Джеймс Болдуин - Современная американская повесть
О, он отлично все поймет. У него даже не будет возможности обзавестись женой и детьми, которые ярмом повисли бы у него на шее и заставили бы пресмыкаться перед Всемогущим Господом Богом — Работой. (И я думаю, это не так уж скверно, Джим Трэси, потому что даже на благочестивых, ведущих себя осмотрительно и падающих ниц, обрушивается Ее гнев, ибо «много званых, но мало избранных» и не «воздается ли за грехи отцов (которым нечего было продать, кроме своей рабочей силы) их сыновьям»; и не такое уж большое удовольствие смотреть, как твоя старуха проводит свой век в воркотне и тревогах, и не такое уж большое удовольствие смотреть, как твоя ребятня, разбухшая от благотворительного крахмала, повторяет за учителем сонно и нараспев: «Мы-богатейшее-государство-в-мир-рре»).
Итак (не ведая, что творит), он отказался от работы, желторотый, полагая по своей желторотости, что работы кругом хоть пруд пруди и, поверив сказкам для сопляков, решил, что человек не должен льститься на всякое барахло, бросил вызов Всемогущему Богу — Работе, и адские муки в полной мере постигнут его, и он познает, познает уж все до конца, ковыляя в шеренге каторжников, скованных одной цепью в штате Флорида.
И уж само собой разумеется, Джим Трэси, мне жаль, Джим Трэси, чертовски жаль, что нам не хватило сил и мы не объяснили тебе вовремя, как бесполезен протест одного человека: он совершенно бесполезен, друг ты мой, и надо терпеливо ждать, пока не наберется достаточно соратников по борьбе, терпеливо дожидаться того дня, когда вместе с твоим кулаком сомкнутся еще миллионы, и тогда вы уничтожите весь этот распорядок, весь этот проклятый распорядок, и впервые со дня сотворения мира человек сможет стать человеком.
Мать снова уснула, так и уснула, сидя на стуле, как засыпала теперь всегда, приоткрыв рот и всхлипывая, словно от ударов, дергая головой и всхлипывая. Бен следил глазами за червячком воды, который полз по полу от дырявой лохани. «Мам, — позвал он, стараясь не плакать. — Мам». Она застонала и судорожно за него ухватилась. «Мам», — сказал он снова, на этот раз громко.
Мать не просыпалась. Бен выскочил из кухни во двор. Белье, развешанное на веревке, с шуршанием захлопало по его лицу, но ветерок приятно холодил щеки. Палец болел невыносимо, казалось, в нем бьется маленькое сердечко; он сунул кончик пальца в рот, стараясь высосать из него боль.
Джимми палкой от старой метлы шевелил пепел сгоревшего мусора, напевая: «Пудин с подливкой, пудин с подливкой», — потом увидел брата и встал.
— Топ-топ? — спросил он. — Далеко, далеко топ-топ?
— Нет, — ответил Бен. — Мама не разрешает.
Палец дергало. Он чувствовал голодную пустоту в животе, но при одной мысли о пище ему становилось тошно.
— Поглядим машины? — приставал Джимми. — Топ-топ далеко, трамвайчик поглядим?
— Никуда мы не пойдем, играй. — Он толкнул Джимми на землю и пинком забросил палку подальше, чтобы малыш не мог ее достать.
— Топ-топ, — опять заерзал Джимми.
— Нет! — завопил Бен во всю мочь и почувствовал, что от крика ему стало легче. — Нет, нет, нет!
Рядом с кучкой пепла лежал клочок меха, похожий на кусочек кошачьего хвоста.
— Ладно, пошли, — вдруг сказал он. — Пойдем, топ-топ далеко, Джимми, очень-очень далеко.
— Топ-топ-топ, топ-топ-топ, — запел Джимми, собирая свои деревяшки. — Топ-топ далеко.
На перекрестке стояли взрослые мужчины и смеялись. За их ногами Бен увидел пса, похожего на Серого. Один мужчина держал его за ошейник, другой засовывал в кусок мяса гвозди.
— Смехота — животики надорвете, — говорил он, давясь от смеха. — Уж так они стараются добраться до мяса, чего только не выделывают.
— Серый, — позвал Бен. — Сюда, Серый, сюда.
Человек, державший собаку, обернулся.
— Это не твоя собака. Мотай отсюдова!
— А может, моя, — нерешительно ответил Бен. — Серый, сюда, сюда.
— Катись отсюдова, тебе сказано, и сопляка своего забери. Шагай домой титьку сосать.
— Нет, я хочу посмотреть.
— А ну мотай. — Мужчина дал Бену пинка. — Живо, марш!
Бен побежал. Но Джимми тянул его назад.
— Поглядим трамвайчик, — хныкал он. — Поглядим машины.
Бен долго безуспешно старался сдвинуть его с места, и наконец это ему удалось. Тут хлынули слезы, следом за ними его ожгла острая злость. Бен схватил камень и швырнул им в телеграфный столб, а потом затопал по мостовой ногами. Перепуганный Джимми тоже заревел.
