Григорий Ряжский - Нет кармана у Бога
Всё! Триумфальный финал! И тоже первый тираж сразу под сотку или около того… Брависсимо!
Я встал с любимого диванчика и отправился в путешествие по квартире. Собрав по разным углам собственные книги во всех вариантах, изданные и переизданные, с иллюстрациями и без, увязал их в единую пачку, обернул старым плащом и засунул глубоко на антресоли, от греха подальше и повыше. От того самого греха, исследователем и теоретиком которого я себя, помнится, назначил как-то в порыве творческого наката.
Ту же операцию с моими легкодоступными книжками, подумал, следует провести ещё и в семейном ахабинском гнезде. И вот тогда уже можно будет смело приниматься за работу. Ведь новые грехи освобождают от старых угрызений, верно?
ЧАСТЬ 3
Оп-па, приехали! В этом году полтинник — заметьте, не мальчуковый уже возраст. У меня прекрасная семья: дочь двадцати трёх лет, домохозяйка, нежная, трепетная, умная и надёжная, как мать, и сын, старшеклассник, эрудит, красавец, высокий, худощавый, с курчавыми смоляными волосами и красиво очерченным чувственным ртом, бывший индус, в недалёком прошлом начинающий баскетболист. А ещё восьмилетняя скуластая дочурка с миндалевидными тёмными глазами, Гела Раевская, Гелонька наша, будущая ученица первого класса школы на Фрунзенской. Это если не считать престарелой Нельсон, чья скульптурно усохшая с годами небольшая яма вместо глаза так и не переродилась обратно в видящее яблоко. Может, именно по этой причине она всегда так ненавидела Джаза — и так темно перед глазами, всё вполсвета, а тут ещё он со своим странным несовершенством по дому фиолетово мелькает. И вообще, думаю, что старушка Нельсон многое могла бы порассказать мне о моём сыне Джазире, если б только такая возможность у неё была. Но наверняка повесть та носила бы избыточно субъективный характер, не сомневаюсь. Так я чувствую, так вижу, хотя не имею для этого ни малейших причин.
С другой стороны, любой о любом может навешать всякого такого, что образовавшуюся навозную кучу накоротко разгрести удастся вряд ли. Вот, к примеру, недавняя история, удивительная и крайне любопытная. Некоторые молодые идиоты, обезличенные как в массе своей, так и по отдельности, с наслаждением подверглись влиянию некоторых зрелых негодяев, тоже без имён. Так вот. В угоду их договорной взаимности взяли они книжки одного хорошего писателя, изорвали их и прилюдно спустили в огромный бутафорский унитаз, возведённый в пространстве между Большим театром и каменным Карлом. Затем так же принародно и незаслуженно нарекли писателя порнографом и калоедом. И вместо утилизированных книг принялись раздавать прохожим произведения другого хорошего писателя, не калоеда, а, наоборот, честного фронтовика. Причём совершенно бесплатно. Вот так. После чего развернули в прессе и на ТВ дискуссию о творчестве, о принадлежности к профессии, о достоинстве и чести, об ответственности писателя перед обществом. И всё такое прочее. А в итоге? В итоге тиражи «калоеда» выросли до антресольных высот, а другому хорошему писателю, не порнографу, говорят, было стыдно и неловко по причине того, что о существовании его и на самом деле правдивых и прекрасных книг обществу напомнили столь бессовестно уродским способом. Всё!
К чему это я? К тому, что результат нередко непредсказуем, но ещё чаще оборачивается нежданным позитивом. Потому я и спокоен за своего мальчика, за Джаза, сколько бы выжившая из ума Нельсон ни строила против него зловредных козней. Не заслужил. А вот зато другим начинанием недавно удивил просто. Даже серьёзно порадовал. Нет, не берусь пока оценивать случившееся. В общем, пришёл и сообщил. Закинул, типа того. Повторю слово в слово. Итак:
«Папа, начну с самого начала. Дело в том, что я задумал провести эксперимент, у нас в Ахабино, на втором этаже, в незанятой гардеробной, той, что с мансардным окном. Все эти годы я вспоминал своё детство — иногда, не каждый день, но что-то не давало мне покоя, и я никак не мог понять, что именно. А недавно понял. Медленно так картинка в памяти всплыла и остановилась. Замерла. Но потом нарисовалась отчётливо и снова поплыла, уже без остановки. И запах. Тоже почувствовал. Чуть сладкий, немного резкий, волнующий такой. И ночь. Всегда только ночь вокруг. И отец мой. Ну тот, Минель. И мама. Они тихо так переговариваются между собой, чтобы мы не слышали, и дымят. Втягивают в себя дым из скрутки, по очереди, и выпускают наружу, тоже друг в друга, изо рта в рот. А я не сплю, принюхиваюсь, пытаюсь понять, почему папины глаза в эти минуты всегда устремлены в небо. И мамины. То есть в потолок. И потом я засыпаю. И вижу сны, каждый