Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского
— Из всех морских боев, когда-либо устраивавшихся во дворце Папы, — доносится голос из-за его спины, — этот, несомненно, будет самым великолепным.
— Навмахия! — автоматически перебивает он, — Не «морской бой», а Навмахия. Мой предшественник предпочитал бои быков. Коммод отрубал головы жирафам. Ну а я, как любитель и покровитель изящных искусств… — Здесь он останавливается, потому что сзади раздается смех. Гиберти никогда не смеется.
Кто бы там ни смеялся, теперь он от души хлопает его по спине, толкая его вперед, наружу, заставляя высунуться над подоконником, где живот его застревает в узком проеме. Рассеченный таким образом на две части, он тянется рукой вниз, чтобы упереться и вернуться обратно, но в это время другой голос начинает декламировать с лоджии внизу:
О Лев, как до тебя низки мы были!Теперь не так. Ведь ты не с той толпой,В которой о награде нам забыли!Что, джульо? Нет, эскудо золотой!
Поэт, облаченный в неизбежно черные одежды, прижав одну руку к груди (обозначая искренность), а другую вытянув в его сторону (словно бы целясь), отвешивает ему глубокий поклон с аркады, расположенной ниже и правее.
— Очень хорошо, — одобряет Лев. — Чудесные стихи.
Одной рукой он машет в знак признательности, а другую старается использовать как рычаг, чтобы втащить свой живот обратно внутрь. Он предпринимает осторожную попытку изогнуться, но обнаруживает, что застрял туго, как пробка, а к поэту между тем присоединяется еще один и занимает позицию, чтобы разрешиться своим собственным панегириком, как вдруг сзади мимо его ушей высовываются две огромные руки, сгибаются в локтях, а затем с невероятной силой втягиваются обратно, опрокидывая его внутрь. Он обнаруживает себя лежащим навзничь в медвежьей хватке кардинала Биббьены.
— Поэты? — сочувственно осведомляется кардинал.
Лев удрученно кивает.
Над ними маячит Гиберти, немного смешной с этим своим пухлым неоткрытым гроссбухом, который он, будто защищаясь, прижимает к груди, не зная, что делать. Неопытные акробаты смотрят на него снизу вверх.
— Присядь, — как ни в чем не бывало говорит Лев. — А то присоединяйся к нам здесь, на полу.
Гиберти кривит губы и мотает головой. Теперь он ждет, чтобы я его отпустил, думает Лев. Как же непостоянен я со своими слугами: слугами слуг Слуги Божьего.
— Можешь идти.
Гиберти вместе со своим гроссбухом скользит к выходу, оставляя их по-прежнему распростертыми на полу. Через щель закрывающейся двери Лев успевает заметить группы членов курии и нотариусов, облаченных в черные шапочки, двух женщин с покрытыми лицами, кивающих друг другу, праздных юношей, прислонившихся к лесам, предназначенным для маляров. Зал Константина оглашается исходящим от просителей шумом: он прекращается, когда открывается дверь, и возобновляется, когда дверь захлопывается. Лев кивает в противоположную сторону, и они с трудом поднимаются на ноги.
В Станца делла Сеньятура еще больше маляров, взгромоздившихся на леса. Они будто стали там постоянной принадлежностью. Прошлым летом потолок был преимущественно зеленым, затем несколько недель — желтым, а теперь, кажется, снова стал зеленым. Гигантская чайка роняет на пол брызги, когда они проходят под этим изменчивым потолком. На них оборачиваются несколько испачканных краской лиц.
— Шторм на море? — спрашивает Биббьена, останавливаясь, чтобы посмотреть вверх. — Болотный газ над Борго?
Лев не обращает на это внимания и коротким жестом призывает его идти дальше, в Станца дель Инчендио, где нет ни маляров, ни поэтов. Здесь Папа оборачивается к широко шагающему кардиналу, и тот резко останавливается.
— Итак, будет ли Ганнон выступать завтра один? Говори прямо, Зверь в городе или нет?
Лев замечает, что Биббьена удивлен. Прямота в их общении — большая редкость, и значение ее из-за этого размыто.
— В городе.
