Джеймс Болдуин - Современная американская повесть
Но ужасен был миг пробуждения, когда мир города внезапно вламывался в ее сон с безобразным, режущим слух визгом. Она цепенела от страха на улицах, где громоздились друг на друга этажи, и какой-то голос кричал: беги, беги же, еще толчок — и все дома обвалятся, беги!
Болью был каждый шаг, болью был каждый взгляд в минуты побуждения, когда вокруг нее вдруг оживал поток прохожих и мимо плыли их уродливые, не знающие ее лица. То внезапно перед ней вырастало огромное слепое чудовище, оно тряслось, как от рыданий, и урчало. Это грузовик, успокаивала она себя, просто грузовик, а саму так и тянуло зажмуриться и пуститься наутек. То она внезапно видела перед собой женщину, лицом похожую на ее мать, но ужасно исхудалую; она держала тощего ребенка с раздутым, словно шар, животом, а позади нее была стена — непроглядная темь и бесформенная мебель. Ну какая же это реальность, разве что реальность кошмарного сна — ведь все, что она видит, так абсурдно и изломано! И ей казалось, ее тело изломано этим кошмарным сном, а сама она в холодном поту, и кричать, сопротивляться бессмысленно, потому что сон беззвучен и никогда не прекратится.
— Вот увидишь, — сказал Трэси, — вот увидишь. Я ему, сукину сыну, дам сегодня прикурить. Двенадцать футов ему, видишь ли, подавай, а ведь в силах человеческих — десять, и никак не больше.
— Ладно, — устало согласился Джим, одергивая свои промокшие рабочие брюки. — Ладно.
— А это у них называется сушилка, — бурчал Трэси. — Да здесь льет как из ведра. Тогда уж Миссисипи — бетонное шоссе и в океане воды нет ни капли.
— Как вы еще ухитряетесь языками трепать после этакой работы, — вмешался старик Олбрайт. — Даже мне хочется помолчать.
— А вот так и ухитряемся! Вешаешь вечером свою рабочую одежду в эту паразитскую сушилку, а утром снимаешь ее с гвоздя еще в два раза мокрей — вот тебя так и крутит от злости.
— Ну что ж, подожди, сынок, покуда наживешь ревматизм. Тогда тебя и вправду скрутит, и будет о чем потрепаться.
— Нет уж, я годить не буду, — сказал Трэси. (Ну, ты-то, конечно, не будешь, подумал Джим, у тебя ведь не висят на шее жена и ребятишки.) — Ты только глянь, какие морщинищи, — Трэси показал на свои босые ступни, — как на стиральной доске. Непромокаемая обувь… суки. И как вы это терпите, ума не приложу.
— Хватит, — сказал Джим, — возьми-ка тоном ниже и дай отдых нашим ушам. Людям есть о чем подумать, ведь не одни же у нас пьянки да гулянки на уме.
Они оделись.
— А ну, тихо, — предупредил Джим. — Сюда идет лучший друг рабочих.
Подошел толстяк подрядчик; его туловище напоминало воздушный шар, над которым покачивался шарик поменьше — красная щекастая рожа. Он выплюнул табачную жвачку прямо в пустой ботинок Джима.
— Бабы вы, а не рабочие — десять футов за весь день. Хотелось бы мне знать, чем вы тут, прах вас возьми, занимаетесь? Сосете соску?
— Ну, хозяин, — торопливо сказал Олбрайт, — мы стараемся изо всех сил. В лепешку разбиваемся.
— Верней, баклуши бьете? Ладно, норма теперь будет десять футов, только вырабатывать ее вдвоем.
— Вдвоем? — в испуге вскрикнули они одновременно.
— Да. Один роет, второй — вывозит. Миллер так уже попробовал со своими макаками, ничего, получается, значит, выйдет и у вас.
— Только мы после этого и вправду в макак превратимся, — сказал Джим.
— Это невозможно! — запальчиво выкрикнул Трэси.
— Заткнись. Я лучше тебя знаю, что возможно, а что нет. Трэси и Холбрук, Марелло и Олбрайт, — вот на такие пары я вас разобью.
— Но послушайте…
— Я все сказал. Здесь полным-полно бетонщиков и уборщиков породы, которые зубами вцепятся в любую работу. Так что выколачивайте десять или катитесь к чертям.
— Нет уж, — взорвался Трэси. — Плевал я на твою говенную работу. Я ухожу.
— Возражений нет, — сказал подрядчик. — Не вздумай только сызнова ко мне заявляться, если тебя прикрутит. Кто еще последует его примеру?
Все молчали. Джим стиснул кулаки. «Сволочь, — прошипел он сквозь зубы. — Чтоб у тебя все кишки полопались. Чтоб тебя…» Он швырнул в свой шкафчик куртку и ботинки и вышел на улицу, где уже сгущались сумерки. Его заполнил мрак, беспросветный мрак, который наливал свинцовой тяжестью тело. На остановке перед виадуком, когда в трамвай набились рабочие с бойни, он ожесточенно протолкался к дверям и направился в буфет «Безалкогольные напитки». «Неразбавленное виски», — распорядился он. Трэси хорошо качать права, у него ни жены, ни детей. Их и не стоит заводить, если хочешь оставаться человеком. Уродуешься тут из-за паршивых этих денег… Правда, я бы не сказал, что зря. — Он вспомнил о Джимми. — А что у меня есть, кроме ребят?
