Глеб Шульпяков - Фес
Я вспомнил липкую кожу девушки, с которой был всего час назад. Ее волосы – твердые от лака, как они касались моей кожи.
Ее подбородок дрожал в беззвучном смехе.
– Понимаете, у иностранца здесь выражение глаз другое. Блеск во взгляде появляется – особый, тусклый. Победный. Люди с таким взглядом думают, что все познали, что они боги, а не заурядные столичные невротики. Что избавились от своих страстей и страхов. А все наоборот, хвост виляет собакой.
– Вы про меня? Про мой взгляд?
Она извинилась, отвернулась – чтобы сменить музыку.
“Где я мог ее видеть?” – снова попытался вспомнить.
Проигрыватель щелкнул, заиграла новая музыка, на этот раз регги.
“Просто случайно встретились в городе… Красивая европейская женщина, вот и запомнил”.
– Вы-то как сюда попали? – Соскучившись по музыке, я невольно принялся отстукивать такт.
Вместо ответа она пальцами начертила в воздухе рамку.
– Вот гора, видите? – показала себе за спину. – Гора одна, а все смотрят на нее по-своему. Моя цель – понять, что это значит, смотреть на одну гору по-разному. И сколько их всего в таком случае, этих гор?
На улице давно стояла ночь, никаких гор не видно.
– Успешно? – Я сделал вид, что понял.
– А вы правда хотите слушать?
Столько времени один, глупый вопрос.
Она подвинула мне бутылку, откинула волосы.
– Хочу, конечно! – не вытерпел, выкрикнул.
– Странно, правда?… – Она словно продолжала свою давнюю мысль. – Когда хочешь рассказать с начала – смешно и странно. Потому что его нет, “начала”. Одно цепляется за другое, второе за третье, и так до бесконечности – вот и выбираешь середину. Второе действие.
Я показал жестом, что готов слушать любое действие.
– Если “начало” условность, пусть оно будет вдвойне условно. Что может быть условнее театра? Вы любите театр?
“Театр, театр…” В памяти всплыло одутловатое лицо актрисы, игравшей в кино с таким названием.
– Не помню, – пожал плечами.
– Хотите, расскажу ваш случай? – Она обрадованно щелкнула зажигалкой.
– Да.
Дым от сигареты ударился в стойку и разошелся кругами.
– Вы много-много лет не ходили в театр. С юности, со студенческой скамьи – когда бегали вместе со всеми на те постановки. А потом пришло новое время, и вы решили – почему бы нет? Жена через друзей-артистов достала билеты, и вы пошли на модную премьеру. Но от того, что вам показали, вы пришли в ужас. Вас охватили паника и стыд, стыд и разочарование. Как знаменитые люди, которых вы помните по любимым фильмам, могут вытворять такое? Как зрители смотрят на это и даже хлопают? С тех пор вы предпочитаете пластический театр.
Затянулась, неловко запрокинула голову.
– Театр, где нет слов. Нет имен. Нет героев.
Я безразлично пригубил из стакана.
– Друзей-художников, – поправил.
– Художников?
– Жена достала билеты через друзей-художников.
Честно говоря, для театра в моем сознании место отсутствовало.
– А между тем настоящий театр существовал. Помните… – Последовала простая русская фамилия. – Он забрал меня прямо с курса. Если тогда вы жили в Москве, то слышали про эту постановку.
Название спектакля действительно было на слуху.
“Вот почему лицо знакомо…”
– Пьеса молодого, никому не известного автора, сюжет из современной жизни, гениальные выпускники, готовые сворачивать горы, – и вот, пожалуйста, за полгода до смерти классик делает шедевр, закрывает за
собой дверь эффектно, громко, переиграв молодых и старых. Ну а мы остаемся…
Я поймал себя на том, что невольно повторяю ее фразы. Наслаждаюсь тем, как по-московски она тянет гласные. Как быстро, глотая слоги, проговаривает длинные предложения. Время от времени мне удавалось перехватить ее взгляд, и я опускал глаза – настолько прозрачным и темным он был. Иногда в глазах читалась насмешка, иногда неподдельная радость – и досада, страх, что эту радость с ней не разделят или посмеются над ней.
– А потом все покатилось в пропасть. – Она смешно пожевала губами. – Как тогда все разваливалось – помните? Дух захватывало, как разваливалось. Под музыку и шампанское. Только мы ничего не поняли. Русский репертуарный театр умирал – а мы пили портвейн, цитировали Гоголя, сцены на бульваре разыгрывали, идиоты несчастные, а когда очнулись, огляделись, протрезвели – театр кончился, исчез, как будто его и не было. После классика в театр назначили министерскую сошку, ничтожество, и он сразу снял наш спектакль – кому нужны неприбыльные постановки? Да и публика наша успела к тому времени поостыть, поредеть. Новый быстро поставил несколько шлягеров с народными – для новой публики, а про остальные постановки забыли, как будто ни классика, ни спектаклей, на которые полгорода ломилось, не существовало.