раз разные, непохожие на прошлые, отсмотренные уже, но обязательно яркие, красочные и всегда удивительно приятные. Например, как будто летаю над пляжем, над пальмами, над собаками, над буйволицами и вижу сверху наших голодных свиней. И почему-то чувствую, что они голодные. Не потому что знаю про это, а именно чувствую, ощущаю как бы их слюной, их кишками, но своим животом: не знаю точно, чем там ещё и каким образом — не понимаю… Потом вижу, как наши старики поджигают кучу высушенных кокосов, и дым от этой кучи поднимается над пляжем, синий такой дымок и прекрасный, и он источает аромат, такой же самый, какой заполнял собой нашу пристройку, когда мой отец Минель выпускал в рот моей маме дым от тлеющей травы, когда все дрыхли, а я не спал. А ты и твоя жена спали в это время в нашем доме, наверху, и ничего не чувствовали. А ещё я слышал далёкие мелодичные песни, всегда на гитарах, и огни, простые и бенгальские, и фонтаны с розовой водой, и фокусы, совсем без рук, которые получались сами по себе, и все удивлялись этим фокусам без фокусника. Они всегда сидели в кружок, эти люди, которые радовались и удивлялись, они были босые, у них были длинные волосы и всегда много бус, ожерелий и камешков на плетёных тесёмках в их худых руках… Они обнимались и ловили носом аромат кокосового костра, который становился всё жарче и разгорался всё ярче, и дыма от него становилось тоже всё больше и больше, дыма и огня, и песен, и звуков, и собак, и океанской солёной воды, которая подбиралась к ним всё ближе и ближе и, наконец, дойдя до самых ног, внезапно подхватывала всех их и уносила с собой в океан… И они уплывали спокойно, не боясь океана, лёжа на спине и глядя в чёрное звёздное небо, потому что там они видели меня, и я улыбался навстречу их взгляду… И всем было хорошо и спокойно, и не было никакой тревоги, потому что они знали, что у них есть я, там, наверху, и я не дам океану забрать их с собой насовсем, а прикажу ему вернуть их вместе с приливом, когда выйдет солнце Индии и начнётся рассвет над нашим Ашвемом… И я медленно опускался обратно на землю, в нашу пристройку, и видел, как папа и мама отрешённо занимаются любовью после того, как закончилась их последняя дымная скрутка. А вокруг все мы, все тринадцать их сыновей, спящих или не спящих, по-разному. Но только родители нас не видят и не ощущают. А в последнюю ночь, перед тем, как наутро вы с Никой увели меня оттуда навсегда, я видел голый орган папы моего тогдашнего детства — Минеля, который ещё какое-то время возвышался над его телом, после того как он оторвался от мамы. Потом он медленно завалился набок, этот папин отросток, и Минель сразу уснул, так и не прибрав его под одежду. А мама прибрала и тоже сразу уснула. И мне было немножечко страшно тогда. А утром я обрадовался, что меня заберут навсегда из нашей пристройки. Но я огорчился, что больше не увижу тех своих снов, с дымом кокосового костра, с ласковыми собаками, с длинноволосыми весёлыми людьми и с самым добрым на свете Индийским океаном…»
— Это хороший сон, Джаз… — сказал я сыну, дав мозгам возможность прийти в себя и немного поразмыслить над услышанным, которое, признаюсь, вовсе не оставило меня равнодушным. Честно говоря, никогда прежде не думал, что мой мальчик способен так остро и так глубоко чувствовать, пускай даже во сне. Кроме того, увидев нечто запоминающееся, нужно ведь ещё уметь потом выразительно это передать, не так ли? А у него это явно получилось и даже как-то совсем по-взрослому. Меня даже кольнуло чуток лёгкой неприязненной завистью. Правда, не грязной, но и не благостной — я ведь не блаженный, да? Но я быстро справился с этим, убедив себя, что эта чудесная маленькая зарисовка является не сочинённой, а всего лишь подсмотренной во сне. И недурно восстановленной, что вполне достижимо при наличии молодой сытой памяти в обстановке общей культурной атмосферы внутри интеллигентной творческой семьи.
Подбираемся к главному. Спрашиваю сына:
— А что всё это означает, если предметно? Если отбросить эту твою изысканную прелюдию и перейти к практической нужде, ради которой ты, вероятней всего, вернул себе эти прекрасные детские воспоминания.
— Это означает, папа, что я очень сильно тебя люблю, иначе не рассказал бы тебе такого, и поэтому я хочу, чтобы ты тоже ощутил вкус моего, а может, и своего детства и попробовал увидеть похожее на то, что увидал я. А я видел это, потому что дым от Минеля и мамы проникал в мои лёгкие и будоражил моё спящее сознание, и рождал образы, и усиливал воображение, и только теперь я это хорошо понимаю. И делюсь этим с тобой, папа, с моим настоящим, а не с тем биологическим отцом.
