Витольд Гомбрович - Дневник
Одна моя знакомая рассказывала мне еще до войны, что когда они полдничали на веранде, пришел дядюшка Шимон. «Как это, — спросил я, — ведь дядюшка Шимон уже пять лет как лежит на кладбище?» «Вот именно, — сказала она, — пришел с кладбища в том же самом костюме, в котором мы его похоронили, мы поздоровались, он сел, напился чаю, мы поговорили немного о видах на урожай, и он пошел себе на кладбище». «Ну а вы что на это?!..» «А что мы могли, дорогой мой, перед лицом такой наглости…» Вот почему episteme не может решиться на ответный удар: слишком наглая глупость!
Но… какая роскошная!
L’écriture n’est jamais qu’on langage, un système formel (quelque vérité qui l’anime); à un certain moment (qui est peut-être celui de nos crises profondes, sans autre rapport avec ce que nous disons que d’en changer le rythme), ce langage peut toujours être parlé par un autre langage; écrire (tout au long du temps) c’est chercher à découvrir le plus grand langage, celui qui est la forme de tous les autres (Roland Barthes)[297].
Хм… каково?.. В апломбе ему не откажешь!
Мы, так называемые художники, прирожденные альпинисты; а стало быть, такое интеллектуально-вербальное восхождение нам по душе, если бы только не приводило к головокружению.
* * *Я здесь коснулся глупостей нашей системы коммуникации. Окинем же взглядом гирлянду глупостей, обвивших нашу эрудицию.
Ведь это скандал, что они до сих пор не имеют языка, чтобы выражать свое невежество; они постоянно вынуждены выражать свое знание, свое «владение предметом».
Стоит им только сесть в президиум и взять слово, как крышка захлопывается: они должны обладать знанием, они не могут не знать, или знать более или менее; ни жестом, ни даже движением брови они не вправе выдать то, что их знание дырявое и приблизительное…
На пространстве всех дискуссий, переваривающих западную episteme, до вас не долетит ни один голос, который начал бы со слов «я точно не знаю… не знаком… я не слишком внимательно прочитал… да и не упомнишь всего, что там есть… когда все это читать… что-то, может, и знаю, но не слишком…» А ведь с этого следовало бы начать! Но кто отважился бы! Нет, в принципе так можно начать, но только если начнут все вместе, предварительно дав друг другу честное слово!
Episteme, следовательно, ложная. Происходят вещи некрасивые. Когда недавно один известный философ посетил другого известного философа, я сказал: «Вот уж наговорятся о философии!» «Да полноте! — возразил мне кто-то, кто был в курсе дела. — Не будут же они столь нетактичны, чтобы проверять друг у друга знание своих текстов!»
Форма передачи мысли с древнейших времен та же самая — она не подвержена эволюции — это всё та же ниточка слов-следов, идущих из одного конца книжной страницы к другому. И этот словесный солитер протянулся аж до Солнца! Почему они не крикнут, что это выше их сил?
* * *Затрону еще явную глупость методов, больных тем внутренним противоречием, о котором я уже говорил. Методы гуманистической западной episteme тем точнее, чем более неопределен их объект; они тем научнее, чем меньше их объект годится для научного рассмотрения.
Гуманитарные факультеты университетов трещат от тяжелого профессорского вздора. Delenda est Cartago![298] Ликвидировать!
* * *Но что мне делать с собой?
Я существую в этом!
С тех пор, как я стал заниматься литературой, я был вынужден уничтожать кого-то, чтобы спасти себя. Если в «Фердыдурке» я напал на критиков, то только для того, чтобы выйти из этой «системы», чтобы стать независимым. Мои нападки на поэтов, художников тоже были продиктованы потребностью выделиться в самостоятельную единицу, отпасть от массы. Я умирал от стыда при мысли, что стану «человеком искусства», как они, что стану гражданином той смешной республики наивных душ, колесиком этой огромной машины, членом этого клана. Ни за что!
Но с течением времени слова, написанные мною, все дальше отходят от меня, и они уже так далеко, в чужих языках, в разных изданиях, которые я даже порой в глаза не видал, в руках комментаторов, о которых ничего не знаю… я больше не властен над тем, что со мною происходит, на любом другом языке, в любой другой стране. Я стал литературой, и мои бунты — это тоже литература. А закон «чем мудрёнее, тем глупее» имеет ко мне самое прямое отношение.