Теплое пиво полетело в щель между досок, на стойке появился чистый стакан.
Мы переглянулись, чокнулись.
– Одно время мы думали, новый перед нами, молодыми-легендарными, пасует, стесняется. Специально, из зависти, задвигает в угол. А про кукол элементарно забыли, куклы висели в шкафу, куда никто не заглядывал, – а что может быть страшнее для актера? Кто-то тихо спивался, уходил в другую профессию, подруги стали повально рожать – от безысходности, чтобы как-то переменить участь. Я… В театре это называлось “играть матросов, проституток и других посетителей бара”. К этому списку я добавила еще один пункт: “тень тапера”. Ниже падать было просто некуда.
В ее голосе звучали горечь и отчаяние – словно то, что она рассказывала, случилось не пятнадцать лет назад, а недавно.
– Но перейдем к следующему акту. Действующие лица, внимание! Один начинающий, но уже популярный демократический лидер, его охрана, наш режиссер и куклы, которых достали из шкафа. И вот этот лидер – а в стране тогда еще наблюдалась многопартийность – заказывает наш спектакль, ту самую постановку.
– То есть продвинутый был человек. – Теперь пришла моя очередь наливать ром.
– Или помощники умные, не важно! Слушайте, что происходит дальше. Новый, конечно, согласен – такие деньги! И наш спектакль быстро реанимируют, штопают костюмы, собирают из реквизита, что еще не растащили, и мы начинаем репетировать. Вспоминаем прошлое – гордые, что сыграем для цивилизованной, европейской партии, внесем свою лепту в строительство “свободной России”. Смешно, правда? Теперь, когда все так банально закончилось…
– Никто не пьет, все только курят, наконец дают первый звонок, по трансляции голос помрежа: “Прошу всех к началу спектакля”. А я вдруг понимаю, что в динамике тишина, из зала ни звука – хотя зритель давно должен сидеть и даже хлопать от нетерпения.
От щелчка кольца на ее пальцах громко звякнули.
– Что такое? Почему? Я поднимаюсь к осветителям. “Что случилось?” Выглядываю в окно и вижу, что в театре никого нет! Что подо мной абсолютно пустой зал!
Она распахнула руки, чтобы обнять невидимое пространство.
– А потом заметила, что нет, имеется в партере человек, и накрыт этому человеку стол – прямо в зале, на креслах накрыт, и что человек этот спокойно выпивает, закусывает. И тогда я понимаю, что никакой партии не будет. Что играть мы будем для этого неприметного господина. Вот этот опрокидывающий стопку человек и есть наш зритель, наш заказчик.
Она опустила голову, и пряди ее черных волос упали на мокрую стойку.
Я невольно протянул ладонь, чтобы убрать их.
– Сперва я отказалась, но меня уговорили, уболтали – один раз сыграем для пупса – наши его уже окрестили, – зато спектакль вернут, и будем собирать аншлаги. Актер, он ведь такое существо, на все в душе согласен. Вот и я согласилась. Гадко было на душе, конечно. Скверно. Но потом даже весело, как на репетиции. Однако самое интересное случилось во втором действии. В антракте нас попросили собраться за сценой, к нам вышел охранник и произнес одну фразу.
“Он будет лежать”, – сказал он.
– То есть? – Я вопросительно поднял глаза.
– То есть когда мы начинаем, я вижу, что человек в партере спит,
буквально – лежа прямо на креслах, и даже подрагивает плечом от храпа. Так что доигрывали мы спектакль под громкое сопение русской демократии. Когда пошла финальная музыка, он проснулся и даже пытался хлопать, что-то кричал – но охрана подхватила и вытащила. А я смотрела ему в спину и понимала, что мои отношения с театром кончились. Не потому что театр развалился, как я раньше думала, а потому что исчез зритель и мы давно играем перед пустыми креслами, перед спящим залом.
– И вы, конечно, ушли из театра…
– Я подала заявление через месяц – чтобы мой уход не связывали с этим случаем, не хотела почему-то, не знаю… Тогда многие из молодых уходили, никто на мое исчезновение не обратил внимания, и я пустилась в свободное плавание.
Она прикусила губу.
– Опуская подробности, сразу переходим к следующему действию – вы не обидитесь? Наступили времена, когда наши банкиры наконец поняли, что спальни в стиле “мадам Помпадур” – это пошлость.
