История тишины от эпохи Возрождения до наших дней - Корбен Ален
Обратившись к современности, каждый наверняка поймает себя на том, что при внимательном взгляде на картины Хоппера понимаешь: этот художник изображал, прежде всего, тишину — тишину дорог, улиц, домов и, главное, ту, которая живет между людьми. К этому мы еще вернемся.
Изложенные нами выше рассуждения о живописи как источнике и воплощении тишины, безусловно, весьма поверхностны и носят общий характер. К уже упомянутым именам следовало бы прибавить еще длинный ряд других имен, поразмышлять над безмолвием вещного мира на картинах Шардена, перечислить художников, которые отдавали дань молчанию, прислушиваясь к тончайшим колебаниям, исходящим от природы, — речь идет в первую очередь о представителях Барбизонской школы, таких как Теодор Руссо. Подобно Ван Гогу, они умели передавать на своих работах тишину пустых комнат и изображать то, что проникнуто безмолвием.
Со своей стороны, могу привести пример ситуации, убеждающий в том, что, находясь в тех местах, которыми владеет тишина, начинаешь острее чувствовать тишину произведений искусства. Однажды случилось так, что мне довелось оказаться в полном одиночестве в небольшом зале музея Гарварда и провести наедине с картинами целый час. Там была представлена известная серия работ Сезанна, на которых изображены яблоки. Не знаю, каким образом и почему смотрители позволили мне так долго находиться в зале без наблюдения, в полной тишине, один на один с картинами. Репродукции тех работ Сезанна я рассматривал много раз; теперь же, в присутствии подлинников, я понял, что между мной и художником происходит молчаливое общение, которое в корне меняло мое восприятие тех его картин и делало понимание их гораздо более глубоким.
Если обратиться к писательскому ремеслу, становится ясно, что проблема взаимоотношений литературного творчества и тишины занимала множество авторов. Чистый, пустой белый лист, застланный молчанием, — словно мост между небытием и творением. Расширив перспективу и взглянув на Книгу Бытия, можно провести параллель: то, что предшествует Творению — безмолвная белая страница. Писать — наивность, считает Морис Бланшо. Он пишет: «Это равносильно попытке поставить бумажную плотину против мощи океана тишины. Тишине принадлежит последнее и решающее слово. Только в ней содержится смысл, рассеянный по крупицам в строках. В сущности, мы тяготеем именно к безмолвию, [...] именно к нему стремимся [...] в процессе письма. Молчать — вот чего мы, сами о том не подозревая, хотим больше всего, когда пишем»[203]. Пространство творчества — это белый лист. Здесь вспоминаются слова Франсуа Мориака: «Всякое великое произведение рождается из тишины и в нее же возвращается [...]. Подобно тому, как Рона протекает через Женевское озеро и не растворяется в нем, река безмолвия катит свои воды через Комбрэ и гостиную Германтов, сохраняя верность руслу и не затерявшись в этих пространствах»[204]. Поистине не счесть писателей, чьи произведения преподносят нам уроки тишины и учат читателя различать ее оттенки. Внимательный, блестящий анализ «Терезы Дескейру» Мориака — книги, которую можно с полным правом назвать наставлением в науке безмолвия, — дает Мишель О'Двайер. Он выделяет в ней как минимум десять разновидностей тишины, имеющей отношение к миру слов. В частности, он обнаруживает у Мориака тишину, указывающую на стирание границ субъекта речи или на неспособность собеседников вести диалог; тишину, уводящую персонажа «в потемки души»; ту, которая сопровождает странствие по внутреннему миру, или же молчание, исходящее от другого человека, явно враждебное и несущее в себе угрозу; бывает, тишина создается для противостояния невыносимому шуму окружающего мира или — а это имеет прямое отношение к теме нашей книги — необходима для размышления; иной раз безмолвие выразительно, что говорит о неизъяснимом. В произведениях Мориака драма человеческой жизни, как правило, переплетена с мотивом тишины. «Драма нашего существования, — пишет он, — почти всегда разворачивается в тишине, и в тишине же наступает развязка»[205].
