Лена Элтанг - Каменные клены
я уже знал от финн эвертон, что хозяйка не разговаривает с воскресенья, и досадовал, что не успел услышать ее голоса — остановись я в кленах чуть раньше, знал бы теперь, как он звучит: хрипло? безучастно? сварливо? елейно?
что же она делает, когда нужно заплакать или рассмеяться — пишет в своем блокноте плачет или смеется, в круглых скобках, как помечают в театральных диалогах?
мне хотелось, чтобы она написала героиня уходит и ушла, но саша села рядом и принялась разглядывать меня своими широко расставленными глазами, постукивая указательным пальцем по блокноту
при ярком свете ее глаза, наверное, становились оливковыми, но утро было облачным, и бледная разбавленная охра разливалась по радужке — я собрался было сказать ей об этом, но запнулся, когда саша взялась за карандаш
я ее здесь похоронила, написала она и ткнула пальцем в сторону холмика, если это вас интересует, порвала на мелкие кусочки и зарыла — лучшего она не заслуживала
трепетали тогда в смятении полном, и каждый своих хоронил мертвецов как придется, произнес я, не удержавшись, у меня столько античного мусора в голове, что он то и дело выбивается наружу, будто подземные воды, вернее, будто серные ключи
саша поморщилась, подземный лукреций пришелся ей не по вкусу
минут десять мы сидели в молчании, нерешительно косясь друг на друга, затем она встала и протянула мне руку ладонью вверх, я не сразу сообразил, в чем дело, тоже встал и протянул свою руку, накрыв ее узкую, неожиданно горячую ладонь
дайте же свой огрызок, нетерпеливо написала саша, я его выброшу, а вам пора собираться — до вашего автобуса осталось два часа пятнадцать минут, она вырвала листок с последней фразой, сунула мне в руку, положила карандаш в карман передника и пошла к дому, чуть сгорбившись, глядя в землю, мягко и осторожно ступая
будто старуха каллах бера [48] с камнями в подоле, подумал я и почему-то расстроился
***горничная эвертон сказала мне за завтраком, что я единственный гость в пансионе, и соврала! проходя через гостиную, где стекольщик уже вынул лопнувшие стекла, и обгорелые занавески шевелились от сквозняка в оконных проемах, я увидел босую постоялицу с книгой, сидящую в кресле-качалке в позе фрагонаровской читающей девушки
я присел к столу и поздоровался, она подняла глаза от страницы и недовольно посмотрела мимо меня, вернее, поверх моего плеча — на лестницу, ведущую на второй этаж, на финн эвертон, что спускалась по лестнице с ведром, полным грязноватой мыльной пены
на фоне почерневшей от пожара стены от серого плиссированного платья незнакомки рябило в глазах, будто от арабского оникса, давно не видел таких платьев — лет двадцать, не меньше, похоже, фасоны времен three of a perfect pair снова входят в моду
ну вот, финн, вы говорили, что гостиница пустует, а тут встречаются интересные дамы, сказал я весело, надеясь, что женщина встретится со мной взглядом, но нет, куда там, она хмуро отвела глаза от горничной и опустила их в книгу
я видел ее ресницы и брови цвета пережженных абрикосовых косточек, широкие ступни цвета светлого меда, крепко стоявшие на полу, я видел яркие, чистые краски ее тела, видел даже трещинку на губе! и все же она напомнила мне фигуру с платком у рта на кладбищенской плите времен барокко, сам не знаю почему
нет, знаю — в этой женщине было что-то плоское, бесплотное, что-то от святой агаты на алтаре работы тьеполо, где квициановым пыткам невозможно поверить, потому что нельзя же отрезать невзаправдашнюю грудь
интересные — кто? переспросила финн, со стуком поставив ведро у стены, пена выплеснулась на босые ноги женщины, и та быстро и невозмутимо подобрала их под себя, не издав ни звука
мистер элдербери, шли бы вы к себе в комнаты, сердито сказала финн, принимаясь возить тряпкой по полу, сейчас самая уборка, пока хозяйки в доме нет! она взялась за ручку плетеного кресла и, не успел я возразить, легко передвинула его в угол, вместе с уткнувшейся в книгу безучастной постоялицей — та даже глаз не подняла, хотя ножки кресла противно заскрипели
я зачем-то сделал два шага вперед и протянул к ней руку: эта финн такая неловкая, сказал я, почти уже коснувшись полосатого рукава, но тут женщина встала, положила раскрытую книгу на стол, обошла меня и плавно направилась к лестнице на галерею
я подвинул книгу к себе и увидел, что это не книга, а рукописная тетрадь, четвертинка, в такую моя мать записывала расходы по дому
я посмотрел на начало открытой страницы: он улыбался мне, лежа на полу, чтобы я не испугалась, а я улыбалась ему, чтобы не показать, как мне страшно
эй, погодите! я пошел было за женщиной, но она уже стояла наверху, у дверей сашиной спальни, я взбежал по лестнице и с размаху налетел на что-то прохладное и слабое, скользнувшее у меня под руками, как опустевший шелковый кокон, я отшатнулся и ударился плечом о дверной косяк
с таким же успехом иксион, [49] царь фессалийский, мог обнимать юнону, слепленную мужем из перистых облаков
Лицевой травник
1986Есть трава плакун, и та трава держать в чистоте в домах, и то бежит прочь от той храмины дух нечисты, а дом покровен будет Богом от пакости. А корень ея аще угоден крест резати и носити на себе — и тот человек не боитса диавола и злою смертию не умрет.
