Инна Александрова - Свинг
Саша уехал и живет около Иерусалима. Работает токарем-фрезеровщиком. Имеет четырехкомнатную квартиру, хорошую машину, хотя Софка, его жена, бухгалтер, работает уборщицей, а сын Димка оказался лентяем и, видно, неспособным.
Со старшим сыном, Владимиром, судьба сыграла злую шутку. Он хорошо учился, хотя отличником не был. Годы — в смысле учебы — были тяжелыми: тогда еще устраивали не за деньги, а по блату. Я решил: пусть закончит Васильковское училище, получит среднее техническое образование, лейтенантские погоны, послужит, а потом — в академию. Все со мной согласились. После окончания училища сына распределили в летную воинскую часть в тот город, где сейчас мы с вами находимся.
Отлично прослужив три года, попросил направление в академию. Ответили отказом, придумав какую-то совершеннейшую чепуху. Он обращался еще семь раз! Отказы.
Последний раз, когда кадровик пригласил его к себе и положил личное дело на стол, сын вдруг увидел на папке нарисованную синим карандашом огромную букву «Е». Сначала ничего не поняв, Володя уставился на папку, но кадровик, тотчас сообразив, быстренько перевернул ее так, чтобы буква стала не видна.
Вова прослужил весь положенный срок, в чине майора вышел на пенсию, устроился на работу, но стал таять. Когда просили его пойти к врачу — сердился. В конце девяносто седьмого умер от скоротечного рака пищевода — так объяснили врачи. За месяц до его смерти, продав васильковскую квартиру и купив эту однокомнатную, я переселился с Украины в Подмосковье.
* * *Утомил Вас своим рассказом, но ведь сами просили «говорить обо всем». Вот и говорю.
Если позволите, ненадолго «вернусь в войну». Перед ее началом отец мой был направлен под Брест на строительство подземных аэродромов: был строителем-прорабом. Ему было пятьдесят, и был он крепким, мускулистым человеком. Мамае сестренкой оставались в Бобруйске: мама работала, сестра заканчивала девятый класс. Я, как уже говорил, учился в Ленинграде. Двадцать второго июня сорок первого началась война, а уже двадцать шестого немцы заняли Бобруйск. Под проливным пулеметным «дождем» мама и сестра дошли до Рогачева. Река людей, направлявшихся на Восток, была нескончаема: на семьдесят процентов население Бобруйска состояло тогда из евреев, а евреи уже знали, что сделал с ними Гитлер в Польше и других странах Европы, и не могли оставаться под немцами.
Двадцать шестого июня, когда немцы вошли в город, отец добрался из Бреста до Бобруйска, но жену и дочь не застал. Квартира была разграблена, все перевернуто. Рассказали обо всем потом соседи по двору — русские. Грабили, конечно, не немцы — они еще только маршем прошли по Социалистической улице. Сделали это свои.
Отец какое-то время оставался в доме, решив собрать хоть немного вещей, а в этот момент Иваниха, уже «отловив» каких-то двух немцев на мотоцикле, вела их к нашему дому со словами «юде, юде». Это видели русские соседи.
Немцы «управились» быстро: схватив и отведя отца чуть в сторонку, несколькими выстрелами из автоматов положили на землю. Его, бывшего красного конника, человека очень сильной воли…
Почему отец не вырвался, не побежал? Наверно, во-первых, потому что от мотоциклистов он бы все равно не убежал, во-вторых, видно, не думал, что вот так — только за то, что еврей — его запросто положат. Кто знает, что промелькнуло в этот миг в его голове? Он был убит и неизвестно, где зарыт: на следующий день, как сказали те же соседи, трупа во дворе уже не было, а Иваниха продолжала жить и, как сказали соседи, ее видели в чем-то из маминого гардероба…
Кто такая Иваниха и почему так поступила? Жила эта женщина на «задах» в покосившемся домишке с сыном-пьяницей. Когда сын напивался и бил ее, она орала на весь двор. Соседи привыкли и не реагировали. Видно, особая зависть была у нее к нашей семье: отец был трезвым, неплохо зарабатывал, работала и мама. Зависть, подлая зависть к нормальным людям жгла эту люмпенку, и вот, наконец, настал ее «звездный» час. Только почему, почему, спрашиваю, мозги ее были повернуты в сторону убийства? Да потому, что произвела она на белый свет подонка. Значит, еврей был виноват, что родилось это «сокровище».
Не стал, не стал сводить с нею счеты, хотя надо было, надо. Оставляя зло безнаказанным, способствуем сотворению нового. Уехал из Бобруйска, пробыв в нем только сутки, и больше никогда в этот город не возвращался.
