Алекс Тарн - Иона

Пал пожимает плечами.

— Наверно, ты прав, — говорит она после некоторого молчания. — Наверно, их красный — не безобиднее. Ну так что? Послушай, как они поют. Эта песня — о пастухе; он ведет своих овец по горной тропе, заваленной снегом, он счастлив, потому что свободен.

— Счастлив? — переспрашивает Яник. — Ты можешь меня убить, но я никогда не поверю, что этот заунывный вой обозначает счастье.

— И убью, — сердито обещает Пал. — Ты у меня договоришься сегодня…

Несколько мужчин в просторных курдских шароварах поднимаются, хлопая в ладоши в такт музыке. Они становятся в круг и, сплетя руки на плечах друг у друга, начинают танцевать, синхронно подпрыгивая и притопывая в сложном соответствии с монотонным мотивом. У Пал загораются глаза.

— Здорово! — шепчет она Янику потихоньку, будто боясь спугнуть танцующих. — Это настоящий халай, знаменитый курдский круговой танец… я просто не верю своим глазам… вот повезло-то! Яник, ты посмотри, как это прекрасно!

Она вцепляется обеими руками в Яниково плечо и завороженно наблюдает за танцем, а Яник завороженно наблюдает за ней, и то, что он видит, действительно прекрасно. Танец кончается, и Пал, ослабив хватку, переводит полный восторга взгляд на Яника.

— Ну? Ты видел?.. Что ты на меня так уставился?

— Я бы тоже потанцевал, — предлагает Яник, — Чтобы тебе понравиться. Ты их спроси, может меня примут?

— Ладно, — вздыхает Пал. — Ни черта ты в этнографии не понимаешь, и придется мне с этим фактом смириться. И вообще уже поздно. Пошли.

На улице Яник поворачивает Пал к себе и целует сильным и долгим поцелуем.

— Наконец-то… — говорит она, поднимая на него смеющиеся глаза. — Я уж думала, ты никогда не отважишься. Давай еще.

— Посмотри на меня, — говорит он. — Видишь эти две звезды в море крови? Это твои глаза во мне отражаются. У меня такое чувство, что мы присутствуем при рождении флага.

— Заткнись, Ионыч… — говорит она, приближая свой рот к его лицу, щекоча его губы своим дыханием и пробуя их на вкус своим языком. — Заткнись и работай…

И он начинает работать самую лучшую в этом мире работу, и они целуются на пустынной ночной улице курдского города, не видя вокруг себя ничего, вжимаясь друг в друга, как сумасшедшие, и более всего страдая от разделяющей их одежды, потому что кажется, что не будь одежды, то можно будет прижаться так, что уже не разобрать — где она, а где он, что, в общем-то, так и есть. Целуются, пока усатый пожилой прохожий не останавливается и не начинает возмущенно увещевать их на непонятном… а, впрочем, что там — совершенно понятном в этой ситуации языке. И они, собственно говоря, благодарны ему, этому прохожему, потому что — сколько ж можно… так ведь и губы отвалятся… и вообще, хочется уже чего-то другого, и одежда надоела до полной невозможности.

— Пойдем ко мне, — говорит он. — Я выгоню Мишаню погулять.

— Нет, — говорит она. — Репутация дороже. Пойдем ко мне. Я думаю, что Кэрри — у Андрея. Шлюха.

Он согласен; ему вообще один черт — куда и где. И за ее логикой ему все равно не уследить — слишком сложно, тем более что и голова работает как-то совсем в другом направлении. Они сосредоточенно и быстро идут по пустым улицам, остановив свой фильм на короткий промежуток, на не имеющую отношения к происходящему рекламную паузу, тщательно неся в себе достигнутый уровень близости, более всего на свете боясь потерять связующую нить, хотя и не веря, что такая потеря возможна — потому что как же?.. это уж совсем… что же тогда останется?..

Он поднимается за ней по лестнице, глядя на ее торопящиеся ноги, гладя их взглядом…

— Прекрати, — говорит она глухо, не оборачиваясь. — Подожди, уже недолго…

Ключ не хочет поворачиваться в замке… дай мне… возьми… она прижимается грудью к его спине… дверь щелкает в такт его проваливающемуся сердцу — наконец-то.

Они впадают в номер, как река, прорывающая плотину… Кэрри нету! Да здравствует Кэрри, которой нету! Да здравствует шлюха Кэрри, которой нету! Застежки, пуговицы, молнии… скорее, скорее… руки, руки, руки… как много рук, они всюду. Он подхватывает ее, сжимает… подожди, не здесь — а вдруг Кэрри?.. ну и черт с ней, со шлюхой… нет, я не хочу, не хочу, она помешает… давай — в ванную, там можно закрыться.

