Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

Каждая родина-мать сплачивает людей по-разному. Самая грубая — общим противником. Самая умелая — едиными законами для всех слоёв общества. Русская (насколько я её помню) — видавшим виды блокнотом да призывом к совести. А японская — дружным подавлением инаковости. Агрессией большинства против меньшинства.

30. ВОЕННОЕ ВРЕМЯ

Город Минамисома, что в двадцати пяти километрах к северу от АЭС «Фукусима», оказался вне зоны отчуждения, но и вне зоны безопасности — это так называемая зона самостоятельной эвакуации, где жители могут оставаться на свой страх и риск. Вслед за женой, проведшей здесь неделю волонтёром, я приехал сюда через полтора месяца после катастрофы подвезти продукты и одежду беднейшим инвалидам, а заодно понять, что ищут в пострадавших регионах сто девяносто тысяч японцев, которые решили провести золотую неделю весенних праздников, разгребая обломки и раздавая гуманитарную помощь. В самой префектуре Фукусима, впрочем, добровольцев меньше всего.

— До пояса в тридцать километров волонтёры почти не доезжают, — говорит мне японец лет шестидесяти с лишним. Он выглядит так, словно не мылся много дней: очевидно, проработал здесь волонтёром уже довольно долго. Из окна кафе, владелец которого одним из первых решил вернуться в город, виднеются поля в двадцати километрах от АЭС, на них ещё лет тридцать нельзя будет выращивать рис. Где-то за холмом — участок земли в километр шириной и сотни километров длиной, покрытый балками домов, искорёженными машинами и рыболовными судами. А ещё дальше — море, откуда пришла волна.

— Похоже на фотографии Токио после бомбёжек, — говорю я.

— А война в Японии никогда не кончалась, нам и цунами никакого не надо. Где ещё в мире мужчины приходят домой с работы только ночью, а? В какой ещё стране у людей друзей нет? И почему именно у нас появилось слово карооси — смерть от перенапряжения на работе?

От поля обломков по недавно расчищенной дороге идёт солдат в камуфляжной форме, идёт к горстке домов, которые, хоть волна их и накрыла, смогли устоять на возвышении в километре от моря. Возле одного из них — маленький сарай для инструментов, в котором местный старик собирает всякие памятные вещи. Солдат протягивает ему альбом с детскими фотографиями. Старик улыбается, берёт, низко кланяясь в ответ, осторожно кладёт альбом так, чтобы фотографии поскорее просохли, рядом с другими такими же.

— Я вообще в Кобэ живу, у меня маленькая бригада, делаем оснащение для супермаркетов. Рабочие у меня все бразильцы: наши-то, знаешь, грязную работу не больно любят. Ну вот, мы с бригадой работу закончим, откроется супермаркет, а потом приезжаешь туда через полгода — и вся торговая улица рядом с ним как вымерла, все лавки закрытые стоят. А с ними и община, считай, всё — накрылась. Потому и нет в Японии общин, откуда им появиться без торговых улиц? И друзей ни у кого тоже нет. А вот бразильцы, знаешь, они другие: и развлекаются всё семьями, сплочённые такие. Как закончится контракт, все на озеро куда-нибудь едут, палатки расставят и так живут себе неделю. Я пробовал тоже с ними ездить, да как-то не получается. Они работают, чтобы жить. А у нас всё наоборот: живём, чтобы работать. Потому я сюда волонтёром и приехал: тут сейчас людям не до новых машин да телевизоров. Ощущение в воздухе совсем другое.

В Кобэ, откуда приехал мой собеседник, шестнадцать лет назад было землетрясение, вполне сравнимое с теперешним. Тогда люди впервые за много лет почувствовали, что такое взаимопомощь, неправительственные организации стали появляться как грибы после дождя, и все, кого землетрясение сколько-нибудь затронуло, с тоской вспоминают чувство сплочённости сразу после катастрофы. В этот раз первые волонтёры приехали в Фукусиму как раз из мест недавних катаклизмов.

— Первыми приезжают сумасшедшие вроде меня. Неустроенные, недовольные, те, что участвовали в студенческом движении в семидесятых. А потом собираются и другие, помоложе. Христиане, романтики, выпендрежники. Приезжают не в старых джинсах и свитерах из UNIQLO, а в дорогих брендах для хайкеров. Эти ищут другой способ жить, но, приехав, по привычке начинают вкалывать как сумасшедшие, а когда работы нет, садятся на корточки и рвут сорняки у тротуаров, чтобы всё время чувствовать себя хоть немного полезными. А новоприехавшие смотрят на них и стараются вкалывать ещё больше, чтобы их не считали лентяями. И выходит в результате то же самое: все живут, чтобы работать, будто под дулом. Но это волонтёры, а пострадавшие живут иначе. И нужно им совсем другое — просто разделить с кем-то горе. Особенно здесь: этот город никто восстанавливать не станет.

Мой собеседник закуривает и снова заговаривает о войне.

— Понимаешь, после войны у власти ведь те же самые люди остались, те же семьи всем и заправляют. Вот и жизнь идёт всё та же — по законам военного времени. Гляди, сотни километров в воду смыло, радиация кругом, а народ живёт себе, как жил, не жалуется — привыкший. Я вот недавно смотрел старый документальный фильм о том, как в Японии появились атомные электростанции. Показывали старика-американца, который вместе с газетным магнатом организовал тогдашнюю психологическую атаку. Никто тогда с атомом дела иметь не желал — что мы, дураки, что ли, после Хиросимы и Нагасаки? А американец — хитрый, говорит, японцы прочитывают в день минимум три газеты и только потом формируют своё мнение. Устроим в газетах кампанию про мирный атом, передовые технологии да энергию будущего, и купятся все. У вас, японцев, говорит, целые редакции, а в каждой — штат отменных да покорных подчинённых. Отменные да покорные, это уж точно.

