Иди за рекой - Рид Шелли
Оглядываясь назад, я изумляюсь тому, как с каждой новой тайной встречей и каждой новой лаской наша невинность медленно, но верно испарялась: пока, спустя всего две недели после того, как Уил впервые открыл передо мной бледно-розовую дверь и ввел меня в дом, страсть не завела нас далеко за пределы здравого смысла и в его постель – в двух часах пути вверх по склонам Биг-Блю, где стояла уединенная горная хижина.
После завтрака в то утро я смотрела, как папа и Сет надевают тяжелые холщовые куртки и потертые ковбойские шляпы, загружают в кузов седла, длинные, свернутые восьмерками веревки и два тряпичных рюкзака, которые я набила флягами, вяленым мясом, консервированными бобами и банками яиц вкрутую. Они уезжали на два дня – собирать коров Оукли на горных выгонах высоко на северных склонах и гнать их в долину на зимние пастбища.
Когда старый грузовичок покатил, отплевываясь, по дороге, у меня в животе стало жарко от предвкушения. Я вымыла посуду, оставшуюся после завтрака, и покормила животных, но все мои мысли были только об Уиле. Прежде я еще никогда не мылась в среду, но на этот раз наполнила ванну и с наслаждением неспешно выкупалась, намыливая всю кожу и представляя себе, что это Уил касается меня, отчего у меня внутри шевелилось, раскрывалось и теплело, пока я наконец не выбралась из воды, дрожа и пылая. Я высушила волосы на осеннем солнце, накормила дядю Ога обедом и замечательно придуманной ложью о том, что мне придется переночевать у Коры Митчелл, которая сильно расхворалась. Единственное, что его волновало, это достаточное количество сэндвичей с ветчиной и сладкого чая в холодильнике, так что я поспешно приготовила побольше и того, и другого и лишь после этого выскользнула через заднюю дверь. К тому моменту, когда я добежала до Уила, дожидающегося в дальнем конце притихшего фруктового сада, я готова была забраться в него и раствориться без остатка. Я пошла за ним вдоль берегов Уиллоу-крик, по длинной крутой тропе над Айолой и далеко за ее пределы. Вскоре пейзаж изменился: полынь, камни и сосны превратились в зеленые луга, там и тут утыканные желтыми осинами, тропинка потекла ровно, и воздух стал разреженно-холодным. Когда в меркнущем свете наконец показалась старая хижина, я едва заприметила бегущий за ней ручей и залитый мягким светом луг. Не знаю, от чего сильнее колотилось мое сердце – от желания или от долгой дороги, но думать я сейчас могла только об одном – его постели. Уил отодвинул оленью шкуру, прикрывающую вход, и обернулся ко мне с молчаливым вопросом в глазах. Я кивнула, что означало: Да, я готова, да, уверена, он улыбнулся мне и повел внутрь.
Войдя за Уилом в хижину и позволив ему стянуть с меня одежду – она слой за слоем соскальзывала на земляной пол, и вот я уже стояла перед ним голая, и теперь раздевался он, – я была впервые в жизни свободна. Некоторое время мы стояли, изумленные наготой друг друга. Потом он мягко приподнял ладонью мой подбородок, приближая мои губы к своим. Мы соскользнули на кровать, поглощенные друг другом настолько, что казалось, все существование сконцентрировалось в этом мгновении и в данной точке пространства, в нашей коже, нашем касании и нашем движении.
Занимаясь любовью с Уилом, я чувствовала себя так, будто наконец‐то добралась до места, до которого очень давно ползла. В его объятиях я стала всем тем, чего до встречи с ним в себе даже не подозревала. Я была красивой, желанной и даже немного опасной. Я ушла с фермы на ночь – женщина, которая сама принимает решения и идет на риск, а не послушная и робкая девчонка.
После всего я лежала, прижавшись щекой к его теплому плечу, и он спал, обхватив меня рукой так естественно, будто мы делили супружеское ложе. Меня еще никогда не обнимали голые мужские руки, и прежде я даже не думала о том, каково это – спать на обнаженной мужской груди. И даже теперь, когда он лежал прямо тут, подо мной, и я ощущала его дыхание, ровный ритм его сердца и сладковатый запах его пота, я все равно не могла его постичь. Серебристое крыло лунного света проникло в окошко хижины и осветило гладкое лицо Уила, мощную шею и одну мускулистую руку, выбившуюся из слоев розовых одеял, которые дала ему Руби-Элис. Я пыталась прочесть на широкой ладони ключи к его истории – красно-черный плетеный браслет, который он никогда не снимал с запястья, испещренные белыми шрамами костяшки пальцев, толстые мозоли, как будто это руки гораздо более взрослого мужчины. Я изумлялась сверхъестественной силе его прикосновения и тому, как его ласка исцелила не только мою лодыжку, но и что‐то глубоко внутри – нечто, о чем я даже толком не осознавала, что оно болит.
