Леонид Гартунг - Повести и рассказы
В столовую мы пришли к ужину, то есть как раз в пору. Идя из Степановки в город, я все пытался угадать, откуда у ребят спирт. И, кажется, догадался. Они жили «в расположении», на углу Черепичной и Кирова, на втором этаже, а в нижнем этаже помещалась аптека. Вот в этом, наверно, и крылась разгадка.
Мы уселись в уголке. Нам принесли бигус — так называли нечто вроде горячего винегрета — и компот. Хлеба, конечно, не было. Его следовало приносить с собой.
По правде сказать, мне здесь совсем не понравилось, очень много народа и неумолчный шум. Все громко разговаривали, звенела алюминиевая посуда, где-то рядом работали машины, и от этого посуда на столе дребезжала и двигалась. Слышались близкие удары механического молота и какие-то заунывные скоблящие звуки, как будто пилили железные листы.
— Что это? — спросил я.
— Ерунда, — небрежно ответил Бекас. — За стенкой кузнечный цех.
Оказывается, я совсем уже отвык от шума и множества людей.
Бекас сходил куда-то и принес графин с водой, потому что и Морячок, и я отказались пить неразведенный. Начали с компота, чтобы освободить стаканы… Уже налили понемногу, когда к нам подсели две девчонки. Собственно, какие девчонки? На девчонку похожа была улыбчивая, с родинкой возле глаза. Другая — женщина лет под тридцать, хмурая и неразговорчивая. Она о чем-то задумывалась, отвечала невпопад. Зато молоденькая тараторила без умолку, сбегала еще за двумя стаканами и предложила «познакомиться по-настоящему, а то так не поймешь: знакомы или нет». Оказалось, что обеих зовут Зоями.
— Зоя Большая и Зоя Маленькая, — расхохоталась молоденькая. Только Зою Большую было неудобно так называть, и само собой получилось, что в лицо ее стали величать Зоей Николаевной.
Выпили по полстакана разведенного и заели бигусом. От усталости и оттого, что бигус был никуда не годной закуской, я почувствовал, что пьянею.
Зоя Маленькая предложила:
— А чего здесь торчать… Шум такой — поговорить нельзя. Айдате к нам. Картошки наварим.
— Все равно война, — вдруг сказала Зоя Большая и спросила Бекаса: — У тебя еще есть?
Бекас показал, сколько у него в бутылке.
Вышли на улицу. Было холодно и звездно. Я сказал:
— Счастливо оставаться!
— И не думай даже, — запротестовала Зоя Маленькая, решительно беря меня под руку. — С нами…
— Я буду лишний.
— У нас и третья найдется, — сказала серьезно Зоя Большая. Зоя Маленькая потянула меня в сторону и зашептала:
— Девчонка что надо… Она мне сама призналась: «Я бы рада познакомиться, да не умею». Сам увидишь — редкая девчонка. Я ведь врать не буду. Такую сто лет ищи — не найдешь. Только ты с ней не хами. Она не такая, как мы… Культурная…
Зоя Большая сказала:
— Пойдем. Все равно война…
Зоя Маленькая, уводя меня вперед и прижимаясь ко мне, продолжала шептать:
— Тебе понравится. Я знаю, что говорю. «Спасибо» потом мне скажешь.
По дороге заходили куда-то «получать долги», а попросту, как я понял, занять хлеба. Пришли на какую-то темную улицу. Позже я узнал, что это была Спортивная. Вошли в какой-то двор без ворот. Стали подниматься по темной лестнице. Зоя Маленькая, ухватив меня за руку, предупредила:
— Держись левой стороны. Перил-то нет.
— А куда они делись? — спросил Морячок.
— Да мы же их сожгли, когда электричество отключили, — расхохоталась в ответ Зоя.
Вышли на площадку второго этажа. Синело окно без рам — в него хлестал осенний ветер. Рамы девчата, должно быть, тоже сожгли, но уточнять я не стал.
Какая-то из Зой постучала во что-то мягкое — должно быть, дверь, обитую мешковиной. Прислушалась. Никто к двери не подходил. Постучали еще раз, посильнее и настойчивей.
— Может, дома нет? — сказал Морячок.
— А где ж ей быть?
Снова прислушались. И тогда послышались размеренные странные звуки — скрип и стук.
— Кто это? — спросил я.
— А это та самая, — ответила чуть слышно Зоя Маленькая, — для тебя.
И, крепко сжав мою руку, добавила:
— Только не показывай вида. Если не поглянется — сразу сматывайся. Только не обижай, она и так обиженная.
Входная дверь открылась. Перед нами стояла девушка на костылях. Фигура ее освещалась пламенем коптилки, стоящей на плите. Серое осеннее пальто, низкая до самых бровей челка, глаза не то черные, не то темно-коричневые, узкие бледные губы. Запомнилось общее выражение лица — недовольное, строгое, даже властное.
