Андрей Шляхов - Доктор Данилов в дурдоме, или Страшная история со счастливым концом
– Но не может же кафедра на девяносто процентов состоять из недалеких людей? – прищурился Данилов. – Или может?
– Мне кажется, что суть проблемы в вашем заведомо негативном отношении к психиатрии, – улыбнулся профессор. – Предвзятость – она, знаете ли, мешает объективной оценке ситуации, а отсутствие специальных знаний, при наличии медицинского образования, толкает к поспешным суждениям и не менее поспешным выводам.
– Знаете, я прекрасно представляю, как выставляется психиатрический диагноз. Не надо никаких тестов, не надо долгого наблюдения, вообще ничего не надо. Задайте человеку положенные вопросы и по характеру ответов на них выставляйте диагноз, подбирая наиболее подходящий! А из чего выбирать-то? Шизофрения или маниакально-депрессивный психоз! Со мной даже, что называется, по душам никто не поговорил!
– А что мы сейчас делаем? – Профессор изобразил удивление. – Сидим, разговоры разговариваем…
– Сейчас вы слушаете мои претензии, – поправил Данилов. – Их много. Я начал с самого главного – с отношения врачей к больным, ну – ко мне лично. Но кроме того, не могу не сказать о условиях. Почему на окнах нет штор? Чувствуешь себя как в аквариуме. Почему в туалете такая грязь? Почему половина еды никуда не годится, а другую половину можно есть только изрядно оголодав? Почему меня повели на УЗИ по двору без обуви и верхней одежды? Почему мне, в конце концов, не разрешают гулять? И почему в душевую можно только под конвоем?
Данилов счел, что сказал достаточно, и умолк в ожидании ответа.
– Разрешите мне, – попросил заведующий отделением.
– Пожалуйста, Геннадий Анатольевич.
– Я отвечу по пунктам. – Взгляд серо-стальных глаз заведующего был снисходительным. – Первое, насчет отношения. Учтите, пожалуйста, что все мы очень заняты и ежедневно уделять каждому больному часа по два, увы, не можем. Я понимаю, что как наш коллега вы рассчитываете на особое отношение, но таковы реалии. Второе – шторы скоро будут. В следующем месяце. У нас городская больница, а не частная клиника. Сразу на все денег не хватает. К сожалению, наша заработная плата не позволяет нам оснастить отделение шторами за свой счет. Третье – туалеты моются дважды в день и еще домываются по ходу дела, но ряд наших больных не совсем отдает себе отчет в своих поступках. В том числе они не до конца понимают, куда именно справляют нужду. От этого и грязно. Четвертое – ваши жалобы на качество больничной еды я сегодня же передам администрации. Пятое…
«Мягко стелешь!..» – восхитился Данилов.
– …все виновные в том, что отправили вас в другой корпус без обуви и верхней одежды, получат выговоры. Шестое – прогулки мы вам вскоре разрешим, я думаю, что уже на следующей неделе. Седьмое – да, специфика нашего отделения вынуждает нас провожать больных в душевую и контролировать их нахождение там. Хотя бы для того, чтобы не затопить нижний этаж. Да – это неудобно, да – невозможно принять душ, когда хочется, – приходится ждать санитара, но иначе невозможно. Это психиатрическое отделение для лечения острых форм психических расстройств, а не кардиология. Я, кажется, ничего не упустил?
– Ничего, – подтвердил Данилов.
Стоило вообще городить весь этот огород? Навряд ли… Дело не в Безменцевой и заведующем, дело в системе. Местное лечение преследует одну-единственную цель – пациенты должны спокойно лежать в палате и не мешать персоналу «работать». Нейролептики прекрасно справляются с этой задачей. Психиатрия стоит на трех китах: умении обосновать диагноз, умении «погасить» пациента и умении своевременно его изолировать.
Только сейчас, провалявшись (иначе этот процесс и не назвать) больше недели в дурдоме, Данилов понял, почему «психи», к которым он приезжал во время работы на «скорой помощи», всячески пытались ввести его в заблуждение, чтобы госпитализироваться не в «дурку», а в обычный стационар. Не «косили» под психически здоровых людей, а попросту хотели попасть туда, где, по их представлению, их будут лечить, а не «глушить».
– Добавлю еще, что в нашем отделении, как и по всей нашей больнице, установлен довольно либеральный режим, – продолжил Лычкин. – У нас не принято по любому поводу злоупотреблять изоляцией в надзорной палате, мы разрешаем больным лежать на койке в любое время, а не только в тихий час и во время ночного сна…
«Вы так качественно всех глушите, что в надзорной палате нет необходимости, – подумал Данилов. – А лежать разрешаете, чтобы пациенты торчали по палатам и не путались под ногами».