Так что же? Покончить с episteme, схватить ее за горло, сражаться с ней как Дон-Кихот? Опять? Одно можно сказать наверняка: мой бунт найдет своих издателей, комментаторов, читателей, он будет легко поглощен механизмом. Ведь нет никого в episteme, кто бы не был в курсе ее нелепости, и кто, несмотря на это, не был бы ее составной частью. Надо бы похитрее… может, понаивней, чуть простодушней, чтобы это стало неотвратимым… Нет. Преднамеренная наивность? Нет. Какая же нужна сила, чтобы все это потрясти! Нет у меня такой силы. И времени нет. Я должен следить за переводами. Да и переписка. И всякое прочее. Так что в итоге? А ничего. Ничего не поделаешь. Не могу я один везде успевать. Пусть кто-нибудь другой попробует. Кто? Если бы я был вождем! Быть вождем и иметь за своими плечами армию, готовую ринуться в бой. Туда, куда я только пальцем укажу! Напрасно! Я один. Никто меня не поддерживает. Можно ли сойти с несущегося на всех парах поезда? А бить головой о стену? Только зачем? Чтобы удостовериться, что стена существует. А кто этого не знает? Все знают, все всё знают, но это персональное, личное знание… Гордость. Радуйся, что по крайней мере свое достоинство защищаешь. Буду ли я менее смешон через несколько веков потому, что написал то, что написал здесь? Святый Боже! Только это. Вот, намек, мнение, набросок, что-то вроде вступления, ох, я ведь здесь, в дневнике пишу процентов десять, не больше. Sapienti sat[299]. А впрочем, кто это пишет?.. Кто?
Алло, алло! Кто говорит?
Не знаю.
* * *Когда я читаю
Когда я пишу
Когда я участвую
Когда я функционирую
Я всегда и везде наталкиваюсь на закон
Чем мудрёнее
Тем глупее.
Интересно получается: в то время, как все наши духовные усилия на протяжении веков направлены на то, чтобы вырваться из глупости, на ее преодоление, в самом лоне человечества глупость, похоже, сосуществует с разумом. Персональный состав человечества обеспечивает глупости не последнюю роль. Человечество состоит из мужчин, женщин, молодежи и детей — уже одно это обрекает нас на вечные колебания между развитием и недоразвитостью, глупость возрождается в каждом поколении. И разве после этого она не жизненная необходимость, разве без нее женщина захотела бы рожать, были бы тогда возможны приказ, повиновение, механический труд, разве железные дороги, шахты, конторы, фабрики смогли бы работать без этой смазки всех своих шестеренок? Разве без легкости, глупенькой легкомысленности можно было бы перенести смерть? Положение человека? Усилия episteme, направленные на избавление от глупости, не находит поддержки во внутренней организации человеческого рода, где скорее надо было бы говорить о разделении ролей: одни должны выражать более высокое сознание, другие — более низкое.
Нет, Кант! Будь твоя «Критика», для написания который ты пролил семь потов, даже самой точной и глубокой, ее недостаточно. Лови топор! Лови, говорю тебе, топор, напади с топором и раз-два, направо-налево, детей, женщин, молодежь и рабочих, и вообще всех, да, всех, всех!.. Потому что борьба с глупостью не может ограничиваться борьбой на бумаге! Убивать! Э-э… чегой-то я такое сказал?
1.1.1967
Вчера мы вступили с Ритой в 1967 год. Вдвоем, без шампанского, внимая тишине за окнами, глядя на пустую нашу прекрасную площадь дю Гран-Жарден, с крутыми крышами старинного Ванса, с башней кафедрального собора, со скалистыми стенами гор вдали, залитыми мистическим светом луны.
Луна была такой яркой, что с другой стороны Кап д’Антиб была видна поверхность моря.
Со мной практически ничего не происходит. Не ахти какое состояние здоровья стало для меня чем-то вроде монастыря. Живу как монах. В девять завтрак, потом пишу, в двенадцать почта, поездка на машине в горы, соединенная с прогулкой, возвращаемся, второй завтрак, газета, сон, корреспонденция, чтение… Чаще остальных навещаем Марию Сперлинг и Юзефа Ярему, у которых хорошенький домик и прекрасный сад на одном из холмов над Ниццей.
Хватает визитов, потому что это все-таки салон Европы, постоянно кто-нибудь да приезжает из Америки, Австралии, Швеции, Польши, а на праздники тесно от королей, финансистов, махараджей, адмиралов, кинозвезд. Но ничего не происходит. Порой с усилием, доходящим до самоистязания, я стараюсь воссоздать в голове какую-то забытую подробность давних лет. Например, вчера вечером и ночью перед сном и сегодня утром я все думал, в какую подворотню, на какой улице я спрятался от ливня в сентябре 1955 года в Буэнос-Айресе, во время революции, когда бежал из своей находившейся под угрозой квартиры к Руссо.