— А мы не одни, — проговорила Зоя Маленькая, и в голосе ее послышалась непонятная мне робость.
— Вижу, — коротко ответила девушка, неловко повернулась на костылях и ушла к себе за фанерную перегородку.
Меня поразила комната, в которой я оказался. Все в точности так, как у нас на Черепичной. Так же справа от двери печь с обогревателем. Так же пестрели занавесочки, натянутые на бечевках, и, что казалось самым удивительным, точно против двери находилась фанерная стена, отгораживавшая крошечную комнату с одним окном.
— Располагайтесь, как дома, — сказала Зоя Большая.
— Оля, выйди познакомиться, — позвала Зоя Маленькая.
Но Оля за своей фанерой молчала. Зоя Маленькая пошла к ней. Послышался шепот. Сперва ничего нельзя было различить, потом послышалось:
— Хороший парнишка Алеша.
— Не нужно мне никого.
— Он же к тебе…
— Я его не звала…
По правде сказать, мне очень хотелось уйти.
Появилась Зоя Маленькая и, довольно энергично подталкивая меня к фанерной двери, сказала вполголоса:
— Все будет в порядке. Только не тушуйся…
— Я лучше домой.
— Не выдумывай. Я-то знаю, что делаю…
Я несмело появился на пороге Ольгиной комнатенки. И снова меня поразило сходство с нашим «закутком»: такое же окно с треснутым стеклом, такие же щели между рамой и косяками, заткнутые газетами, такой же шаткий столик, прикрытый газетой. Только коек стояло не две, как у нас, а одна, и на столике в старинном бронзовом подсвечнике горела свеча. Такой роскоши у нас уже не водилось.
Оля, не вставая с койки, протянула мне руку и сказала:
— Перевалова.
Я пожал ее холодные пальцы:
— Алеша.
Чудесная штука свеча — ее пламя то стояло неподвижно, ярким белым конусом, то начинало метаться, словно пытаясь взлететь. Таким же виделось мне лицо Оли. Такого лица я еще никогда не видел. У меня все задрожало внутри от радости, что я ее встретил. Да, лицо было подобно пламени — в нем все время что-то вспыхивало и угасало. Ее лицу было тесно здесь…
— Садись, раз пришел, — она указала на старый венский стул, на котором вместо круглого сиденья лежал обрезок неструганой доски.
Вошла Зоя Маленькая и, как всегда чему-то улыбаясь, положила на стол полбуханки хлеба:
— Ваша доля.
Оля нахмурилась:
— Откуда столько?
Ей никто не ответил.
— Кто ваши подруги? — спросил я, только чтобы не молчать.
— Зоя — подсобница, а Зоя Николаевна — штамповщица.
Где кто работает, в ту пору спрашивать было не принято.
— Вы нездешняя?
— А что, заметно?
— Почему-то так кажется.
И тут случилось чудо, которое за всю жизнь случается, может быть, один-единственный раз, — выяснилось, что прежде она жила тоже в Саратове. И не только в Саратове, а на той же самой улице, что и я, то есть на Провиантской. Только она жила ближе к Советской, а я внизу, у самого взвоза. Возможно, мы встречались. Конечно, встречались, и встречались не раз. Не могли не встречаться. Она помнила все то же самое, что и я: те же дома, деревья, страшный шторм на Волге, даже серый булыжник мостовой, который после дождя становился таким ярко разноцветным, словно реставрированная картина.
— А ты помнишь, — спрашивала она, — пожар на комбикормовом заводе? Страшно было? Правда?
— Да, а потом я там работал на строительстве элеватора.
— Так ты строитель?
— Был.
— В сороковом году папу перевели в Жмеринку. Мы тоже поехали с ним. И первые бомбы достались нам. Нас раскопали. Папа и мама погибли, а я осталась жить. Вот такая…
Я никак не мог прийти в себя от радости, что мы из одного города и даже с одной улицы. Я смотрел на нее и не мог налюбоваться ее милым лицом.
— Какая ты красивая, — сказал я.
Она покраснела.
— Это тебе кажется.
И неожиданно спросила:
— У тебя есть друг?
— Друг?
Я вспомнил о Юрке Земцове.
— Он на фронте.
— А здесь?
— Есть один человек. Учитель. Но он много старше и умнее.
— Даже умнее?
Ольга с любопытством взглянула на меня, негромко спросила:
— Это ты искренне?
— Конечно.
Она не поверила, что я считаю кого-то умнее себя, но в словах моих не содержалось ни капли лжи. Перед Буровым я всегда чувствовал себя мальчишкой. Но тогда можно ли его назвать другом?
