Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Вета быстро взглянула на Романа: так ли все? Все было так. Вокруг нее сидели люди с напряженными лицами, некоторые держали на коленях ноты. Вета вдруг заметила и удивилась — свет в зале не погасили. Невероятно тихо было, ни кашля, ни шороха, только мелодия все поднималась, еще и еще вступали инструменты. Вета словно бы не слушала, а смотрела симфонию, так ново все было для нее. Вот флейтист принялся за свою флейту, вот вступили сонные меланхолические контрабасы, вот быстрые руки пробежали по арфам, и вдруг сзади взвились вверх и зазвучали, загудели медные трубы, и глухо зарокотали литавры, над которыми заметался музыкант, пригибаясь к ним и прислушиваясь, и потом, круто повернувшись, ударил в тарелки. И теперь уже огромная и мощная музыка лилась и наполняла зал, и Вета чувствовала, что она прекрасна. Значит, это не так трудно, значит, и она сможет быть здесь своей, слушать, понимать, вникать. Она вспомнила про Рому и сжала его руку, и он ответил ей благодарной и радостной короткой улыбкой, из которой поняла Вета, что и он сейчас забыл о ней в этом бушующем море звуков, из которого выплывало вдруг что-то знакомое и простое и тут же исчезало, пока Вета не успевала даже это осознать.

Как удивилась потом Вета, узнав, что половина девчонок давно и запросто бывает в консерватории. А ей-то казалось, что она чуть не первая открыла этот мир. Но и еще одна была причина у Веты запомнить этот день. Она страшно устала. Музыки было слишком много для одного раза. Во втором отделении она с ужасом почувствовала, что засыпает, глаза неудержимо слипались, рот раздирала зевота, музыка уплывала куда-то, и на какие-то мгновения все исчезало, Вета успевала даже увидеть сон, но потом она в ужасе вскидывалась и искоса смотрела, не заметил ли Рома. И он, конечно, заметил и в промежутке между частями взял ее за руку и быстро вывел из зала. Она не сопротивлялась, но ей казалось, что все, весь зал с усмешкой провожает ее взглядом. Позор, как она осрамилась! Она боялась поднять на Романа глаза.

Но он, как ни в чем не бывало, спокойно взял ее под руку и повел по пустым лестницам вниз, подал ей пальто, и пока она стояла перед зеркалом, исподтишка наблюдая за ним и с изумлением замечая, что сон прошел и, пожалуй, она могла бы вернуться туда, Роман смеялся и непринужденно болтал с гардеробщиком, и из уст его так и сыпались музыкальные термины, понятные им обоим и непонятные для Веты, но смысл был такой, что программа слишком насыщена, а он любит слушать музыку, когда он свеж. Вот как он оберегал ее, Рома. И впервые она с благодарной пылкостью подумала: «Я люблю его».

Они вышли в мартовский теплый и мокрый вечер и почти сразу же остановили такси.

— Вы устали, Вета, — сказал он и, открыв дверцу, пропустил ее в тесную и уютную темноту «Победы», сел рядом и захлопнул дверцу.

И, сама не зная, почему и как, Вета доверчиво и уютно прижалась к нему и положила голову ему на плечо. И, уже закрыв глаза и мягко покачиваясь в машине, она вдруг почувствовала, как весь сжался и замер Роман, и поняла, что произошло.

У Ветиного дома он не отпустил машину, но, как всегда, вошел с Ветой в подъезд, она не смела смотреть на него, но тут случилось что-то бесконечно важное, еще незнакомое и непонятное ей. Он взял ее за плечи так, что через пальто она ощутила его руки, притянул ее к себе, и к ее губам прижались его губы, теплые, мягкие, словно ищущие чего-то, ни на что на свете не похожие, и она ощутила его дыхание и незнакомый волнующий запах мужских духов.

Сердце ее бешено колотилось, она ничего не успела понять, ей хотелось, чтобы он еще раз поцеловал ее.

— Если я скажу вам, если я когда-нибудь скажу вам… — хрипло начал Роман, но не договорил, повернулся и вышел.

А Вета, вся уже ожив и очнувшись, летела наверх. Она целовалась! Она целовалась с Романом! Она даже не заметила, что он чуть не сделал ей предложение, в их отношениях это казалось ей само собой разумеющимся, но это относилось к далекому и непонятному будущему. А сейчас, сейчас она знала только, что она целовалась с мужчиной. И гордость, и счастье переполняли ее, и в ушах звучала ликующая музыка сегодняшнего концерта.

— Везет же некоторым, — говорила Зойка, — у всех мальчишки как мальчишки, а у этой сразу жених по всем правилам, с квартирой, с машиной и сам аспирант!

— Деньги к деньгам, — поддержала ее Лялька Шарапова и боязливо вскользь глянула на Вету.

