Максим Кантор - Учебник рисования

Пока Борис Кузин обсуждал давние коллизии, произошедшие с англичанином Дики, сам англичанин Дики, то есть Ричард Рейли, сидя в компании друзей в своей лондонской резиденции в Хемстеде, комментировал былое следующим образом. Разговор, покружив вокруг английской кухни (она все-таки как была отвратительна, так и остается, но, слава богу, хотя бы появились за последние пятнадцать лет приличные рестораны, помимо индийских и китайских; есть уже — надо отдать им справедливость — и некоторые английские рестораторы, готовые поступиться консервативными вкусами ради модного стиля «фьюжн»), коснувшись роста цен на недвижимость (этот дом мы когда-то купили за триста тысяч, вы не поверите, а сегодня нам предлагают продать его за два миллиона — рынок сошел с ума, что будет, если упадут цены на нефть), слегка затронув образование (теперь в школах не заставляют учить стихотворений наизусть; куда, интересно, придет образование, если ученик не упражняет память; я еще подумаю, надо ли отдавать Сару в Модлин-колледж, особенно учитывая экономическую политику остолопа Тони. Пусть девочка пройдет курс менеджмента в Гарварде, поработает с год в России и Казахстане, наладит отношения с Латинской Америкой, а там видно будет), плавно перешел на жизнь в Москве, и Ричард Рейли сказал следующее:

— Изменения есть — мне ли не знать: я впервые приехал в Россию тридцать лет назад. В ту пору я жил в общежитии экономического факультета Московского университета. Приехал на полгода, любопытно было узнать кое-какие детали. К тому же сэр Френсис, вы его знаете, попросил меня о некоторых небольших услугах, и я охотно их ему оказал. И знаете ли, радушия, подобного русскому, я не встречал нигде. Люди делились со мной буквально последним; мне приходилось совершать вояжи в Сибирь, и бедняки в Тюмени или Томске уступали мне свою постель, говорили: ничего, мы поспим на полу. Пожалуй, единственный дом, где меня приняли за врага, был дом московского интеллигента. Не знаю уж, что этот бедный Кузин вообразил, представил меня шпионом, не иначе. Бегал от меня, как заяц. Я рассказывал потом об этом случае сэру Френсису, и он очень смеялся.

Сэр Френсис, впрочем, никогда не смеялся, ему это было несвойственно; сидя в своем офисе у реки, он только слегка улыбался углами губ. Примерно такая же легкая сардоническая улыбка освещала и лицо всего просвещенного мира. Время оглушительного веселья миновало — наступила пора кропотливой работы.

Пунктов на повестке дня накопилось предостаточно.

И кому же решать эти вопросы, как не сэру Френсису, как не Ивану Михайловичу Луговому. Так уж получилось в Империи нового типа, что, выстроив огромную культурную пирамиду, лишив политиков реальной политической власти, лишив финансистов возможности контролировать самостоятельно рынок, из всего разномастного социума спецслужбы самой силою вещей оказались вынесены за черту тотального общего контроля. Выход спецслужб из-под контроля правительств есть нормальный путь становления большого организма Империи. Кто-то ведь должен управлять информацией, если информация управляет всей пирамидой глобального общества? И наивен будет тот обыватель, что посчитает, будто у спецслужб мало работы на этом поприще. Кто будет регулировать пенитенциарную систему — ведь в развитом обществе равных наказания должны быть по необходимости вынесены за границы Империи: в Гуатанамо, Руанду, Сербию, туда, где Билль о правах человека не действителен. Кто же, спрошу я вас, будет регулировать уровень сбыта наркотиков? Кто озаботится выводом дешевой рабочей силы за пределы действия конституции? Кто станет следить за бесперебойным динамичным развитием терроризма? Кто, наконец, прочертит внятные границы меж цивилизацией и варварством? И это лишь малая часть проблем. Иные чистоплюи скажут, а, мол, зачем нам все это! К чему, дескать, нам терроризм и наркотики! Легко им, живущим на защищенной правами территории Империи, говорить такое, а вот снизь поди производство наркотиков — ох, по-другому они, верхогляды эти, заговорят: и кефир им вовремя не подвезут, и куриные яички окажутся вчерашними. Заложенный в план развития общества терроризм необходим, лишь циничный человек станет это отрицать. Поскольку в мировой империи нет и не может быть внешних войн (с кем воевать, если весь мир — мы), то всякий конфликт неизбежно становится актом терроризма. Абсолютно справедливым представляется тот факт, что боевые действия России на Северном Кавказе современный новый порядок считает войной с повстанцами, а боевые действия в Ираке или Афганистане — борьбой с террористами. Иные граждане России возмущались. Как же так, говорили они, Россия ведет боевые действия с незаконными формированиями на территории собственной страны — и это объявляют войной. А мировое сообщество бомбит суверенное государство, ни с кем из атакующих сторон не граничащее, — и это, видите ли, борьба с терроризмом. Где, спрашивается, логика? Но логика была и логика железная. Мир объединен в новую империю, границы которой пересмотрены и интересы которой подчинены общему развитию. Внутри общей мировой Империи любой непорядок — не есть война, но лишь подавление очага террора. В той мере, в какой Россия пока не вошла в состав мировой Империи, она не имеет права именовать свои военные действия борьбой с терроризмом. Обособленные (пока обособленные) от империи нации выясняют отношения с оружием в руках, это и есть война. Вот когда они вольются в общую семью, тогда и разговор другой будет.

