Владимир Спектр - Face control
21:30. Укладываю Batman'a (простите – Нико) спать.
22:15. Под предлогом необходимой инспекции освещенности рекламных щитов удается все-таки вырваться из дома.
– Потом в один кабак заеду, на Китай-городе, там зам. префекта по строительству день рождения справляет, надо поздравить, подарок вручить от лица фирмы.
– Когда ты вернешься?
– Самое позднее часа в два-три ночи.
– Зам. префекта так поздно гуляет?
– Они еще позже гуляют, до утра.
Света морщится, но в спор не вступает.
– Спасибо тебе, Господи Боже мой! Наконец-то я предоставлен сам себе, сбежал из этого семейного рабства, – яростно молюсь вслух, выходя из подъезда.
– Але, – говорит Бурзум.
– Здравствуй, колдунья.
– Ого! Ну, здоровеньки. Сколько лет! Как делишки?
– Нормально, Бурзум, еле вырвался из семейного лона.
– Мог бы там и оставаться.
– Давай встретимся, Бурзум.
– Зачем?
– Ну, не гони, – я ощущаю, что даже вспотел от волнения. «Господи, сделай так, чтобы она встретилась со мной», – вновь обращаюсь к Богу.
– Не могу, – коротко и тихо говорит Бурзум.
– Я так надеялся увидеть тебя.
– Я тоже на многое надеялась, но мы с Веней решили провести эту субботнюю ночь вместе.
– Бурзум! Ну придумай что-нибудь.
– Что такое, Мардук, тебе сегодня не с кем тусоваться? А где же армия твоих подружек?
– Каких подружек? Я последние две недели сижу дома под арестом.
– Ну и сиди, – связь внезапно прерывается.
Я знаю, что перезванивать бессмысленно, но, естественно не удержавшись, нажимаю «recall».
– Никого нет дома, – говорит Бурзум и снова вешает трубку.
Пустота и холод внутри моего сердца. Все это время я представлял, как наконец свинчу из дома и увижусь с ней. Теперь я одинок и брошен, никому нет до меня дела, сжимаю в руках пищащий кирпичик мобильного и абсолютно не знаю, что делать.
– Все ясно, – говорю сам себе, – кому нужен нерешительный женатый самец? Декларирующий любовь и не делающий ничего, чтобы, хотя бы на йоту, приблизиться к объекту своей любви. Трусливый примат, сидящий на жопе и ожидающий, ожидающий, ожидающий… Чего?! Скорее всего, он не любит тебя, девочка моя, раз так щедр на слова и скуп на действия. Он просто отстоен.
– Кто отстоен? – вопрос прерывает мои горестные сентенции.
Я поворачиваюсь в сторону говорящего и вижу Ацтека – моего школьного товарища, живущего в соседнем доме. На нем темно-зеленая брезентовая куртка в стиле милитари.
– Так кто отстоен? – спрашивает он.
– К сожалению – я, – отвечаю, здороваясь с ним за руку.
– И чем же ты занимаешься в данное время, мой отстойный брателло? – Ацтек смотрит печально и кротко.
– Да еле съебался от жены и думаю, что мутить дальше. Поеду, может, в «Пропаганду». А ты чего?
– Думаю раскумариться, только в одинаре неохота. Может, составишь компанию? Очень чистый эйч.
– Ты же знаешь, Ацтек, я, в общем-то, не двигаюсь. Если бы кокос.
– Это все твои снобистские замашки. По каким лавэ на кокосе сидеть? Да и сколько его надо, чтобы поперло как следует? – Ацтек встряхивает копной волос. – А так пошли бы потихонечку, кайфанули. У меня новый диск Juno Reactor, так улетели бы!
– В подляк мне колоться, Ацтек, потом сутки в кумаре ходить, а у меня – бизнес, партнеры всякие злоебучие.
– А ты не мажься, понюхаешь – и все. Делов-то – два часа расслабухи.
– Думаешь?
22:50. У Ацтека дома никого, кроме бабушки-адмиральщи.
– Хочешь чаю с ватрушками? – доебывается она до меня.
– Спасибо, Вера Ивановна, я только что ужинал, – пытаюсь отмазаться, но Ацтек, что-то злобно шипит на ухо и впихивает меня на кухню, скрываясь в своей комнате. Сажусь за стол, беру самую маленькую ватрушку и неохотно погружаюсь в сказочный мир Веры Ивановны. Рассказы о ее муже, ацтековском дедушке, об их детях, непростых взаимоотношениях в семье частично захватывают мое воображение. Внезапно появляется Ацтек.
– Пойдем музыку слушать, – говорит он.
Вера Ивановна, погруженная в свои мысли, кажется, не замечает нашего отсутствия. Маленькая комната Ацтека покрашена в темно-синий цвет. Из мебели присутствует только низкая тахта, какой-то обглоданный пуфик и старинного вида трюмо. На абсолютно голой стене белеет плакат IRA. Ацтек вытаскивает откуда-то машинку и пакетик с героином.
– Блевать буду дальше, чем видеть, после того, как понюхаю, – говорю я ему.
– Будешь, – довольно подтверждает Ацтек.
