Юра Окамото - ЯПОНИЯ БЕЗ ВРАНЬЯ исповедь в сорока одном сюжете

Видимо, Исихара популярен потому, что людям осточертела бесхребетность японской политики. Токийцам надоело, что все в правительстве, да и в компаниях типа ТЕРСО, работают с оглядкой на прошлое и на верхушку власти. Людям хочется лидера, который может пренебречь потраченными на атомные реакторы миллиардами, не задумываясь о последствиях, который может принять решение сам, а уж какое — не так и важно. И реакционер Исихара на это вполне способен.

С одной японкой из тех, кто проголосовал против него, мне довелось прожить под одной крышей неделю. В то время люди с востока, желая переждать период повышенной радиации, ещё искали приюта на западе страны, и неделю в моём доме в Осаке жили беженцы из Токио — мать с двухлетним ребёнком. В Токио было объявлено, что из-за радиации воду из-под крана не следует использовать для детей меньше года, а двухлетним уже вроде бы и можно, но её ребёнок родился довольно слабым, и родители, естественно, беспокоились. При этом из магазинов минеральная вода в бутылках пропала, а из яслей увезли почти всех детей — тех, у кого были родственники в не тронутых катастрофой регионах. Но этой семье, кроме как к нам, уехать было некуда. Родители женщины живут в городке недалеко от АЭС, и после аварии их переместили во временное убежище. Они — крестьяне, и им было сказано, что на их земле нельзя будет ничего сажать в течение как минимум тридцати лет. То есть последние годы своей жизни — если им удастся вернуться в родные места — они проведут, глядя, как их земля, принадлежавшая семье с незапамятных времён, зарастает сорняками. Что же касается родственников мужа, то они жили в Иватэ, и их жилища больше не существует.

Уложив ребёнка, эта женщина приходила к нам с женой на кухню, мы сидели за пивом домашнего приготовления и разговаривали. И пришли к выводу, что Японии надо меняться. Что необходимы политические и культурные возможности для принятия более жёстких, но оперативных решений. Но если нынешняя модель управления страной и компаниями, которая видна в поступках (или скорее отсутствии таковых) председателя правления ТЕРСО, уступит место авторитарной модели, проступающей в высказываниях губернатора Токио, то Япония рискует превратиться в националистическое государство, каким она была перед Второй мировой.

29. ЯПОНСКАЯ РОДИНА

Во многих странах восхищаются реакцией японцев на трагедию — и покорностью, с которой люди принимают горе, и готовностью принести себя в жертву ради общего блага, и практически полным отсутствием беспорядков и преступлений. Известно, что в районах, где почти совсем не было еды, где ничего не работало, люди тем не менее не брали даже продуктов из полуразрушенных магазинов. Пример японцев кажется особенно поучительным для России, где всегда найдётся немало народа, готового нажиться на чужой трагедии. Как считается, главная разница между русскими и японцами — наличие у вторых чести и патриотизма, стоящих на крепком фундаменте какой-то совершенно иной родины-матери.

Русскую родину-мать я хорошо помню — видел её в особенно длинных очередях. Это была чаще всего дама за шестьдесят, обычно весьма щедрых пропорций и с потрёпанным блокнотом, в котором она писала фамилии каждого стоящего. Кроме того, она громовым голосом взывала к совести шкафов, норовящих пролезть вне очереди. Без неё было не обойтись — в очереди каждый был за себя или, скорее, за группу своих: родственников и друзей, которые для советского человека и составляли общество и ради которых человек, будь то милиционер, чиновник или вор, по большей части и жил, — мне сложно судить, так ли это сейчас. Интеллигенты, пытавшиеся отстоять свои права, неизменно получали в морду.

Японская родина-мать — штука другого толка. Это — глаза вокруг тебя. Глаза людей в транспорте, глаза соседей, глаза коллег. Ты всегда ответствен за всё, что ты делаешь, и каждый твой поступок будет проанализирован и оценён. В былое время это называлось сэкэнтэй — «твоё тело в миру»; иными словами, то, как тебя видят другие. Последним оплотом сэкэнтэй в городах были торговые кварталы с их маленькими лавками, где люди перемыв друг другу косточки и приводили общество и всех его членов к общему знаменателю. Сейчас, когда люди в городах живут всё более обособленно, а масштаб общества несоизмеримо вырос, примерно то же самое достигается понятием дзёсики — усреднённым обывательским знанием о мире, обществе, приличиях и манерах, которое вырабатывается более или менее коллективно в СМИ, в органах самоуправления (там, где таковые ещё остались) и в интернете, которым уже пользуется примерно восемьдесят процентов населения.