Рассматривая творчество как сферу влияния законов тишины, отступим на шаг назад и приведем несколько строк поэта-символиста Альбера Самена из сборника «В саду инфанты», которые подтверждают мысль Гастона Башляра: «В стихах ходят могучие волны тишины»[206].
Мечтаю я о легких строках, сотканных искусно, О строках невесомых, шелковых, словно перо, О светлых фразах, которые струятся и нежно Завитками разбегаются — текуче и небрежно, Как волосы Офелии в волне речной. О строках молчаливых мои грезы, без ритма и сюжета, Вольных и простых. Сквозь них скользит бесшумно Рифма, словно переплетение струй света.В этих стихах не встречается ни один из тех видов тишины, которые мы обсуждали выше. По словам исследователя Патрика Лода, эти строки Самена — урок тишины и одновременно ее музыка, приводящая нас «к покою и к недвижности безмолвия, которые являются неотъемлемыми свойствами души»[207].
Уроки тишины, которые преподносит нам кинематограф, не уместились бы и в десятки книжных томов в силу многогранности киноискусства. И все же, следуя за специалистами в этой области, упомянем об основных наставлениях, какие дает кино касательно тишины. Безмолвие — настоящий вызов для режиссера. Ведь, в сущности, речь идет о запечатлении на кинопленку того, что запечатлеть невозможно — как кажется на первый взгляд, — и что принадлежит области невыразимого, скрытого, подразумеваемого, намека. Именно об этом пишет Нина Назарова[208]. Но, по большому счету, подобная проблема встает и перед художниками, и перед драматургами.
Немое кино умело передавать чувства и переживания с удивительной силой, красноречием и полнотой. Это известно каждому из нас, и тут же вспоминаются безмолвные кадры с графом Дракулой или Франкенштейном в фильмах Фридриха Мурнау, выразительное лицо Жанны д'Арк, запечатленное Карлом Теодором Дрейером, и конечно же экспрессия и изумление, выраженное каждой чертой Чарли Чаплина. В немом кино говорит тело, весь облик человека — эта особенность была отмечена и обыграна многими. Крик Фэй Рэй на ладони Кинг Конга — самый безмолвный в истории кино. Этот пример доказывает, что в немых фильмах тишина обладает особой, плотной текстурой и сродни материи, это вполне осязаемая субстанция.
Заметим, впрочем, что в немых кинолентах говорит скорее тело, чем тишина; эмоции выражены посредством броского, густо наложенного грима, активной жестикуляции — подобные приемы восходят к искусству пантомимы. Когда в фильмах появилась речь, тело и слово в некотором смысле разделились. Вспомним, кстати, о роли закадровой музыки и субтитрах в эпоху немого кино. В этой связи, между прочим, Поль Векьяли отмечает, что подлинная тишина бывает только в фильмах со звуком[209], а музыка неразрывно связана с тишиной и напрямую зависит от нее.
В сущности, долгое время кинематограф оставался искусством тонких намеков, полутонов, изысканных приемов; безмолвие фильмов, снятых после немой эпохи, «отзывается гулким эхо, отражая все, что окружает его, и впитывает в себя каждый звук, предшествовавший ему; в нем уже присутствует вторжение шума, который последует дальше, а также еще более глубокая тишина, в которой это безмолвие утоплено». Оно взывает к нам, зрителям, «умиротворяющее или невыносимое, тяжеловесное или напоминающее о молчании пустыни». Режиссер прибегает к различным приемам, чтобы зритель прочувствовал тишину. Ален Мон пишет, что в «Фотоувеличении» Антониони «гул тишины действительно можно разглядеть», а «хореография звуков», ось напряжения «между тишиной и криком, который готов вырваться» рождают «голос безмолвия, воспринимаемого глазом». Примечательна еще такая деталь: в кино присутствует также тишина животного мира и часто в фокус помешен взгляд зверя; подобные кадры заставляют нас ощутить «безмолвную жизнь времени, каким оно протекает у животных». Возьмем, к примеру, молчание глядящей в объектив коровы или кошки, которая будто бы задремала, или кружение роя насекомых[210].
