Александр Терехов - День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)
Ему разложили диван, комната называлась залом потому, что напротив дивана в пустом книжном шкафу стоял телевизор, Шкр-ов остался один посреди невероятной тишины. Только горлицы и насекомые. Словно что-то вот.
Еще не всё, совсем еще не всё, современные технологии, желание и упорство каждого дня, поставил купленный диск и ткнул пультом незримого врага, в телевизоре появилась черная, обитаемая тишина, в которой что-то шевелилось. Прислушался: нет, тишина, но потом кто-то начал перебирать струны, по-американски. Американцев Шкр-ов, как и все, ненавидел. Они повсюду, всё из-за них, и никуда без них, это из-за них от нас почти ничего не осталось.
Появился мужик в желтой рубахе, типа «меня зовут Джордж», по-другому, точно на «Дж» (Шкр-ов стеснялся сделать громче, главное запомнить основные правила, чего там может быть хитрого), рука Джорджа прибито лежала на гитаре, пальцы подозрительно не шевелились, на переносице при произнесении отдельных слов собирались мученические складки: а, вот что он сказал, ноты знать не обязательно – супер. И вы сможете поражать игрой близких. Запись на диске – час восемнадцать. Но заниматься надо больше. Гитары бывают три, даже с нейлоновыми, это потом… Лицо Джорджа сделали крупно, накануне бухал, вы готовы? – понятно даже по-английски; теперь его показали в синей рубахе, важное первое упражнение, вот, вот: ребята, не упускайте возможности, когда возможности начинают идти, или возвращайтесь за ними – скоты-американцы так и делают, не русский Ваня – теперь у Джорджа оказались немытыми волосы, но держался веселей, влил в себя стакан, бритое лицо, на котором почему-то явственно проступают очертания бороды, кантри, блюз, рок, говорил он, сейчас покажу, но такие черные волосы у него, черные носки и туфли – сливаются с тьмой, что окружала Джорджа, как-то вытекал он из американской этой тьмы, или втягивала она его, он веселей говорил и даже пару раз всплеснул руками, прежде чем начал бренчать, но уже поздно – Шкр-ов спал.
Ксенос
Пришли результаты.
Врач (не его, не лечащий, лечащий запил и сломал ребро, месяц не будет) сказал:
– О-хо-хо-хо-хо-хо-хох… А кто направил?
– Никто. Сам.
– Все говорят: жена направила, – врач нахмурился, вздохнул, «и мне это непросто», взглянул на него: «ответ – да; понимаешь, ЭТО», закусил губу, поднял брови, сощурился, с ожесточением поскреб средним и безымянным неизлечимо чешущийся пятачок над ухом. – Ну, что. Если по-мужски… Вылезла – такая гадость. Скажем так – есть. И с такой пока, ну, как бы – неутешительной тенденцией… Требуются экстренные меры, и период последующий, длительный, будем надеяться… Который потребует от вас и ваших близких… – врач неожиданно вскрикнул: – Как вы?! Справляетесь? – словно человек, пытавшийся его слушать, затаскивал в лифт детскую кроватку.
В человеке бил мягкий молот крови, человек глох, человек нащупывал в памяти цифру дня, время непрерывно, шорох и стрекот, без всякого завода, поэтому изменюсь, всё вокруг, бессмысленно смыкающееся во что-то назидательное, называющееся «твоя судьба», вот что подумал: так и должно было, он же знал, так устроено, у всех так устроено, не кем-то, просто устроено, но у всех, и у кого много денег, если только позже, и то – не всегда; врач бросился звонить:
– Всё нормально, девочка моя. Я понял, малышик. Я не голодный, солнышко. Я же супчик покушал. Я тебя люблю, зайчон. Как Дианочка? А мыльце вставляли? И я… И я тоже… Целую, лапулечка.
В коридоре. Там сидели люди в домашней одежде, уткнувшись в телефоны, как в образки, у некоторых, кто потерял волосы, кто-то вырвал глаза – они смотрели дырами; надо отметить, когда-то он боялся прыщей и всего, что включало в себя «созревание», и надеялся обойти; мама рассказывала: в молодости ее называли «живчик» – за любую работу бралась, за несколько одновременно; обе его свадьбы оказались неловкой данью правилам, которые не скрывали своего несуществования. Еще он вспомнил. На кладбище сын спросил: бабушка здесь? Да. Давай раскопаем?
Почему-то не звонила жена. Хотя знала же, придут результаты!
Из палаты он позвонил сам:
– Ты давно стала похожа на жабу. Земноводное!
Вылил в унитаз помои из миски, с трудом соскреб с тарелки пюре.
– Сколько раз надо повторить: не носите мне вашу еду!!!
Та, что толкала тележку с кастрюлями, пробурчала:
– Еще один с диагнозом. Обязательно поначалу бесятся.
Он читал, не понимая, «Порядок сдачи мочи» – поместите материал в пластиковый контейнер, проверьте герметичность примыкания крышки, – пока не обнаружил, что сидит с закрытыми глазами; о чем первом пожалел – о том, что не прожил год у моря, где-то на берегах. Молчать. Узнавать новости от официанток. Остаться, когда все уедут. Никаких дел, кроме – нажать кнопку стиральной машины. Как часто видел в кино безмятежно загорающего (спящего) и намечал: накоплю, отработаю, отслужу, вот так же и я… И сорвался.
