Александр Терехов - День, когда я стал настоящим мужчиной (сборник)
Афиши: довыборы в областную Думу, представление лилипутов и уссурийских тигров на сцене ДК железнодорожников, на солнцепеке отмечали День Победы – дедов в карнавальных пилотках усадили на скамьи спиной к Вечному огню через одного со старшеклассницами с голыми коленками в фартуках советской школы и с белыми бантами; деды, горбясь, опершись кривыми руками на выставленные вперед палки, мучаясь на жаре, смотрели, как патлатый малый с фальшивой медалькой приседает и подпрыгивает, делая вид, что это он напевает: «Как-то летом, на рассвете…»; единственную бабку, обутую в незашнурованые кеды, усадили позади всех на раскладном рыбацком стуле – она двумя трясущимися руками держала эскимо, как что-то совершенно неведомое, и с трудом подносила к заранее открывающемуся черному рту. Как только пляски с красными флагами закончились и микрофон принял батюшка, тучный, в круглой шапке кирпичного цвета, все вдруг поднялись и повалили в разные стороны, деды расползались, глядя в землю, сжимая понурые факелы из цветов, только бабку уводили пустой – Шкр-ов мигом купил упакованные розы, догнал, разинул рот благодарить – бабкина провожатая отмахнулась:
– Глухая! Она вас не слышит, – забрала розы и тряхнула ими перед бабкиным носом: видишь, старая? Тебе, тебе!
Батюшка помладше, видимо, из подручных, с рыжеватой кудрявой бородой до пупа, попросил, глядя куда-то за спину Шкр-ову:
– Если вам что-то надо, поторопитесь, я буду закрывать. Издалека?
– Москва. – Шкр-ов прошел в церковь, взял с прилавка два листка, опять не удержал: – Дом строю. Позову вас освятить. А может, и жить перееду, – нагнулся и писал имена, разделяя на «еще» и «уже».
Батюшка покосился на его столбцы и сильно сжал кончик бороды, словно освобождая от влаги:
– Пятнадцать рубликов имя.
Шкр-ов возмутился:
– Да в Москве – по два пятьдесят!
– Это вы давно, наверное, заходили, – усмехнулся батюшка с неприятной недоверчивостью, – сейчас по два пятьдесят уже нигде не стоит. Даже в регионах. Два пятьдесят! Воображаю, что они вам… За два пятьдесят… А мы ваши записочки передаем на молитву оптинским старцам! И если вы человек просвещенный, наш, россиянин, должны понимать – выше качества нет. Их молитву напрямую Бог слышит, дойдет в тот же день, тут у вас гарантия! И если, – батюшка провел бледным пальцем по именам родни, – больше тридцати, скажем, имен, я вам скидочку – праздничную, выходного дня, плюс как впервые заказавшему – пятнадцать процентов, больше не могу. И подарок от храма – два календарика, они освящены, исцеляют, можете к болящим…
– А дом? Сколько стоит освятить? – задохнулся от обиды Шкр-ов.
– Пятьсот. Если один этаж. Такой, просто дом. До ста квадратов. Двухэтажный – тысяча. Если без мансарды.
– А если фундамент свайный?! – Шкр-ов порвал свои бумажки с омерзительным треском, с каким рвутся только деньги. – А если котельная в цоколе? А терраса застекленная и отапливаемая – считается? Будет скидка, если второй этаж из бруса?! А если септик с гидроизоляцией? На двадцать кубов? Почем кубик говна? Сколько за второй камин и чердачное окно, если запорное устройство на пружине?! Где у вас уголок потребителя? Должен быть – я имею юридическое образование! – Сел на траву под кусты, растущие тесным сплетением, взрывом из одной точки, скрытой землей, на бычки и пивные пробки, чуя, как душное сильно накатывает волной и слабо отступает; всегда мог объяснить про себя: не выспался, неблагоприятный (в газете писали) день, опять обожрался на ночь, устал; сейчас – не мог. Смотрел, смотрел на часы, пока не явилось доказательство жизни – стрелки шелохнулись, уменьшился угол. Воробей деловито склонился над оглушенно трепыхающимся жуком, завалившимся на спину, – для начала отклевал по одной отбивающиеся ножки, после чего жук оказался неподвижным, как бы уже и неживым, и некричащим, продуктом, готовым к употреблению, затем отслоил и оторвал половину панциря. Всё это сейчас пройдет. Так надо писать на обертке жизни.
– Шкр-ов! – его опознал старик, кативший велик с корзинкой над передним колесом.
