Эрвин Штриттматтер - Погонщик волов
Весна поднимается все выше. Весна подгоняет. И отношения между конторщиком и женой управляющего тоже не остаются на прежнем уровне. Потому что как-то раз Фердинанд все-таки подхватывает один из ее огненных мячиков.
— Я здесь просто больше не выдержу, — так говорит она однажды вечером. — Я вечно жду, а потом он заявляется и отыскивает свою постель на кухне. Он укрывается скатертью, спит на скамейке для молочных кувшинов и ласкает центрифугу.
Тут даже конторщик невольно смеется. Смех в нем поднимается из какой-то глубины. Тогда она храбро продолжает:
— Сейчас я пойду в парк, и если вы со мной не пойдете, вам придется отвечать, если меня до смерти напугает какой-нибудь зверь или сова.
Фердинанд чувствует, как его щеки заливает краска. Удары сердца звучат будто удары в полный сундук. Хоровод возможностей кружится перед его глазами.
— Вы, может, подумаете, что я навязываюсь и вообще… но просто мне кажется, что вы меня понимаете… что я… я испытываю к вам доверие.
Ее слова вторгаются в фантазии Фердинанда, они звучат как призыв. Он чувствует, что должен ответить.
— …Вы ведь не собираетесь идти просто так… я хочу сказать, в одной…
— Конечно же, нет. Вот видите, как вы плохо обо мне думаете. — Она ныряет в глубину комнаты, отыскивая платье.
— Что вы, я вовсе не думал… Вы меня еще слышите?
Ответа нет. Тут и его окно пустеет. Закрываются два окна, бесшумно открываются две двери и так же бесшумно запираются. Два человека, затаив дыхание, слушают где-то в горле биение своего сердца.
Ночью усадьба выглядит, как и всегда об эту пору. Липе Кляйнерман ворочается без сна в воспоминаниях молодости. У смотрителевой жены приступ кашля. Служанка винокура штопает чулки. Сам винокур играет с управляющим в карты.
— Сорок! У тебя что, козырей больше нет? Ты почему не кроешь!
— А ты сдал мне всего три карты.
— Погляди, у меня шесть. А где остальные?
Некоторое время они препираются, потом смеются, потом лезут под стол за недостающими картами. Фрида Венскат при оплывающей свече читает романы, «Ласточка-касаточка», превосходные романы для семейного чтения, сто выпусков. Лошади на конюшне лязгают цепями в своих денниках. Мычит корова, которой пришла пора телиться. В замковой кухне две служанки не дают друг другу уснуть, рассказывая страшные истории.
— Он вскорости позвонит, чтоб принесли ему ночной чай, так сегодня пойдешь ты, — зевая, говорит одна. — Не могу я каждый вечер… Я, знаешь, как устала. О, господи… А ему все мало, все мало.
— А ничего, что я пойду? — спрашивает другая, загораясь жаждой приключений, и вздрагивает всем телом. — Где хоть его пижама-то ночная лежит, если он прикажет подать?
— А-а-а, — зевает первая, — она лежит сложенная у него на подушке. Ну, сама увидишь…
Над крышей амбара, словно птичьи тени, шныряют летучие мыши. В живой изгороди шныряют мыши-малютки. Бузина издает по-ночному густой запах. В замковой кухне дребезжит звонок.
Фердинанд и жена управляющего бредут по парку. Они молчат. Они сейчас словно дети, которые украдкой трясут полную зрелых плодов яблоню: плоды падают в траву, но карманы у детей слишком маленькие, туда их не сложишь.
— Прекрасная ночь, — бойко говорит она и смотрит ввысь, поверх его головы.
— Да, — говорит он, зябко передергиваясь. И прячет одну руку в карман своего черного пиджака.
Она воспринимает этот жест как некое откровение.
— У вас замерзли руки?
Он снова вынимает руку из кармана.
— Нет, не могу сказать, чтобы замерзли, это скорей такая привычка.
Она хватает его за руку, она чувствует трепет этой руки.
— Да, рука и в самом деле не холодная, но какая у вас мягкая кожа, какие тонкие пальцы, ну, прямо детская ручка.
— Да, да… — Он позволяет ей мять и тискать свою руку, будто носовой платок.
— Ах, если бы вы были моим деточкой, моим большим сыночком!
— Кха-кха, кхм-кхм, угум.
Она сама смеется над своей выдумкой.
— Уж тогда бы, наверно, никто не возражал, что мы тут гуляем…
— А сейчас разве кто-нибудь возражает, я хочу сказать, сейчас разве нам может кто-нибудь помешать?
— Нет-нет, конечно, нет, но приходится помнить… впрочем, знаете что? Гравий здесь очень громко скрипит, а скрип может нас выдать, не лучше ли нам сесть на скамью? — И, не дожидаясь ответа, она тащит Фердинанда за собой на скамейку среди кустов. Это скамейка Лопе возле клумбы с розами. С ума она сошла, эта жена управляющего!