– У меня есть предложение, – сказал профессор. – Давайте начнем больше доверять друг другу, ведь от этого мы только выиграем. Что же касается лечения, то вы… – взгляд на титульный лист истории болезни, лежавшей на коленях у Безменцевой, – …Владимир Александрович, должны понимать вот что. Во-первых, вас привезли к нам после неудавшейся попытки суицида…
– Да не было попытки как таковой! – Данилов даже привстал на секунду, но тут же сел обратно – еще буйным сочтут, с них станется.
– А что же было – инсценировка? – спросил Лычкин.
– Нет, не инсценировка… – Головная боль (наконец-то!) дала о себе знать – заломило в висках. – Я хотел, но передумал…
– И прекрасно, что передумали! – одобрил профессор. – Иначе бы мы с вами тут сейчас не сидели бы!
«Вы бы только рады были…» – подумал Данилов, которого стал тяготить весь этот лицемерно-лживый и заведомо бесполезный «разговор по душам». Какой смысл говорить, если тебя не слышат? Не хотят слышать. Психиатры, мать их за ногу да об стол…
– Вы нуждаетесь в покое, переосмысливании жизненных установок…
Что такое «переосмысливание жизненных установок»? Слова, пустые, ничего не значащие слова, напрасные слова…
– …и нейролептики, которые только что вы столь гневно клеймили, приносят вам пользу, – профессор, старый психиатрический волчара, уговаривал Данилова, словно добрый дедушка, – лежите, отдыхайте, думайте о жизни, отсыпайтесь, а скоро мы действительно разрешим вам прогулки…
– А если я захочу выписаться прямо сейчас? – спросил Данилов. – Под расписку?
– Боюсь, что это невозможно, – ответил профессор.
– Почему? Ведь я не на принудительном лечении?
– Совершенно верно, – подтвердил профессор. – Только с учетом вашего анамнеза и состояния одного вашего заявления для выписки мало. Необходимо еще и письменное согласие кого-то из ваших родственников, готового взять на себя ответственность за вас… А то, согласитесь, нехорошо выйдет – мы вас отпустим, а вы выйдете за ворота – да под автобус броситесь. Или под поезд в метро. Или – с моста прыгнете, да мало ли вариантов… Так что простите нас, но без кого-то, кто согласится взять вас, образно говоря, на поруки, мы вас не выпишем. Не имеем права и не хотим, чтобы с вами что-то случилось.
– И неприятностей не хотите, – подпустил шпильку Данилов.
– Не хотим, – подтвердил профессор. – А кто их хочет? Разве вы сами любите неприятности?
– Нет, конечно.
– Вот видите. Ну, пожалуй все, нам пора.
Профессор поднялся и следом за ним встали Лычкин и Безменцева.
– Я еще вернусь, – пообещала Тамара Александровна, не без усилия растягивая губы в фальшивой улыбке.
– Буду ждать, – точно так же улыбнулся в ответ Данилов.
Процессия молча проследовала через отделение до кабинета заведующего.
– Я на секунду, – отмахнулся Снежков от приглашающего жеста Геннадия Анатольевича. – Садитесь на свое место сами, а я постою.
В итоге стоять остались все трое.
– Ну что – по-моему, сомнений быть не может? – даже не спросил, а подтвердил профессор.
– Нет! – хором ответили собеседники, а Безменцева на всякий случай уточнила: – Валентин Савельевич, так я ваш первый обход подправлю?
– Лучше перепишите, Тамара Александровна, вы же знаете, что помарки и исправления в истории болезни всегда наводят на размышления. Да и смотрятся они неэстетично. И статусы[6]подправьте, чтобы соответствовали, а то что у вас все «Жалоб нет» да «Жалоб нет». Вон их у него сколько! А в сегодняшнем обходе отразите подтверждение диагноза, ухудшение состояния со вчерашнего дня, вызванное… м-м-м… тоской по дому, хотя бы… ладно, это на ваше усмотрение, придумайте причину сами и обоснуйте усиление терапии. И повнимательнее к нему, как бы чего не вышло!
– Хорошо, Валентин Савельевич! – кивнула Безменцева.
– Я прослежу, – сказал Геннадий Анатольевич.
– Разумеется, – согласился профессор, – ведь это в ваших прямых интересах. Кстати, Геннадий Анатольевич, вы все знаете – что там за очередной скандал в «Корсаковке»?
«Корсаковкой» в просторечии назывался Государственный научный центр судебной психиатрии имени Корсакова.
– Не скандал, а большой шухер, – улыбнулся Лычкин, любивший посудачить о чужих проблемах.
– Какая разница между этими понятиями? – Профессор любил точность в формулировках.