Мама с сестрой, пройдя все круги ада эвакуации, попали в Ленинград — блокада уже была снята. Сестра, сдав экстерном экзамены за десятый класс, поступила в медицинский, мама работала комендантом общежития в этом же институте. Им дали восьмиметровую комнатку. Жили на крохотную мамину зарплату и сестрину стипендию. По случаю досталась швейная машинка: мама начала прирабатывать шитьем. Я нашел их в Ленинграде в начале сорок четвертого.
Мама была очень нездоровым человеком. Как и бабушку, ее мучила бронхиальная астма. Но, не разгибаясь, от приступа до приступа, она работала. Когда сестра вышла замуж и с мужем-военным уехала жить в Ригу, они взяли, конечно же, маму. Сестра и мама никогда не разлучались. Наверно, мама не дожила бы даже до своих пятидесяти восьми, если бы не лечение и уход, которые получала от дочери-врача. Сейчас сестра — тоже уже старый человек — в ближнем зарубежье. Муж ее умер, и с дочерью — нездоровым человеком — им живется очень тяжело. Помочь не могу: моей пенсии — хотя она и военная — хватает только на квартиру и еду. Сэкономить, чтобы послать, получается нечасто.
И еще, пока не забыл. С Валентином Петровичем Глушко долго поддерживал связь — почти до самой его смерти в восемьдесят девятом. Всякий раз, как выходила у меня новая книжка, посылал, как бы «отчитываясь». Конечно, понимал, что ему, академику, ставшему таким известным, все это, наверно, ни к чему, но «отчитаться» хотелось. Он никогда не оставлял мои «посылки» без внимания.
…Да, так спрашивайте, о чем еще хотели. Почему не еду к младшему сыну в Израиль? Был в прошлом году. Хорошая страна. И израильтяне ее очень любят — есть за что. Ощущения осадного положения нет, и по домам никто не прячется. Люди хорошо понимают, для чего существует их государство, в отличие от всего мира, который ни хрена не хочет понимать. Еще раз говорю: хорошая страна, но… не моя. Моя — вот тут, вот это.
Принято считать, что евреи ищут «теплое местечко», но это не так. Как и все, евреи — разные, и местечки разные. И не все местом определяется. Нужен еще дух, душа, нужны еще вот эти березы, что у меня под окном, эти старики, к которым хожу в совет ветеранов, которые и свели нас с вами. Не все, не все построено на выгоде.
Что думаю о человеческой нравственности? Ну и вопросики задаете! Тут диссертацию впору писать. Нравственность у человека можно воспитать только тогда, когда нравственны условия, в которых он воспитывается. Человечество же, к сожалению, все время сбивается с пути свободы на путь принуждения. В человеческой цивилизации машины все больше и больше вытесняют духовное. Религия все больше подчиняется прагматичности. Обществом все более овладевают разрушительные тенденции, а отсюда — войны, конфликты. И это потому, что в человеческом подсознании гнездятся демоны — особенно в больном сознании. Когда они вырываются наружу, начинается «дух толпы».
В человеческом обществе мало разумных идей, способных объединять и воодушевлять. Люди все больше и больше хотят власти, а власть и кровь пьянят и развращают. С другой стороны, людей приучили верить — верить бездумно, безраздельно, безрассудно, а потому они превращаются в быдло. И в то же время каждый человек — ну, почти каждый — с виду такой уверенный в себе, наглый, ершистый, колючий, полон сомнений и растерянности. Некоторые, встав в позу «хозяина жизни», каленым железом выжигают в себе все сомнения и окончательно расчеловечиваются, а большинство, думаю, уживаются с этими сомнениями, с этой растерянностью, мучаются, страдают, стыдятся кратких свиданий с совестью. Но это — оставляет человека человеком.
Как понимаю наших людей? Скажу об интеллигенции, о городских. Людей деревни плохо знаю. Наша интеллигенция склонна прижиматься к власти, если власть проявляет о ней хоть какую-то заботу. И эти ласки воспринимает рабски, как милость. И уже готова расцеловать власть, и уже говорит о власти, задыхаясь от восторга. Наша интеллигенция быстро устает — раньше остального народа. А народ не любит свою интеллигенцию, не доверяет ей, третирует ее. Как сказал Андрей Вознесенский: «О, родина, была ты близорука, когда казнила лучших сыновей, себе готовя худшую из казней…» Это — вечная тема России.
Не удивляйтесь, что цитирую. Последние годы читаю и перечитываю поэзию: тянет. Освобожденный от техники ум еще кое-что воспринимает.
Народ наш жалостлив: самозабвенно жалеет себя, хромую собачку, зашибленную кошку. Но почему-то совершенно не жалеет десятки миллионов душ, загубленных в сталинских лагерях.