Ну вот, теперь уже все?.. теперь уже можно? — теперь уже все, теперь уже все можно, теперь уже нету ничего, кроме размазанных во рту губ, кроме беснующегося языка, кроме всхлипов, запутавшихся в паутине волос, кроме рук, мечущихся и царапающихся, как пойманные обезьяны, кроме слипшихся животов, кроме судорожно сжимающихся ягодиц, кроме мелкой дрожи в бедрах, кроме… кроме… кроме кромки, за которой тоже нет ничего.

— Включи воду… — говорит она.

— Что?

Они неподвижно сидят на краю ванны, неохотно прислушиваясь к затухающему грохоту крови, еще соединенные, но уже — нет.

— Включи воду. Мы же в душе, нет?

— А, и в самом деле. Я и не заметил. Сразу видно, у кого из нас двоих высшее образование.

Он встает, неся ее на себе, как обезьяньего детеныша.

— Эй, прилипала, — говорит он. — Слезай, мне так не включить.

— Включишь…

Действительно, если постараться, то можно. Он включает воду, ждет, пока пойдет горячая, регулирует температуру. Вроде все.

— Эй, я включил. Слезай.

— Ни за что.

Ну вот. Он прикидывает предстоящий ему акробатический этюд. Не так уж и сложно — сесть, перекинуть ноги, ухватиться за скобу, а там уже и…

— Ладно уж, — смеется она и встает на ноги, отпуская его и залезая в ванну. — Так и быть, дыши. Иди сюда, заодно и помоемся.

Они стоят, держа друг друга за руки под струями падающей воды. Если хочется пить, то можно напиться с этих век, с этих распухших губ, с этой шеи, с груди с напряженно торчащими сосками, с этого живота… он опускается на колени и пьет из ее лона лучшее в мире вино; он хочет ее, как никогда не хотел никого и ничего, хочет и не может оторваться от мокрых волос внизу ее живота, от набухших складок, сладок, складок… она тянет его вверх, к другим губам… ах… и снова все плывет перед глазами, и руки текут по спине, смешиваясь с прозрачной водой, впадая в темное озеро самозабвения.

— Выключи воду…

— Что?

— Выключи воду, сколько можно… холодно…

— Ну, знаешь, на тебя не угодишь. То включи, то выключи…

— Какой ты капризный…

— Твоя логика всегда меня восхищала.

— Надо бы одеться.

— Одежда снаружи.

Снаружи щелкает замок; слышно, как распахивается и закрывается входная дверь; Кэрри вернулась. Судя по воцарившейся тишине, она с изумлением разглядывает разбросанную на полу одежду. Наконец:

— Пал?..

— Йес? — безмятежно отвечает Пал и легко целует Яника в нос. — Я здесь, в душе. Есть новости?

Турецкое утро встречает прохладой — в гостинице топят более чем экономно, а на ночь, похоже, и вовсе отключают. Яник и Мишаня уже давно не спят, но вылезать из-под одеял не торопятся — оба нежатся в сладких грезах о прошедшем дне. Яник тщательно вынюхивает собственные ладони — ему кажется, что они еще хранят на себе запах Пал. Мишаня поглядывает на зачехленную камеру и жмурится от счастья — он снова снимает. Оператор Михаил Чернов, черт побери! Эх… таких бы утр, да побольше!.. а пока — пусть это не кончается.

Как же, как же… размечтались — на тумбочке звонит телефон. Яник вздыхает — вот ведь злобная тварь — трезвонит себе без передыху.

— Яник, — лениво говорит Мишаня. — Возьми трубку.

— Хрена. Сам возьми.

— Сволочь, — все так же лениво констатирует Мишаня.

Нельзя отказать ему в обоснованности формулировки: ведь телефон стоит рядом с Яниковой кроватью — только руку протяни, а ему, Мишане, вставать. А впрочем, не надо — телефон, отчаявшись, смолкает. Хорошо-то как стало… Мишаня с наслаждением потягивается.

Рано радуетесь — поднабравшись сил, проклятая коробка снова разражается резкими, требовательными звонками. Тьфу! Мишаня, вздыхая, сползает с кровати и, с отвращением прошлепав по холодному полу, снимает трубку.

— Алло!

— Всех уволю! — взрывается трубка гневным голосом Белика. — Одиннадцатый час, а вы дрыхнете! Ну, друг твой — половой гангстер — еще какое-то оправдание имеет, но ты-то, блин, ты-то!

Мишаня растерянно подтягивает трусы; такой разъяренный босс ему внове.

— Андрей, что-то случилось?

— Случилось! — кричит Андрей. — Сирия закрыла границы. Плакал наш план к едрене фене. Спускайтесь, работнички…

Они сидят в холле, прихлебывают плохой турецкий кофе и слушают Андрея. Значит, так. Сирийский план накрылся. Иранскую визу не получить. Самое плохое, что в Диярбакыре задерживаться нельзя — из-за вчерашнего репортажа. Он выйдет в эфир после полудня, и весь мир узнает, где они в настоящее время кантуются, а это Белика не устраивает по понятным соображениям. Он-то вчера был уверен, что к трем часам дня они будут пересекать сирийскую границу… черт бы побрал этого Асада…