– Может, мне тоже ширнуться?
– А я что говорил! У меня для тебя даже инсулинка есть.
– Специально хранил? – ехидно осведомляюсь я.
Ацтек, не отвечая, протягивает мне инсулиновый набор и включает проигрыватель.
– Поехали, – говорит он.
23
10 ноября, среда
В разгар рабочего дня, прямо на совещании у Федосова, вспоминаю, что сегодня день рождения моего однокурсника Саши Евгеньева, Джона. Когда-то давно, в университете, являвшемся для нас скорее клубом общения, нежели учебным заведением, мы были близкими друзьями. Я, конечно, вряд ли мог испытывать столь искренние чувства, но Саша считал именно так. Что нас сближало? Наверное, обоюдная тяга к написанию малоосмысленных стишков и рассказов, общая любовь к выпивке и косякам. Я, впрочем, больше увлекался таблетками, которые приобретал по поддельным рецептам, отдавая должное романтике «Аптечного ковбоя». Иногда я думаю, что все дело в том, что Джон – утрированная копия моих недостатков и комплексов. Близорукий мальчик из интеллигентной еврейской семьи, мало приспособленный к той грубой конфликтной ситуации, которая начинается, лишь только покидаешь родные стены. Саша встал на путь самодеструкции еще в школьные годы, начав в восьмом классе употреблять без разбору и остановки любые горючие вещества. Отношения со сверстниками и противоположным полом не клеились, Джон предался онанизму и отгородился от внешнего мира Великой Альтернативной Стеной. Последние, плохо отпечатанные, листочки самиздата, подпольные концерты «Гражданской обороны», запрещенные выставки андерграундных художников. Мы славно проводили время, и гимном было: «Убей в себе государство!»
Я всегда относился к Саше амбивалентно и, наряду с симпатией, нередко чувствовал отторжение. Характер у него был несносный. Джон редко бывал трезв, орал хрипло матерные песни, устраивал дебоши. Ежедневная пьяная вакханалия была проникнута искренностью и жаждой жизни, но все это, увы, не оправдывало отвратительности его поведения. Поутру, похмеляясь обязательным пивом, Джон долго и нудно извинялся за причиненные неудобства, пытался собрать воедино разбитые накануне очки и разломанную мебель, но уже через несколько часов приходил в прежнее состояние. Он плевался на обеденный стол, блевал в окно, которое забывал перед этим открыть, ссал мимо унитаза. Его одежда всегда была мятой и грязной, ногти не знали ножниц, а от ног нестерпимо воняло. Девушкам, вместо любовной лирики, он цитировал Летова:
Гололед удавил мой смехАвтомат разжевал мой смехНасекомые копят стыдНасекомые копят завистьЖалость скрипнула на зубахМясо вскрикнуло под ножомНасекомые извиваютсяНасекомые копошатсяГовно не тонет ни в огне, ни в кровиПовсюду честные порядочные людиКаждый родился ментомКаждый родился ментомУрокам мужества внимают телогрейкиРазверзшейся парашей улыбается борщНасекомое стерпит всеСамоконтроль есть самоконтроль…
После окончания учебы, когда я создал свою первую фирму и установил несколько торговых палаток, Джон проработал у меня некоторое время продавцом. Даже эта несложная работа давалась ему с трудом. Помню, как-то в новогоднюю ночь была его смена стоять за прилавком. Я, прежде чем поехать в кабак отмечать праздник с женой и друзьями, решил проинспектировать торговые точки. Везде кипела бойкая торговля, нетрезвые граждане отоваривались шампанским и водкой. В палатке, вверенной Джону, было подозрительно темно. Я вошел внутрь и ужаснулся: в пластилин пьяный однокурсник валялся в ворохе облеванных дензнаков. Матерясь, я выгнал Джона. Мерзкий инстинкт лавочника сделал свое дело, я встал за прилавок и принялся торговать сам. В итоге Новый год я встретил в одиночестве в палатке на улице Островитянова. Странное дело, мне было грустно, но одновременно приятно и как-то по-особенному уютно. Вскоре после этого случая наша дружба закончилась, естественно с моего посыла, однако упертый Джон в течение нескольких последующих лет неустанно делал попытки нового сближения. Он часто звонил мне, заявлялся без спросу в гости, пытался случайно встретить на улице. Я недоумевал, игнорируя эту навязчивость. Возможно, он был латентным гомиком, влюбленным в меня безответно. В конце концов Джон отвалил. Знаю, что он устроился на работу в одну из контор Лисовского, занимался там редактированием безыскусных рекламных клипов, а все свое свободное время гнил и разрушался. Утро этого изоляциониста всегда начиналось с бутылки пива и пережаренного хот-дога, съеденного в спешке у метро. В обеденный перерыв Саша посещал дешевую столовую, где выпивал 100–150 граммов водки, вечером, по возвращении домой, квасил на кухне со своим соседом, алкоголиком Славой, и, если позволяли финансы, вызванивал недорогих украинских блядей. Изредка Джон все еще пытался писать стихи, но в конечном счете это ему надоело и он прекратил все попытки графомании.
