли.
Но скоро читать там стало нечего, и он пошел в городскую. Да, как сейчас... Зима, ранняя ещё, снежок только недавно установился, день будний, тоска, как это водится, в шестнадцать с небольшим да без тоски? Библиотека в старом здании дворянского собрания (сердце негромко ёкает, бабушка — дворянка, об этом, правда, в семье не говорят, советская власть таких всё ещё не любит, да и грамоту, жалованную неизвестно когда, ещё в тридцать седьмом в печке спалила — от греха подальше, от бутырок-мутырок, но сердце всё равно ёкает, резные двери, из холла большая мраморная лестница на второй этаж, когда-то дамы в шелках и кринолине, па-де-спань, менуэт и какая-нибудь полька-кадриль, тяжелые мужские енотовые шубы с бобровыми воротниками (или бобровые с енотовыми — поди сейчас, разберись), фрачные лакеи с канделябрами в руках, шампанское, мадера, шустовский коньяк (тот, что с «колоколом»), но это когда-то, а сейчас просто мраморная лестница с затрюханной ковровой дорожкой, белые облезловатые двери с тусклой бронзой ручек (давно не чистили), зал абонемента, как входишь, так справа закуток библиотекаря. Тут он её и увидел.
Ей было двадцать шесть, и она была жутко разочарована в жизни. (Ж-ж-жутко, гулкое уханье филина в еловом лесу.) Полгода назад развелась с мужем — тот не понимал её тонкой натуры, жлоб несчастный. Пришлось даже работу сменить, из секретарш в библиотекари (вот только зачем?). А ведь в ней погибает художник, она знает, она чувствует это всей душой, недаром ещё в детстве так любила рисовать. А сейчас? Чёртова жизнь, сидишь тут как пень (женский род — что, пенька, пниха?) и обслуживаешь великовозрастных балбесов и балбесих, вот ещё один подвалил, что тебе надо, мальчик, и глазами на него: зырк, зырк. Тут-то игла, заноза плюс спица, и прямо в сердце. Даже сказать вначале ничего не мог. Стоит, смотрит и млеет, очень уж красивой показалась, как раз такую себе всегда и представлял: ладненькая, ровненькая, грудь, бёдра, талия, в общем, типичное женское место, да ещё голос — тихий, напевный, как бы сонный, ох как потом он этот голос возненавидит. Голос и имя (Нэля, Нэлли, Нинель, надо же было такое придумать!).
— Что стоишь, смотришь? Чего почитать-то? Фантастику? Приключения?
— А чего злитесь? — вдруг выдавил из себя. — Я же не кусаюсь! — Тут она улыбнулась, тропинка вновь вывернула на давно заброшенную лесную дорогу, что-что, а кусаться такие юные и нетронутые (теорема, которую ещё предстоит доказать) и впрямь не умеют, так что безопасны, а раз безопасны, то и забавность в них определённая появляется. И она улыбнулась ему одними ресницами, пошлая эта деваха с чрезмерными честолюбием и женской гордыней (не его характеристика, моя).
Он взял книжку, какую-то очень уж серьёзную и модную в то время (в графы «автор» и «название» каждый может подставить что-то своё) и прочитал её за ночь. Не потому, что книжка попалась очень уж занимательная, скорее, наоборот — более нудной ему давно не попадалось, но вот вернуть её и взять новую хотелось поскорее, лучше, если завтра. Да, завтра, это будет вернее всего. Так и повелось, он брал книгу, прочитывал её за ночь, шёл в школу, сидел на уроках, сдерживая зевоту, а потом, перекусив что-нибудь дома на скорую руку (милая и забавная идиома), мчался в бывшее дворянское собрание, по мраморной лестнице с затрюханной ковровой дорожкой, на второй этаж, за облезлые белые двери с давно не чищенными бронзовыми ручками. Но только через несколько недель набрался смелости и попросил разрешения проводить её до дому. Что же, она не отказала.
По дороге рассказывала ему про себя, про то, что (повторим) натура она непонятая и романтичная, что в ней погибает художник, вот вынуждена торчать в этой проклятой библиотеке вместо того, чтобы ваять что-нибудь вечное, муж, жлоб (как уже было сказано) несчастный, её никогда не понимал — да, песня привычная и не новая, ситуация лишь пикантна, ибо что приглянулось ей в этом молоденьком пареньке? Да кто сейчас знает...