Русские книги, хранящиеся теперь в кладовке, на полке с рулонами обоев, которыми отец собирался оклеить спальни, да так и забросил, давались Саше с трудом, но не потому, что она забыла язык, нет — русский до сих пор позвякивал у нее в голове словами зло и нельзя и цокал смешными суффиксами, превращающими ворону в воронку, сороку в сорочку, а галку в учительскую галочку.
Книги казались ей чужими оттого, что были слишком подробными, нарочито густыми, толстыми и заносчивыми. Слишком густые — значит, ненастоящие, так она думала довольно долго, вспоминая виденные на туалетном столике отстегнутые волосы матери. Самым трудным для чтения был «Травник лицевой малый». Даже название его казалось Саше нелепым, не говоря уже о том, что кожаная обложка, похожая на засохшую хлебную корку, объеденную мышами, весила больше, чем любой Сашин учебник.
— Малый, потому, что маленький, — поясняла мама, доставая его из шкафа, для этого ей приходилось вставать на стул и еще тянуться на цыпочках, — а есть еще Большой, так тот петербургского издательства Каспари, в двух томах, с гравюрами на меди! Но он нам не по карману, дорогая.
Не по карману, это Саша понимала. Малый травник был толстым и растрепанным, он бы даже в карман кухонного фартука не поместился, чего уж говорить о Большом травнике, тот, наверное, занял бы собою весь гардероб, а то и весь дом, а то и весь Абергуайн.
Читать рассыпающийся на блеклые листочки томик было все равно что играть в скраббл со сметливой Дейдрой, сыплющей незнакомыми словами, вроде pigborn или olliach — Саша просто не могла поверить в такое сочетание букв и лезла в словарь, каждый раз уныло признавая Дейдрину победу.
Слова теснились в Травнике непостижимой славянской скорописью, иногда Саше казалось, что это сделано нарочно, чтобы не читали те, кому не положено. Вот вырасту, думала она, и буковки разгладятся, распрямятся, станут английскими и сами разделятся на важное и не слишком, так собачья шерсть разделяется на подшерсток и ость под железной расческой.
Лет через десять ей стало казаться, что эти страницы душно пахнут мамиными косами, когда-то, в трудные времена, маму коротко остригли, и с тех пор она по утрам терпеливо пристегивала косы к затылку заколками и гребнями.
Когда мама умерла, Саша нашла в спальне круглую коробку из-под бисквитов — косы свернулись в ней двумя ленивыми золотистыми змейками, положив друг на друга головы и хвосты.
В хвостах торчали маленькие черепаховые шпильки.
1990Есть трава ливакум, ростет зело лицеи, цветом синь. И выкопать ея месяца майя в первый день о вторника. А под коренем ея найдешь камень, именем енетриуг, и держи в аще где идешь — никто тебя не видит.
Если тронешь это дерево — ты умрешь, — сказала Саша сестре в их первое лето, потому что там, под деревом, под бесплодной яблоней, был секрет. Они с Прю зарыли его шесть лет назад, положили сверху цветное стеклышко, и с тех пор ни разу не проверяли.
В нем была острая баранья лопатка, белка из мыльного камня, два зуба, гнутая оловянная ложка, найденная в прибрежной грязи во время отлива, и банка из-под таблеток — мама принимала их в восемьдесят втором, когда начинала сильно тревожиться.