Я осторожно вытащила из теплых одеял ладонь и накрыла ею его пальцы, припомнив, как неделю назад стала свидетельницей совершенно удивительной штуки, которую проделали эти уверенные руки: выхватили из лап неминуемой гибели новорожденного щенка. Мы были дома у Руби-Элис, и я с восторгом разглядывала полки с безделушками и восхищалась ее необыкновенной страстью к розовому цвету. Даже в детстве, когда я молилась за душу соседки, я и представить себе не могла, что она может спать, есть и жить в маленьком теплом доме с расставленными вот так статуэтками ангелов, собак и снеговиков. И тут Руби-Элис стремительно влетела в дом.
Сказать бедняжка, как всегда, ничего не могла, но она явно была в панике и умоляюще взирала своим диким глазом на Уила. В мертвенно-бледных ладонях она держала безжизненно обмякшего щенка. Его бело-коричневая шерстка блестела от маслянистой слизи. Щенок явно появился на свет мертворожденным, головка свесилась набок, а крошечные лапки в белых носочках вяло расползлись в стороны. Уил, ни слова не говоря, протянул к нему руки. Руби-Элис нежно уложила в них щенка. Уил поместил ладонь с щенком себе на живот и начал растирать его второй рукой, одновременно нежно и как будто яростно. Он поднес неживое тельце к губам и мягко подул ему в мордочку, потом снова опустил и тер, опять дышал на него, и снова тер. Руби-Элис меня, похоже, совершенно не замечала, хотя мы стояли всего в нескольких дюймах друг от друга, обе зачарованные происходящим. Уил перевернул обмякшего щенка на спину, показав его брюшко, голое и пятнистое, как у жабы, и принялся растирать, на этот раз всего двумя пальцами, вверх-вниз по крошечной груди. Снова поднес тельце к губам и тихо заговорил, слова были еле слышны и казались незнакомыми, я ничего не поняла. Потом он еще раз потер маленькую грудную клетку, прижал щенка к сердцу, закрыл глаза и выдохнул.
Первый, слабенький и едва уловимый порыв щенка к жизни был настолько удивительным, что я глазам своим не поверила. Я решила, что это все мое воображение, но тут щенок пошевелился опять, на этот раз уже совершенно отчетливо, и еще, и еще, и наконец принялся вертеться в ладонях у Уила – будто родился прямо у него в руках. Крошечное создание вытянуло шею и слепо тыкалось носиком в поисках соска. Уил расплылся в улыбке, быстро поцеловал щенка в нос и протянул его Руби-Элис. Она дважды хлопнула в ладоши и просияла охряно-желтыми кривыми зубами на бледном лице. Она схватила щенка, жадно прижала его к своей обвисшей груди и исчезла из комнаты так же быстро, как появилась, с грохотом захлопнув за собой дверь.
Я смотрела на Уила, вытаращив глаза от изумления.
– Как ты…? – начала я, но не успела сформулировать вопрос, как губы Уила прижались к моим, и мы повалились на пол. Мне понадобилось неимоверное усилие, чтобы вырваться из этих рук и побежать домой – не опоздать с ужином.
И вот, неделю спустя, я лежала без одежды на голой груди Уила в залитой лунным светом хижине и вся гудела от желания – теперь, когда эти самые руки успели коснуться всего моего тела. Я склонила голову и смотрела на очертания его губ. Сомневаясь, надо ли его будить, я легонько поцеловала его податливое тело чуть ниже ключицы. И, не удержавшись, поцеловала снова. Когда я поцеловала его в третий раз, он зашевелился. На четвертый раз – нагнулся ко мне, и наши губы встретились. Тела слились в высшем единении, замечательно понимая, как следует двигаться и каких мест касаться, хотя физическая близость была в новинку нам обоим. Мы снова занялись любовью, теперь – медленно и ритмично, как будто тот первый раз был всего лишь репетицией.