Мой собеседник сегодня уезжает. Дома новый контракт, новый супермаркет. Пройдёт полгода, и ещё одна торговая улица где-то далеко отсюда уйдёт в прошлое. В то время как здесь, в Минамисоме, всё наоборот: из города ушли все большие фирмы, банки, супермаркеты, закрылись даже больницы. Долгое время почтальоны отказывались доставлять почту. Открыты только мелкие лавки. В городе мало машин, и вскоре, когда уедут волонтёры и солдаты, их станет ещё меньше. Город уже тихий — такой, какими наверняка были города в старой Японии, до войны, до модернизации, до японского чуда. И те сорок из семидесяти тысяч населения, которые вернулись — по бедности или же от любви к своей земле, — будут здесь жить по иным законам. Им уже не нужно соответствовать всеяпонским или западным требованиям. Не нужно жить с оглядкой на всевластный общий знаменатель. Они смогут положиться лишь друг на друга: ни индустрии, ни государству до них уже дела нет.

Полдень, я иду по дороге вдоль овощного поля. Старик-крестьянин, присев на корточки, работает на грядке. У опрятного дома напротив стоят трое мужчин за сорок и разговаривают: наверное, их фирмы закрыли, и им уже некуда спешить. Небо удивительно синее, и в этой округе, где о трагедии напоминают только крики воронов, ищущих трупы на той стороне холма, в воздухе чувствуется какое-то неяпонское спокойствие. Я вдруг понимаю, что чего-то не хватает. Ну да. В городе почти не слышно детских голосов.

31. ЯПОНСКИЕ МЕНЬШИНСТВА

Всю жизнь проработала с людьми, которых дискриминируют, а теперь, видишь, могу испытать дискриминацию на своей шкуре. Теперь мы в Минамисоме все опасные стали.

За моей собеседницей, пухлой сотрудницей маленького заведения для ухода за инвалидами — в основном с психоневрологическими проблемами, стоит доска, увешанная посланиями, пришедшими из других учреждений такого же рода со всей страны. Корявыми, будто детскими знаками, на одном написано «Держись, Фукусима!». Другое, понятное, видимо, только писавшему, гласит: «Про туалетт понял. Про вану понял. Посдравляю». Третье написано огромными знаками, которые совершенно невозможно разобрать, а рядом мелким аккуратным почерком, наверное, сиделки, подписано только имя автора. В верхнем углу доски — бумажка с сегодняшним уровнем радиации.

— Первые дни мы вообще ничего не знали. Цунами до этого здания не дошло — метров за девятьсот остановилось, от землетрясения тоже почти не пострадали, а потом вдруг началась эта история с АЭС. Полная неразбериха, и что делать — непонятно. По телевизору одно говорят, муниципалитет — другое. Радиацию же не видно, вроде живём как живём. Только вдруг всё закрываться стало: магазины, банки, почта приходить перестала. Те, что в радиусе двадцати километров, у них выбора нет. А нам говорят: «Если хотите, оставайтесь — на свой страх и риск». Лучше бы от дома ничего не осталось — решать было бы легче. Некоторые уезжать стали — у кого было на чём. Бензина-то не было. Один бензовоз наконец приехал, да только водитель отказался в зону въезжать — встал за тридцать километров и стоит. Целый день искали кого-то в городе, у кого были бы права с разрешением на опасные грузы. По радио говорят: «Оставайтесь в помещении», — а как ещё за бензином в очереди семь часов стоять с баком в руках? Некоторые с детьми маленькими… Из больницы почти весь персонал уехал, осталось четыре человека на сорок больных — стариков с деменцией на инвалидных креслах. Ну, как-то их всё-таки вывезли, только не знаю, сколько довезли, — человек тридцать стариков из деревень вокруг так и не доехали — умерли по дороге. А потом продуктов становилось всё меньше, лекарств не хватало, я и выбралась в центр префектуры, сначала справку, конечно, получила, что незараженная, а то ещё не пустят — сейчас на наши автомобильные номера косо смотрят. А там со всей страны столько еды да лекарств прислали… Я говорю: возвращаюсь в Минамисому, отвезу инвалидам да больным. А мне в префектуре говорят: не можем, мол, ещё неизвестно, где кому сколько надо, как поймём, тогда и раздавать будем. Накупила сама лекарств, что смогла, и отвезла — а что делать? Из главных газет названивают, я им всё объясню, а они мне говорят: сходите, мол, до берега, фотографий нащелкайте да нам мейлом пошлите — а сами и носа не кажут. Потом (или это до того было?) муниципалитет нанял автобусы на три дня, людей вывозить. А я всё сидела, думала: ехать, не ехать… Один с психическим расстройством, когда в автобус сажали, испугался чего-то, убежал — долго его искали. А потом люди возвращаться начали — инвалиды первыми. Родителям инвалидов везде тяжело: в приюте для беженцев они обуза, у родственников долго не проживёшь, где-то квартиру снимать тоже трудно — чужаком, в незнакомом месте, да ещё с инвалидом. Если целая группа из Фукусимы, ещё ничего, а когда ты один… Потом и крестьяне возвращаться стали — дом, хозяйство. Нет, продавать-то они выращенное не будут, только для себя…