Один из маленьких людей, живущих в его голове, подсказал: банковский день; и он – быстро и бесшумно! – побег, переоделся, разложил на кровати «свое» нанесенное и нажитое здесь – неожиданно много, одному не унести, и вдруг, первый раз почувствовав страх, понял: всё это можно выбросить, больше не понадобится; бомжи (скоты! – ничем не болеют, только погода их тревожит!) в мусорных тупиках отберут всё нужное живым.
Врач еще нарисовал ему режуще-красным на обороте результатов, уже, выходит, не нужных никому: вот – вы, а вот – ваши прямые родственники (имеете прямых родственников?); с прямыми родственниками (исключая несовершенноле…) у вас должен быть один уровень владения информацией, вам потребуется помощь, им потребуется помощь, готовить вас, готовить их, для борьбы мы должны образовать, как я это называю, временный объединенный коллектив (ты же не мой лечащий, ты же замещаешь); а во-от – над всем врач нарисовал крупный незамкнутый овал – прошептал: ваши незавершенные дела – то, что вам надо привести в порядок, вы что-то планировали в ближайшее время завершить, но всё как-то откладывали, и в сторону пробормотал: лучше не откладывать; есть что-то есть?
– Да. Я хотел купить дом в Греции. Прожить год возле моря.
– Ну, с этим… – врач смахнул со стола какие-то несущественные насекомые крошки. – Это потом. Я говорил о – существенных делах, завершение которых. В интересах. Ваших прямых родственников.
Отдельно про самого человека врач уже не говорил.
За дверью. Он готовился прорываться сквозь слова равнодушных людей (я же убегаю), которые сделают вид, что хотят добра, экстренного вмешательства, лучше знают, что человеку лучше, но он уже стал невидим; медсестра запустила старуху в перевязочную и ушла мимо него допивать чай, крикнув через плечо: «Ну, вы это, там… Занимайте исходное положение!»; на лестницах, схватившись за батареи отопления, отдыхали носильщики продовольствия, денег и хороших, ободряющих новостей – значит, лифт не работал. Охранник читал, поднял голову и улыбнулся подслеповато девчонке из справочной – она накинула его бушлат и вышла покурить.
Кто-то сказал в телефон, спрятавшись за столб: «Ну, ты уже знаешь наши новости? Или мне сказать?» – человек пошел прямо туда, опознав свою команду, но там продолжали бесконечно жить: «Перевели на пятидневку. Без предупреждения. И тех, кто на шлагбауме стоял, и на проходной. Знаешь, сколько чистыми в месяц получится?»; меж будущих мучеников с истрепанными историями болезней и подкрепленными свежими печатями «направлениями» проскальзывал, не разгибаясь, румяный распространитель театральных билетов:
– Комедия. Чисто поржать. Другого слова не нахожу. Пять лет в репертуаре. Прошла проверку временем. Театр Эстрады после ремонта. Мраморный зал, белый рояль. Обалдеть. Два часа двадцать минут. В двадцать один двадцать выходите, садитесь на пароходик и катаетесь по Москва-реке, – каждому, не пропуская и тех, у кого тряслась голова, и тех, у кого сочилось что-то из уха по прозрачной трубочке.
На улице. Он вызвал такси и с любопытством обернулся – любой мечтает посмотреть на мир после себя, вот он, посмотри: стремительно идет девушка, побежала, и белокурый ветер заплясал с плеча на плечо, может быть, потом сделают так, чтобы на лбу у девушек горели показатели состояний – «Свободна», «Ищу», «Ничего не надо», «Только замуж», «Взяла ипотеку на десять лет» для предотвращения напрасных усилий («Подождите-ка!» – он уже схватился за дверную ручку, когда врач вспомнил, что при объявлении честного диагноза желателен телесный контакт, и, натянув улыбку, опасливо приблизился и пошлепал его по плечу определенное количество раз и с разной силой, словно сигналил затаившимся внутренним органам); захлопнулась автомобильная дверца, выпроводив плевок.
Шли люди в поношенных кожаных мешках со следами наиболее часто употребляемых гримас на лицевых покровах (но первое, что он на самом деле подумал: ну и ладно, всё, что не вышло, – в следующий раз; это не имело смысла, но он не мог так не думать, и он думал: всё остальное, значит, в следующий, не этот раз), проходили бригады скорой помощи, небрежностью и отстраненностью напоминающие апостолов, шли отсыпаться медсестры из реанимации с немытыми волосами – удивительно преображала их одежда, он едва узнавал, веселые девчонки в коротких куртках с меховыми воротниками – казалось, другая одежда должна им… другая одежда – а так: простые девчонки, ждут их на выходе показательно серьезные, смолящие короткими затяжками. Они целуются, вот он, мир без тебя, целуются, тебя не замечая, и идут в сторону Третьего транспортного. Говорят о кредитах и автомобилях? Но – вряд ли о том, как прошла ночь, кто умирал и кто умер. Им не завидовал. Завидовал тем, кто стоит с тремя розами у метро, первые встречи – до прикосновений, а еще больше тем, кто стоит и ждет, сам еще не зная – какая она, угадывая в каждой и с каждой многое успевая, прежде чем поймет: не она…