— Чего вы к ней привязались, вам-то что? — сказала Райка.

— Нам ничего, — пожала плечами Зойка, — просто чисто психологическое исследование, откуда чего берется.

— Злая ты, Зойка, злая. И завистливая, что ли? Никого не пожалеешь.

— А чего жалеть? Что вы, убогие?

— Вот и очень глупо.

И надо было ей болтать! Вета все думала; правда, удивительно ей везло в жизни, все так гладко шло, одно к одному — и дома, и в школе, и в любви. Конечно, Рома ни на кого из их мальчишек не был похож, ни на кого на свете. Он только один был такой, Рома, — заботливый, нежный, серьезный, с ним можно ничего не бояться, ни о чем не думать, на него можно положиться. Но Вета понимала, что это и плохо, что ей не довелось испытать той детской неуверенной полудружбы-полулюбви, когда словно ощупью идешь по канату, и каждый шаг незнаком и бесконечно значителен, и не можешь заглянуть вперед, и не смеешь додумать мысль до конца, и каждое мгновение висишь в пустоте и сомневаешься, а сомневаясь, растешь и взрослеешь, готовишься к будущей жизни и приобретаешь и опыт, и зрелость, и свою точку зрения. А ей ни о чем не надо было думать, а только следовать за Ромой, как он поведет, потому что в нем она не сомневалась, не могла сомневаться ни одной минуты. А может быть, ей совсем и не повезло, что она не ссорилась, не плакала, не боялась, не ждала? Как Надя, которая вся истерзалась, потому что Валька теперь учился в университете на мехмате, и хоть всюду таскал ее за собой, они уже почти не бывали наедине, а в компании были ненавистные, тощие, непостижимо умные девицы, и все взахлеб говорили о строительстве нового университета где-то там, на Воробьевых горах.

А вот у Зойки было все по-другому. Тут уж просто ничего нельзя было понять. Это был бессмысленный симбиоз: глупое Витькино рабство, которое, казалось, он ненавидел, но не смел поломать, и Зойка ругалась и клялась, что он ей надоел до смерти, но ничего не меняла, и в общем получалось, что они жить друг без друга не могут.

— Черт его знает, — говорила Зойка, — пойми, он же просто пропадет без меня, он же даже уроки делает исключительно для меня. А ему на будущий год поступать. Ну как я его брошу, этого балбеса?

— Зойка! А вы с ним целовались?

— А! — сказала Зойка, сильно краснея. — Целовались, конечно. Да ну его, он ничего не умеет.

— А ты откуда такая умная? — поразилась Вета.

— Да так, наслышаны от людей.

— Зойка, а тебе с ним… не противно?..

— Нет, почему, — обиделась Зойка, — уж не хуже, чем с твоим старикашкой.

— Вот и пойми тебя. Сама влюблена, а прикидываешься перед всеми.

— Да нет, Вет, — серьезно сказала Зойка, — просто привыкли мы очень, понимаешь… видно, уже не развязаться.

— Неужели выйдешь за него замуж?

— Не сейчас, конечно, буду пока держаться. Но куда денешься? Сама подумай.

И они обе вздыхали, сокрушаясь, что деваться некуда.

Шел последний школьный год. Собрания были теперь только по успеваемости, от всех нагрузок их освободили, никуда не выбирали, словно они уже были чужие в собственной школе. Все говорили о будущих экзаменах, а учителя, казалось, не замечали никого, кроме кандидатов в медалисты. Этих несчастных непрерывно шпыняли, спрашивали чуть не на каждом уроке и давали переписывать контрольные, что всегда казалось девчонкам нечестным и неприличным. Даже Наталья поддалась этому психозу и все твердила, что их класс должен дать больше всех медалистов — семь или по крайней мере шесть, и не меньше трех золотых, и если будет семь, то они вообще выйдут на первое место в районе. А седьмая — это была Надя Сомова, которая из кандидатов сразу съехала в троечницы, но у Натальи была еще надежда на нее воздействовать морально с помощью комсомольской организации.

Все это было глупо и противно и вызывало желание сделать назло.

У Веты очень напряглись отношения с математичкой. У них была старая антипатия, и Вете казалось, что Елена просто радуется каждому ее промаху. Возвращая ей на переделку нерешенную задачу, Елена вела себя язвительно, словно это Вета придумала, что медалистов надо тянуть, и клянчила у нее милостей. Вета взбесилась, но промолчала, а на следующем уроке сдала задачу неисправленной.

— У Логачевой на математику, видимо, нет времени, — с прозрачной улыбкой сказала Елена, разглядывая ее тетрадь, — она у нас гуманитарий.

— А что, нельзя? — спросила Вета.

— Можно, — протянула Елена, глядя на нее сквозь круглые очки, — просто придется выбирать институт полегче…