Она простукивает все закоулки своего сердца, где друг подле друга покоятся в недоумении запыленные романы девичьих лет вперемежку с впечатлениями и разочарованиями супружеской жизни, вперемежку с букетиками фиалок и мешками для творога, вперемежку с досками для сыра и суммой, необходимой для покупки собственного поместья. То, что мы видим сейчас, это начало самого обыкновенного любовного приключения, самой банальной интрижки, а не какой-нибудь неземной страсти с изысканными соблазнами. Такие интрижки растут буйно, как сорняки, но господин конторщик, но бледный Фердинанд, взбаламученный своей детской любовью, ощущает в сердце присутствие высших сил.
Полнокровная, пылкая особа, что сидит сейчас рядом, сжимая его руки и глядя на него требовательным взглядом, — это человек, еще не завершенный, это кусок, доверенный ему, Фердинанду, книжному червю, искателю душ для дальнейшей обработки.
— Вам знакомы страдания молодого Вертера?
— Это уж не тот ли молодой книготорговец из Ладенберга, что временами вас навещает?
— Нет, это любовный роман, написанный Гёте, хотя назвать это просто любовным романом нельзя, это скорей история одного разочарования.
— Да-да, роман. Когда я была еще барышней, я прочла один. Там шла речь про женщину, которая медленно, но верно отравляла своего мужа отваром из картонных подставок, что кладут под кружки с пивом. А когда он умер, она спохватилась, что любила его. Но было уже слишком поздно. Это очень-очень печальная история. Ее было очень приятно читать. Вы перечитали столько книг, значит, вы наверняка читали и этот роман.
Нет, Фердинанд никогда не читал про отвар из пивных подставок.
— Вот видите, как много я читала. Но теперь у меня совершенно руки до чтения не доходят, у меня уйма хлопот с двумя коровами, надо сыр делать, стряпать надо, шью я себе сама, чтобы не тратиться на портниху, а… — тут она начинает всхлипывать, — …а какова благодарность? Целые ночи его не бывает дома, он пьянствует и топчет ногами мои чувства, роется в них, все равно как петух на цветочной клумбе. Вы даже представить себе не можете, до чего я несчастна. Ах, если бы не вы, не ваше постукивание в стенку, не ваши письма! Клянусь, я все их ношу здесь. — И она прижимает мясистую руку к пышной груди.
Фердинанда охватывает беспокойство. Жена управляющего забыла всякую осторожность. Ведь не исключено, что их кто-нибудь слышит. Но он не решается высказать свои сомнения вслух. Некоторое время он молча глядит на маленькую, дрожащую всем телом женщину.
— Вы позволите мне поцеловать одну из ваших слезинок?
Она радостно вздрагивает, приникает к нему. Еще раз дрожь и всхлипывание, но уже как последний порыв бури. Потом она наклоняет голову, так что щека со всеми слезинками оказывается как раз перед губами Фердинанда. Он осторожно касается этой щеки — просто касается, без всякого пыла. Его тонкая рука обвивает ее плечи — как нитка перехватывает доверху набитый мешок. Он чувствует движение у нее под кожей. Кипящая жидкость в закрытом горшке.
— Они такие соленые, — снова смеется она, имея в виду свои слезы. От смеха ее мясистые губы раздвигаются, обнажая широкие зубы. Эти коровьи зубы вызывают умиление Фердинанда, он их тоже должен поцеловать, но уже без спроса. Запах у нее изо рта несколько отрезвляет его.
— Ах, губы у тебя словно из бархата и шелка! И усов у тебя тоже нет. С бородой получается так неаппетитно. Иногда у него в усах засохшая пивная пена. А иногда от них пахнет прокисшей селедкой.
— Кхм, кхм, может, вам стоит говорить немножко тише? Вы так неосторожны!
— Ох ты! — говорит она и, притянув Фердинанда к себе, запечатывает его рот поцелуем, словно пластырем. — Почему ты продолжаешь говорить мне «вы»? Ты ведь меня поцеловал?!
— Вообще-то я не собирался вас целовать, просто я был так растроган…
— Ах, не говори так! Скажи лучше, что ты хоть капельку меня любишь. — И она снова привлекает его к себе. Она словно ощупывает влажными губами его веки, лоб, потом шею и снова бурно впивается в его губы. Она дышит со стоном, она сбивает руками мягкую черную шляпу с его головы, шарит пальцами — как зубьями тупых грабель — в его реденьких волосах, как по лугу, где не растет трава. В одном из окон замка мерцает огонек. Это ночник в опочивальне его милости.
Раздается крик петуха-торопыги. В кустах, словно недобрая мысль, шныряет летучая мышь. Жена управляющего приостанавливает лавину поцелуев, не отрывая, впрочем, губ от Фердинандова лица. А что, если муж вернется домой и не найдет ее? — вдруг приходит ей в голову. Впрочем, он, наверно, будет пьян и до спальни не доберется. А если придет трезвый? Если… ну, тогда можно будет сказать, что ее позвали к жене смотрителя, что у той опять страшный приступ кашля, нехорошо с сердцем или что-нибудь в этом же духе…