Именно через интернет насаждается так называемое дзисюку — добровольное самоограничение, отказ от вольностей и демонстрация скромности перед лицом национальной трагедии. Отменяются пикники под сакурой, отменяется реклама на телевидении (потери от снятой рекламы, по некоторым оценкам, достигли миллиардов иен), отменяются всевозможные увеселительные мероприятия, туристические поездки и свадьбы. Каждое несерьёзное высказывание какого-нибудь деятеля искусства в «Твиттере» — например, что сходил прогуляться, — немедленно вызывает бурю негодования. Экономисты называют дзисюку «четвёртой катастрофой» после землетрясения, цунами и аварии на АЭС, а представители индустрии развлечений сетуют на то, что «в Японии нет нужды в деспотическом режиме — граждане сами лишают друг друга свободы слова».

Наличие усреднённого мировоззрения становится фундаментом, на котором, как кажется самим японцам, и стоит их демократия. Оно работает вместо привычных деревенских собраний, вместо обсуждений прецедентов — оно заменяет собой глас народа, оставляя при этом каждого индивидуума без голоса. И в этом смысле японская демократия абсолютна — народ полностью подминает под себя самого себя. Это движение к полной унификации всего и вся даёт хороший результат. В регионах, не пострадавших от стихии, чувствуется необычный ажиотаж, и даже люди, которые вроде бы не отличаются особенной отзывчивостью, без конца обсуждают трагедию, собирают пожертвования и оповещают о своих стараниях всех и каждого. Многие разговоры, особенно среди женщин среднего класса, звучат как состязания: кто сделал для пострадавших больше.

Но та же самая глубинная нацеленность на единство нещадно давит все проявления инаковости. Например, оказывается, что местные дети издеваются над детьми беженцев из Фукусимы, дразнят их: иди отсюда, ещё радиацией заразишь. Некоторые гостиницы отказывают беженцам в приюте, боясь, что радиация перекинется с них на других гостей — или просто боясь слухов в округе. Администрация других гостиниц запрашивает у муниципалитетов, не опасно ли принять у себя того или иного клиента. Кто-то, поняв по номеру на машине, что водитель из Фукусимы, тайком выцарапывает на двери надпись «Катись отсюда!» Пока что это всего лишь отдельные случаи. Но для жителей Фукусимы они предвещают тяжёлое будущее.

Неприятие беженцев — обратная сторона той же монеты. Японская сплочённость, эмпатия и самоограничение стоят вовсе не на фундаменте чести или патриотизма. Люди сострадают просто потому, что сострадают все вокруг них. Потому что сейчас сострадание — абстрактный общий знаменатель. Они ещё не видят беженцев, те ещё не переехали в их города и сёла, где муниципалитеты будут выделять им особые деньги на проживание и хлопотать, чтобы их первыми взяли на работу — в обход местных, среди которых и так безработица зашкаливает. Они далеко ещё не стали неудобными чужаками.

Стоит ситуации сдвинуться на одно деление, и тот же общий знаменатель обратится против страдальцев, как во время Великого землетрясения Канто 1923 года, когда токийцы ополчились против корейцев — ходили слухи, что те отравляют воду в колодцах и поджигают уцелевшие дома. Погибло, по разным подсчётам, от трёхсот (мнение правительства Японии) до почти семи тысяч человек (результат расследования, проведённого представителем Временного правительства Кореи, тогда располагавшегося в Шанхае), причём под горячую руку убивали даже японцев из других областей страны, которые говорили на диалекте, по ошибке принимая их за корейцев. Хотя, конечно, были одиночки, которые вставали на пути погромной толпы. Которые перед сворой головорезов выпивали бутылку воды из отравленного колодца и кричали: «Через мой труп!» И это тоже были японцы.

Каждая родина-мать сплачивает людей по-разному. Самая грубая — общим противником. Самая умелая — едиными законами для всех слоёв общества. Русская (насколько я её помню) — видавшим виды блокнотом да призывом к совести. А японская — дружным подавлением инаковости. Агрессией большинства против меньшинства.

30. ВОЕННОЕ ВРЕМЯ

Город Минамисома, что в двадцати пяти километрах к северу от АЭС «Фукусима», оказался вне зоны отчуждения, но и вне зоны безопасности — это так называемая зона самостоятельной эвакуации, где жители могут оставаться на свой страх и риск. Вслед за женой, проведшей здесь неделю волонтёром, я приехал сюда через полтора месяца после катастрофы подвезти продукты и одежду беднейшим инвалидам, а заодно понять, что ищут в пострадавших регионах сто девяносто тысяч японцев, которые решили провести золотую неделю весенних праздников, разгребая обломки и раздавая гуманитарную помощь. В самой префектуре Фукусима, впрочем, добровольцев меньше всего.