Впрочем, что же говорить все о новом порядке? Права была Лиза, указавшая однажды Павлу на то, что тот слишком много времени отдает размышлениям о таких вопросах, которые подлинного содержания жизни не представляют. Ну, есть, допустим, этот новый порядок — или нет его вовсе — что же, изменится из-за этого природа человеческих чувств? Перестанут люди любить и страдать, умирать и рождаться? Прошлое можно вовсе перечеркнуть неким властным мировым декретом, а оно возьмет да и заявит о себе как раз тогда, когда и не ждешь. Прошлое побеждает всегда. И как это верно — даже если взглянуть на вопрос с обывательской точки зрения, с позиции одной личной судьбы. Поди-ка отмени патриархальные ценности! Все ведь и не отменишь! Глобализация своим чередом, новаторское переустройство мира — это, конечно, важно, но куда прикажете деть так называемые движения чувств — а они все те же, что были у отцов и дедов. Поди-ка прикажи сердцу! Ведь нипочем не прикажешь. Как, скажите на милость, быть с так называемой любовью, с тем томлением и отчаянием, что теснит грудь, разъедает мысли, туманит взгляд?

Дни Сыча тянулись однообразной серой чередой: скучный завтрак с женой, телевизионные новости, чтение постылых газет, нудные беседы с коллегами (зависть! зависть! знали бы они, что завидовать уже нечему!), ужин на мещанской кухне (паровые тефтели, чай с баранками). Однажды, раскрыв очередную газету (модные бутики, презентация коллекции прет-а-порте, заявление Михаила Дупеля о новых ценах на энергоносители- одним словом, рутина), он увидел объявление в разделе «культурная хроника». Хорек давал пресс-конференцию! Известие об этом привело Сыча в полное замешательство. Как? То есть как это — дает пресс-конференцию? Понимать как прикажете? Что, он с журналистами будет общаться? Выходит, что так — и не где-нибудь, а в Политехническом музее, там, где некогда выступал молодой Маяковский, где гремели поэты-шестидесятники. Сыч глядел на газетный лист в оцепенении. На каком же, извиняюсь, языке? Нечего и говорить, современное искусство, да что там искусство, общество вообще зашло куда как далеко, но ведь не настолько же. Есть же разумные границы, где-то ведь и остановиться надо. Да сама природа, если подумать, предусмотрела некие барьеры. Бред! Художник, разумеется, кинулся в Политехнический и пробился в задние ряды зала, смешался с журналистами. Действительно, на сцене под софитами и микрофонами на высоком стуле сидел хорек, слева от него Роза Кранц, справа Яша Шайзенштейн. Сновали девицы с минеральной водой, чашечками кофе. Поразил Сыча самый облик хорька. Он, казалось бы, знал это существо, долгие годы был с ним близок, спал в одной постели — и вот, на тебе! Незнакомый, совсем чужой образ — словно впервые увидел его Сыч и был потрясен увиденным. Перед ним сидел совершенно иной хорек — строгий, недоступный, прекрасный. Красивая стрижка, приталенный черный костюм от Ямомото, равнодушный взгляд круглых глаз. Напрасно Сыч пытался поймать этот взгляд, норовя заглянуть через плечо соседа. Если хорек и узнал былого любовника, то виду не подал — ничто не отразилось на его бесстрастном лице. Подведенные тушью глаза равнодушно и надменно озирали зал, маленькая головка грациозно поворачивалась на гибкой шее, пасть с мелкими острыми зубами чуть-чуть приоткрывалась — и кончик розового язычка облизывал тонкие губы. Дурак! — колотилось в мозгу у Сыча, — прохлопал свое счастье! Ведь он же был твой, вы же были родными! — Ты ведь, бывало, засыпал, обнимая его. Что, плохо тебе? Плохо? Поделом! Сиди теперь в заднем ряду, любуйся! Дурак! Ничтожество! Он увидел, как Яша Шайзенштейн украдкой поглаживает хорька по спинке, и недвусмысленный жест этот наполнил сердце Сыча мукой. Он и не представлял себе раньше, что сердце буквально может болеть от любви, а тут острая боль пронзила его. А может быть, померещилось? Нет, куда там, не померещилось: нежной опытной рукой ласкал Шайзенштейн хорька. А тот прогибался в талии, поворачивал к Яше затуманенные страстью глаза. Сердце Сыча переместилось ему под горло, стало трудно дышать. Еще бы, Шайзенштейн, опытный любовник Шайзенштейн, меняющий пассий каждый сезон. Он что, так же может любить, как я любил? Разве у него так же сжимает сердце? Да нет, просто насытить похоть, поставить галочку в своем донжуанском списке. Разве он чувствует хоть что-нибудь? И почему, почему им безразлично то, что творится в душе у него, у Сыча? Неужели можно так равнодушно, осознанно причинять другому боль? Ведь понимают же они, что я — то любил искренне и сильно, не могут они не осознавать, как тошно мне сейчас. Неужели мыслимо, чтобы одно существо было так безжалостно к другому? Разве есть такой закон в этом мире, что разрешает причинять невыносимую боль ближнему?