Шкр-ов растерянно встал: мужик неотменимо оказался его одноклассником – Мишкой Беспалько, но и на столько же неотменимо точно был стариком, потерявшим пару зубов, плешивым, колюче запорошенным седой щетиной, – это не могло соединиться, но уже не разъединялось, Шкр-ов с неподвижным ужасом страшного сна смотрел на (дружили, дрались с вокзальными, Беспалько его, как слабого, защищал)… Как на собственную ногу, прихваченную трясиной (он помнил, как на Новоездоцкой в камышах тонул теленок) – не вытащить, сейчас медленно потянет всё остальное за собой, и бессвязно:
– Видал, Миха, какая у вас церковь… Эксклюзивные военные и ветеранские гробы. Услуги в организации поминальной трапезы. Лифт для опускания гроба-холодильника. Полный спектр. Омовение, облачение, бальзамирование и драпировка земли лапником! – В корзинке у старика Мишки лежало что-то мясное, прикрытое газетой, Шкр-ов вспомнил хоть что-то личное: – Как твоя крестница?
– Хорошо! – весело ответил Мишка. – Инвалидность оформляем, легкую такую. Эпилепсия. Но не падает, так, сползает. Родители такие нервные. Мать вообще сумасшедшая. Отец чуть что – кричит, – вгляделся, – ты чо так выглядишь плохо? Постарел. Схуднул. Серый какой-то… Не болеешь?
– Не знаю.
– К бабке тебе надо, на Суханову гору… Бабка у нас появилась, непонятно откуда, Бог, наверное, привел. Рак останавливает. Воск над тобой нальет в чашу с водой, и ты ей открыт. Я только нарисовался, она: тебя собака в детстве напугала. Всё про меня рассказала! А воск потом выбросишь на первом перекрестке… Уже из Воронежа ездят, из Ростова, немцы… Это тебе не… – Мишка указал на храм.
– На Суханову гору.
– К бабке, – с уважением к известной силе утвердил таксист и похвастался машиной, словно продолжая начатый разговор, – моя первая жена.
– А вторая?
– Такса есть. Длинношерстная.
На поворотах и над братскими могилами целились в небо пушки, минометы и танки, ветер шевелил пух на брюхах сбитых кошек, прилипших к асфальту, по горе над Новой Симоновкой шевелились, ползали…
– Что это?
– Да байбаки. С Украины мигрировали… Двести рублей. Отсюда ножками. Бабка не любит, когда до кельи подъезжают.
Шкр-ов заплатил:
– Всё как обычно? Отстегиваете на общак?
– Ага-а… А с тех денег в зону – одна шпротина попадает, с седьмого раза.
Поднимался вдоль меловой осыпи, над крышами Суханова – домов сто; внизу, на поляне у школы, останавливались местные и показывали на Шкр-ова: еще один; уже взмок и запыхался, но впереди и выше видел только цветущие яблони и ласточек: то прошивали небо быстрыми нырками, то часто промахивали крыльями – раз, раз, раз! – словно что-то измеряя, неизвестная птица мелькнула совсем низко, едва не тронув его волос, бросив в уши упругий, растопыренный пернатый воздух, – а вот: сперва показалась высокая труба, а под ней и строение, вроде сторожки, обложенное силикатным кирпичом; на дубке у двери лысый мужик в армейской рубахе поправлял косу:
– К матушке? Сейчас нельзя, ждите.
Что он сможет сказать? В заросли орешника указывала табличка «Туалет» – это когда очереди, «в сезон»… Как описать? Я чувствую себя как в капле. В чем-то отдельном и падающем, прозрачном, но безвыходном. Как-то странно просыпаться и вставать по утрам. Слова засохли в горле и, когда выходили, корябались.
– А это? – Шкр-ов показал на черный суставчатый бич, кольцом висевший на гвоздике за спиной у лысого.
– Плеть, – тот протянул руку и показал на биче узлы, – по числу смертных грехов. Мы иногда просим: посеки нас, матушка, за грехи наши. И бьет, – и как бы удивляясь, добавил: – Больно так.
Из будки выскочила девушка в синем костюме для спорта и, не взглянув на Шкр-ова, побежала по тропинке вниз, равномерно, словно бегала здесь для здоровья каждое утро, – белокурый ветер заплясал у нее с плеча на плечо.
– Из Краснодара. Дружила с мальчиком. А потом что-то перестала. Свататься пришел – отказала. А потом из ее дома фотография пропала, и началось: визжит, лает. Сюда привезли – выла так, что я не знал, куда прятаться… – Лысый отложил косу, поднялся и заговорил строже, исполняя свое назначение: – Молча зайдешь, ложишься – на пол! – на живот, вдоль дивана, голова к печке. И ждешь. Помни: матушка в руки денег не берет!
Низкая, узкая оказалась комната, иконы, дрова на железном листе у печи – холодно, наверное, еще ночами, подтапливают, диван в три слоя укрывали ковры, песок в тазу утыкан зажженными свечками; раз пришел – Шкр-ов стал коленями на половик, сотканный из лоскутов, – ужасно глупо – и по-пляжному лег, подперев подбородок ладонью. А может, она ничего и не спросит.
Вышло наоборот: сперва, мягко и быстро ступая, бабка – маленькая и сухая – оказалась за его спиной, не показав лица, в фартуке, – всё, что увидел, уже что-то делала над ним, а потом, как бы после, стукнула дверь, и раздались приближающиеся шорохи и звяканье задетого ведра.