(Его позвали в машину, и он с сожалением пошёл обратно, солнце кануло за яйлу, эйфоричные чешуекрылые взлетали прямо из-под ног, дорога сильно петляла и шла в гору. Саша уже включил мотор, Марина с Машкой устроились на заднем сиденье, скорее, пора, завтра рано вставать, поедем в дальнюю бухту, в гору же идти намного сложнее, надо ли было сворачивать на развилке влево, надо ли было идти сюда, куда и Макар в последний раз телят гонял очень давно, дорога поросла травой, машина трогает с места, он прямо на ходу захлопывает дверь, Саша дает газ, вот дорога ещё раз петляет, теперь спуск...)
От библиотеки до её дома они шли пешком, он впервые провожал женщину, взрослую женщину, акцент на оба слова, пойнтер встает как вкопанный, ш-ш-у-ур-р, здоровенная птаха вылетает из заросшей болотины. Падал снег, начало декабря, дни на грани сильных морозов, скоро Новый год, каникулы, потом ещё полгода — и всё, адьё, школа, вот здесь, прямо за железнодорожным мостом, я и живу, поезда ночами очень мешают, особенно если как сейчас, сплю одна (зачем говорить, не подумав, хотя, может, наоборот — подумав достаточно?). Он краснеет, никто не видит, это главное, но он-то чувствует, как покраснели и щеки, и лоб, и нос, кровь прилила к ушам, набрать воздух и медленно выдохнуть, иногда помогает, но вот сердце успокоилось, нет, сегодня он зайти не сможет, он просто хотел проводить её до подъезда, ему пора домой, уже заждались, ах так, что же, спасибо, и он поворачивается, птаха опять исчезла в обочине, а пойнтер, виляя задом и уткнувшись носом в землю, тихо затрусил куда-то в сторону.
Всё же это немыслимо (смеется, револьвер опять ускользает из рук, как здоровенная лягушка, как жаба-монстр, очкастая жаба в районном книжном храме), пошло сплошное бездорожье, колдобина на колдобине, всё тело в испарине, волосы мокрые, он не может уснуть. Нэля, Нэлли, Нэличка, странное единение «н» и «э», упругое и твердое, как вздыбленная плоть, мягкое и круглое, как она же, но уже успокоившись (же-уже, уж-ёж, ёж-нож, этот револьвер никогда не выстрелит, недаром он фантомообразный, так что нечего, смеясь, пытаться выловить его под кроватью), и стыдно, стыдно от собственного рукоблудия, скорее бы завтра, чистым, подмытым, в чистый и светлый день, всё туда же, на второй этаж, по старой мраморной лестнице, в самую чащобу, нет просвета, не видно дороги, «н» и «э», вензель, изящно вышитый на тонком батистовом платочке небесно-голубого цвета, ты меня сегодня не проводишь (уже сама спрашивает, как этому не порадоваться?), конечно, провожу, зайди в семь, ладно?
Он заходит за ней в семь, они сначала идут в магазин — хлеб, чай, молоко, потом, уже на трамвае, до того самого железнодорожного полотна, того самого моста-места. Сегодня она его не приглашает, просто само собой разумеется, что он зайдет выпить с морозца чайку, а то стоит ли, так промерзнув, сразу возвращаться обратно? Вот и дверь, обитая чёрным дерматином, первый этаж, как войдешь в подъезд — налево, столько лет прошло, а стоит закрыть глаза, так будто снова в этом подъезде, как уже потом, когда стоишь часами, надеясь что-то вернуть, ухватить за хвост, поймать за узду, обратить вспять, но часы идут, тик-так, тик-так, проходят соседи, со второго этажа, с третьего, это, видимо, с четвёртого, вот с этой же площадки, а вот и с пятого, чего стоишь, мальчик, кого ждешь? И выбегаешь из подъезда, затаиваешься неподалёку и вновь возвращаешься через полчаса, пока не понимаешь, что и сегодня она не придёт, но потом, потом, всё это потом, а потом суп с котом, коты же бывают разные, бывают даже рыжие и красные, а дверь всё так же обита чёрным дерматином, квартира с соседями, её комната — поменьше, раньше-то она жила не здесь, у них с мужем была квартира, но ещё в процессе развода (движется процессия к залу суда, вам туда, а нам сюда) они её разменяли, мужу — однокомнатную, ей — комнату, ему нужнее, он скоро женится, ну да чёрт с ним, с мужем, соседка одна, старушонка такая согбенная, её почти и не видно, проходи в комнату, сейчас чай принесу.