Звякнули брошенные на стойку две монетки, и он тотчас же, как живую, представил себе Анну, пересчитывающую его получку. «Вот стерва баба, что с ней творится? Называется вроде жена, а какая она мне теперь жена? Скажет слово, а у меня уже так руки и чешутся долбануть ее по башке».
Ему показалось, на противоположном тротуаре промелькнула Мэйзи, но он не был уверен, что это она. Никто не выбежал встречать его к калитке, он вошел в закопченную кухню, словно в могилу попал. Анна даже не подняла головы.
В соседней комнате Бесс заливалась пронзительным плачем, а Бен, стараясь ее успокоить, фальшиво что-то подвывал. Воняло мокрыми застиранными пеленками и пригорелой едой.
— Обед готов? — спросил он хмуро.
— Нет, еще нет.
Молчание. Ни он, ни она не говорят ни слова.
— Эй, послушай-ка, эта дохлятина хоть когда-нибудь перестанет вопить? Человеку иногда, знаешь ли, нужен отдых.
Ответа нет.
— У тебя тут на кухне смердит. Я выйду на крыльцо. И пусть заткнется наконец это отродье, а то я спячу от нее. Поняла? Спячу, и конец.
Хорошо Трэси качать права, жена и детишки не виснут у него на шее как ярмо. Ему-то можно языком трепать, какая него забота, кроме как нализаться да девчонку подцепить.
К тому же Трэси еще молодой, зеленый, ему всего только двадцать лет и на глазах у него до сих пор шоры, надетые, когда он еще был стригунком, и он не видит, что кругом творится, и верит всей этой бодяге насчет «открытой-перед-каждым-из-нас-дороги», и «возможности-возвыситься», и «если-вы-в-самом-деле-хотите-работать-дело-всегда-найдется», и «сильной-индивидуальности», и еще чего-то про «погоню-за-счастьем».
Ничего-то он не понимает, желторотый, вот и отказался от всего, отказался от работы и решил, что он бросает этим вызов судьбе, — я, мол, мужчина, я не от всякого согласен брать деньги, я хочу жить по-человечески. Жизнь, мол, не только в том, чтобы цепляться за любую работу и выкладываться до дна, стремясь эту работу сохранить, и смиряться ради этого со всяческими унижениями. Вот он и отказался, желторотый дуралей, того не понимая, что работа — это соломинка и каждый человек (потому как ему нечего продать, кроме своей рабочей силы) — утопающий, которому волей-неволей приходится за нее хвататься, спасая свою постылую жизнь.
Итак, он отказался, еще не зная, что работа — Господь Бог и что молиться недостаточно, надо ради Нее жить, ради Нее трудиться, павши ниц, и принимать от Нее все, ибо Она воистину — Господь Бог. И все сущее подчинено Ее Божественному Промыслу, так что остается лишь склониться перед Ней в земном поклоне и благодарить ее за милосердие к тебе, жалкому грешнику, которому нечего продать, кроме своей рабочей силы. Итак, он отказался, желторотый (не ведающий, что творит), отрекся от Господа Бога, стал атеистом и обрек себя на адские муки, и Всемогущий Бог — Работа (пресытившись их поколением) никогда не обратит взор на заблудшего, разве что изредка, на несколько дней, и он узнает в полной мере, что значит быть отступником, он узнает, как лишиться мелочей: отполированных чистильщиком штиблет, одежды, сшитой на заказ, билетов на бейсбольный матч и девушки, любимой девушки, и смеха, и приятной отрыжки после сытной еды, и уверенной походки, когда ты шагаешь, расправив плечи, высокий и гордый. Он познает в полной мере адские муки ног, шаркающих по мостовой, робко ступающих по коврам, немеющих, когда ты подолгу торчишь перед чьими-то стульями, а в ушах жужжит не умолкая: нет-работы-нет-работы-сегодня-снова-нечего-делать, — вытянешь мелкими глотками кофе — потом на улицу, скользишь по обледенелой мостовой; браток, десяти центов не найдется (об этом даже сочинили песенку), а груженные бродягами товарные поезда все идут и идут на север, восток, юг и запад (тебе не нужно наводить об этом справки у дорожной полиции — об этом что есть мочи орет твоя собственная утроба, твои собственные, стосковавшиеся по работе руки), спой же песенку о голоде, о зимней стуже «четыре ниже нуля», а у тебя дырявые карманы и тебе некуда податься, о ночлежках, обжорках, о чаше слез и о засохших коржах, испеченных три недели назад, и о том, как резвятся твои незадачи, все умножаясь и умножаясь (ты и не думал, что в аду так скверно, а?).