Это быстрое подтверждение громыхает между ними, между Папой в красной сутане и его прелатом, чья мантия отделана мехом горностая. Выкаченный живот едва ли не упирается в медведеобразную тушу, так что Лев хлопает перед собой в ладоши, и Биббьена отступает на шаг назад. Самый умный из его кардиналов, самый осторожный в отношении его притворного добродушия. В нем все это так и вязнет, даже Довицио тут ему уступает. Что до остальных, то и старые боевые кони, такие как Петруччи и Ceppa, и некогда равные ему Риарио, Фарнезе и Д'Арагона, все они — князья без княжеств, один только блеск да помпа. Биббьена, подозревает Лев, прекрасно это осознает. Понимает ли он тогда насчет Зверя? Сегодня во время мессы Лев вспомнил струйку свечного дыма, запах горящей кудели, руки Фарнезе, возлагающие ему на голову жемчужную тиару. Что тогда бросилось ему в глаза? Слабое мерцание серебра в желто-зеленой шапочке кардинала, крошечная брошь тончайшей работы. Поднявшийся на дыбы конь… Нет, единорог. Любитель девственниц, которые могут приручить его непорочными ласками своих длинных белых ладоней. В спутанной бахроме его замысла скрывается удар клыка или рога, вспарывающий брюхо соперника, после чего, опрокинувшись наземь и переродившись, тот встает, сначала плохо держась на ногах, но быстро восстанавливая силы, утраченные в долгом заточении, беловолосый, мягкокожий, с ярким рогом… Освобожденный наконец из грубой тюрьмы своей шкуры… Но в чем здесь дело? Лев просто верит, причем от души, что битва окажется своего рода фикцией, что между двумя противниками существует третья правда, древнее существо, сохранившееся в их затверделых и огрубевших шкурах, потому что, как за Ри-имом лежит более подлинный Рим, так и любая тайнопись Бога загрязняется от прикосновений и прячется под наносами, отлагающимися вследствие частого пользования. Как понять облаченное в крестильную сорочку дитя, отыскать добронравие под его зазубренной и зловонной броней? Он никогда не обучался владению мечом, так что это замещается причудой, «морским боем», как выразился Биббьена. Зверь здесь. А день сегодня яркий и прекрасный, на небе ни облачка, воздух прохладен и совершенно неподвижен. Когда Люцифер был сброшен с Небес, думает он, воздух, сквозь который тот падал, был вот таким. Лев рисует его себе объятым ярким пламенем, воображает, как плавится его ангельская плоть, застывая тюрьмой из лишенных нервов рубцов. Чьи руки отдерут ее прочь? Где найдет он своего врага, того, чьи порезы и удары смогут его освободить? Биббьена неловко переминается на узорном полу. Папа сосредоточивается. Где это я?
— Где? — отрывисто спрашивает он.
Биббьена мотает головой, слегка удивленный, — слишком длительной была пауза.
— Я точно не знаю. Может быть, Гиберти…
— Гиберти не знает даже того, что он в городе. Откуда это известно тебе?
Его тон резок, даже груб, и он поправляется, вслух недоумевая, почему Гиберти ничего не знает. Вскоре под потолком залы радостно пузырятся насмешливые каденции, образуя вместе льстивое сравнение между его секретарем и кардиналом, невысказанную апологию. Все-таки Биббьена его любит. Надменность служила его брату щитом. Бедный Пьеро.
— Я только удивляюсь, — он наконец возвращается к тому месту, где прервался, — как тебе удалось получить эти сведения? Предполагая, конечно, что ты не просто обратился к своему всеведущему разуму и смог провидеть все без посторонней помощи.
— К своему разуму? — Биббьена задирает брови, складывая их домиком. — Свой разум я отдал в залог Киджи десять лет назад. Получил за него коня, если память мне не изменяет, на что трудно рассчитывать. Своей памятью я расплатился за подковы.
— А как насчет души?
— Отдал вот за это. — Биббьена касается своей кардинальской шапочки. — Дешево обошлось.
— Кардинал с душой был бы в Риме необычным зверем.
— Точно, необычным.
Следует непродолжительное молчание, которое быстро становится гнетущим.
Биббьена говорит:
— Сведения исходят от Россеруса.
После этих слов молчание возобновляется и раздваивается. Они по раздельности обдумывают то, что под этим подразумевается. Россерус редко означает одно и то же для любой пары собеседников, а Россерус-как-источник-слуха еще и усиливает такое разночтение, потому что сам Россерус (или сама, или само) существует только по слухам, да и то лишь в самой незначительной и перескакивающей с одного на другое болтовне, в праздных пересудах, в ностальгических воспоминаниях, в признаниях, совершаемых среди пьяных незнакомцев, в обманах, злословии, обмолвках, доносах, брюзжании, вытье и громких публичных перебранках между людьми с серьезными дефектами речи. Россерус не служит предметом для вежливого разговора или даже для имеющего смысл диалога. Равным образом невозможно быть остроумным, говоря о Россерусе; предмет этот груб, как мешковина, и липуч, как слякоть, что и является наиболее явными приметами его (ее?) клиентуры, определенной прослойки среди римских нищих, не принадлежащей ни к самым страшным (тем, что сами себе наносят увечья и поддерживают язвы открытыми), ни к самым крепким с виду (ужасающе бойким пострелам с яркими лицами и их взрослым двойникам, господам, от которых «временно отвернулась удача»), но, скорее, состоящей из бродяг промежуточного типа, время от времени впадающих в неистовство, однако более склонных к апатии, строптивых и неизбежно заляпанных грязью. Кажется, они знают об этом Россерусе больше, чем кто-либо еще, а Россерус в любое время, кажется, знает более или менее все о том, что происходит на римских улицах, и распространяет эти сведения по бесконечной цепочке — такой-то слышал от такого-то, который слышал от такого-то… Добраться до источника любого из этих сообщений — задача примерно настолько же осуществимая, как выслеживание землеройки там, где пробежало стадо зубров, потому что Россерус рассосредоточен и действует методом просачивания, он невообразим, если под «образом» понимать нечто твердое, острое и яркое, например серебряную брошь в виде единорога. Напоминания о нем имеются одновременно и повсюду, и нигде, это затемняющий солнце рой, множащий свои пути через Ри-им…