— Ну, цыц, — со злобой гаркнул Бен. — Нечего тут реветь, цыц, сказано тебе. — Он толкнул братишку. — Понял? — Потом сразу: — Ну, не обижайся, Джимми, ну, пожалуйста, не плачь, Джим-Джим, мы пойдем смотреть на трамвай и на машины. Ну, не плачь, пожалуйста. — Увидев Мэйзи, которая медленно, словно во сне, шла по улице, сжимая в руке какой-то лист бумаги, он сказал: — Вот видишь, Мэйзи поведет нас гулять. — Но Мэйзи прошла мимо, вошла в дом.
Бесс заливалась громким плачем.
— Мама, — сказала Мэйзи и потрясла за плечи Анну. — Проснись, малышка плачет, ее нужно покормить.
Анна все еще спала, приоткрыв рот, все еще находилась где-то, где все очертания четки и багровы, и дышала глубоко и хрипло.
— Мама! — снова закричала Мэйзи. — Ребенок плачет, проснись же, проснись!
Тело Анны окаменело, затем дернулось. Вся дрожа, она вскочила.
— Что? — вскрикнула она каким-то чужим голосом. — Что такое?.. А… — Кухня, неоконченная стирка, смутно белеет чье-то лицо; вроде бы Мэйзи. — Она потерла рукой лоб. — Наверно, я уснула. А… что ты говорила, Мэйзи?
— Бесс плачет, мама.
— Да, плачет Бесс. — (Лицо Мэйзи плясало как на волнах. Какая мука пробиваться сквозь эту тяжесть.) — Принеси-ка мне ее сюда. — Опять она куда-то провалилась. Затем, вздрогнув: — Батюшки, так ты уже вернулась? Долго же я проспала. А мне еще обед готовить и белье развешивать. Встаю, сейчас же встаю. — Но она снова рухнула в кресло. — Уилл уже вернулся?
— Нет, мама. — С рассеянной улыбкой: — Он сказал, он хочет поиграть в мяч.
По-прежнему рябит в глазах. Невыносимое жжение, и все в тумане, и все вокруг плывет. Плач ребенка то стихает, то вновь пробивается.
— Тише, малышка, — машинально говорит она и вытаскивает грудь. Потом зовет: — Мэйзи. (Господи, каких же усилий ей стоит поймать ускользающую мысль и ее выразить.) Ты сходи в лавку, возьми полный судок лярда, а приказчику скажи, чтобы за нами записал. Ты скажи ему: пожалуйста. А сперва принеси мне малышку.
Комната плывет, качается, или это она сама плывет? Кажется, она не держит Бесс на руках и еще ее не кормила. Тянула, тянула, до самой кости дососалась, думает Анна, а пощупала пальцами — сухо. Она попыталась встать. Крутой волной взметнулась дурнота, помедлила секунду и захлестнула ее; Анна снова опустилась в кресло. «Это все, наверно, стирка. Так меня измотала, что, кажется, рукой не шевельну тысячу лет».
Внезапно Анна рывком встала и спотыкаясь подошла к столу. Тут она наконец пришла в себя. Уложила на стол малышку, сняла с нее мокрую пеленку, завернула в сухую. Листок бумаги, который Мэйзи положила на стол, прыгал у Анны перед глазами, и она не разбирала слов. Прошло порядком времени, прежде чем она сумела прочесть, что там написано.
В другое время сообщение о том, как Мэйзи плохо успевает в школе, полоснуло бы ее по сердцу как ножом, но сейчас она лишь аккуратно его сложила и сунула в карман.
— Принесешь еще один такой, я из тебя душу вытрясу, — проговорила она, обращаясь к пустой комнате. И, повернувшись к Бесс, добавила: — Известно тебе, что ученье — единственная ваша надежда в этом мире? — Она усмехнулась, вспомнив задумчивый взгляд Мэйзи, такой отрешенный, словно она витает бог знает где. «Я хочу увидеть всех наших ребятишек, Джим, счастливыми, не такими, как мы с тобой стали. Счастливыми и учеными». — Она подняла руку и погладила его по щеке.
Тут ее сильно шатнуло, и она ухватилась за край стола. «Держись, Анна, старушка, — сказала она себе, — держись». От жарищи этой в голову ударило, успокоительно пояснила она самой себе. Волна боли подхватила ее, обдала всю с головы до ног, так что она закачалась. Где же… это… кресло? Э, да она и впрямь больна. Чего доброго, еще помрет. В спине что-то трясется, в голове как молотком стучит.
— Уилл! — позвала она слабым голосом. — Мэйзи!
Тебе следовало бы знать, что, когда они нужны, их еще сроду не оказывалось на месте. И потом ты ведь сама же послала Мэйзи в лавку, язвительно напомнила она себе.
Какие ужасные рыдания, их невозможно слушать. Перестань же, Анна, попросила она, перестань, ну не надо быть ребенком. Но оказалось, это плачет Бесс. Просто Бесс. А что же все-таки с тобой случилось? Ну вот, опять головокружение и боль. Анна опустилась в кресло, глубже, еще глубже вдавилась в него, и оглушительные удары сердца заполнили все вокруг.
