Рубен Гальего - Я сижу на берегу
Еда – не главное в жизни. Миша мог бы есть и холодную еду. Миша мог бы есть и один раз в день. Миша умеет и совсем не есть. Однажды ему пришлось не есть двое суток подряд. Еда – не главное в доме престарелых. Главное – регулярно ходить в туалет. Миша не может сам ходить в туалет, помогать ходить в туалет ему обязаны нянечки: это их работа. Если Миша позовет нянечек, они, конечно, придут. Только позвать он их не может.
Я еду по коридору. Медленно толкая колеса коляски, я еду к комнате нянечек. На сиденье рядом со мной лежит палка. Небольшая металлическая палка, очень полезная вещь. Палкой можно открывать двери, пододвигать к себе предметы. Палкой можно стучать в дверь. Я стучу в дверь комнаты нянечек. Стучу сильно. Мне никто не отвечает. Нянечки думают, что если мне не ответить, я подумаю, что в их комнате никого нет. Через пару минут я стучу снова. Никого. Я кладу палку на сиденье коляски и потихоньку толкаю коляской дверь. Дверь немного приоткрывается. Шаги. Медленные шаги грузного тела. В проем двери высовывается женская голова. Недовольным злым голосом она привычно выговаривает мне за настырность и невежливость.
– Чего тебе? Подождать не можешь? Стучишь, стучишь, совсем совесть потерял.
– Миша зовет.
Нянечка молодая. Когда–то белый халат плотно обтягивает почти квадратное тело. Она не злая, совсем не злая, и мою совесть она упомянула, скорее, по привычке сетовать на судьбу. Все, что ей сейчас надо, – чтобы меня не было перед дверью.
– Хорошо, сейчас придем.
Дверь закрывается с тяжелым стуком. Я немного отъезжаю от двери и жду. Никто не выходит. Через пять минут стучу снова. Пять минут отмеряю по часам. Это Мишины часы, но ношу их я. Миша уже не может носить часы. Когда ему нужно знать, сколько времени, он спрашивает у меня. Чаще всего знать время нам незачем.
Дверь опять открывается. В дверном проеме появляется голова нянечки постарше. Пожилая женщина грустно смотрит на меня, тяжело вздыхает.
– Пошли, – говорит она кому–то там, внутри, за дверью. – Пошли, это ж Рубен. Так и будет сидеть перед дверью и стучать.
Она выходит из комнаты. Следом за ней выходит молодая. Молодая смотрит на меня уже с открытой ненавистью. Я не реагирую. Мне все равно. Мне всегда очень стыдно, когда приходится просить нянечек о помощи. Просить нянечек о чем–либо – самая постыдная вещь на свете. Лучше умереть, лучше не есть и не пить. Но просить приходится. Я ненавижу себя в такие минуты. Нянечки идут к Мише. Я рад, что все получилось, я рад, что у меня есть коляска, я рад, что в этом интернате есть нянечки.
Я возвращаюсь в нашу с Мишей комнату. Нянечки идут гораздо быстрее меня. Пока я проезжаю половину пути, они уже идут обратно.
Внезапно пожилая нянечка останавливается передо мной, улыбается.
– Все хорошо, помогли мы другу твоему, – говорит она.
Молодая нянечка не улыбается. Она по–прежнему зло смотрит на меня, она не понимает пожилую.
Пожилая смотрит на молодую. Пожилая медленно, назидательно учит:
– Вот ты посмотри, Маня. Посмотри на него. – Она кивает в мою сторону. – Ты посмотри на него внимательно. Ни рук, ни ног. И не человек вовсе, даже не полчеловека, а видишь, тоже друг у него есть. Понимать надо. Друг!
УЛЫБКА
Миша улыбается. Миша улыбается всегда и всем. Миша улыбается инвалидам в колясках и на костылях, бабушкам и дедушкам, нянечкам и медсестрам. Миша улыбается врачу и, конечно, директору дома престарелых. Миша улыбается, и все думают, что у него все хорошо, что Миша добрый и хороший человек. Миша улыбается, но только я знаю, какой он на самом деле.
Я закрываю дверь в нашу комнату. Мы остаемся вдвоем.
– Миша, ты всем улыбаешься.
– Ну и что?
– Когда я закрываю дверь, у тебя нормальное лицо. Ты никогда не улыбаешься. Если в комнате только мы с тобой, ты всегда серьезен.
– Когда я улыбаюсь, я тоже серьезен.
– Я знаю, но когда мы вдвоем, ты никогда не улыбаешься.
– Ты хочешь, чтобы я тебе улыбался?
– Нет, конечно.
– Ты хочешь, чтобы я улыбался сам себе?
– Нет.
– Тогда я не понимаю сути вопроса. Чего ты хочешь?
– Понять. Я знаю, что ты не такой добрый, как кажешься. Ты умный и злой.
– Я умный и злой, – соглашается Миша. – Мне не остается ничего другого. Только мне не нравятся термины «добрый» и «злой». Они ничего не определяют.
– Я пытался рассказывать, какой ты на самом деле.
– Я делал то же самое. Дурак рассказывает, что его сосед – умный, умный рассказывает, что его сосед – умный, а сам он – дурак. Как ты думаешь, Рубен, у кого получится рассказывать лучше, у дурака или у умного? Кому поверят?
– Поверят умному. И верят тебе. Все правильно. Тебе зачем–то нужно, чтобы тебя принимали за доброго.
– Говори точнее. Мне нужно, чтобы меня принимали за дурака. Меня и принимают за дурака.
– Все думают, что я тобой манипулирую, что я трачу твои деньги, что ты меня слушаешься.
Миша улыбается. Он улыбается снисходительно.
– Все правильно, я так захотел.
– Но я так не хочу.
– В чем дело? Объясни всем, какой я на самом деле.
– Но для этого мне надо было бы стать умным, а я дурак.
– Тогда заткнись.
Миша молчит. У него плохое настроение. Я уверен, что настроение у него испортилось не от моих глупых вопросов. У Миши что–то болит. Что именно у него болит на этот раз – не важно. Если я не могу помочь, то рассказывать мне о своих болячках Миша не станет.
– Миша, зачем тебе это надо?
– Что именно?
– Чтобы меня считали за умного, а тебя за дурака?
– Мне надо, чтобы ко мне хорошо относились, чтобы мне двигали ноги. Есть еще пара задач, но тебе их не понять.
Я подъезжаю к Мише, передвигаю его ноги, тяну Мишу за руку.
– А ты? Ты сам – злой или добрый? – Миша спрашивает спокойно, видно, что ответ его не очень и интересует.
– Я добрый. Дурак, следовательно, добрый.
Миша едва заметно качает головой.
– Инвалид не может быть добрым. Ты – инвалид.
– Ты не прав, Миша. При чем тут инвалидность?
– Дай определение инвалида.
– Инвалид – это тот, кто не может за собой ухаживать и приносить пользу.
– Дай определение доброго и злого человека.
– Добрый – тот, от которого всем хорошо, злой – от которого плохо.
– Тогда мы с тобой злые люди. – Миша не улыбается, он серьезен. – Мы едим чужую еду, заставляем других людей нам помогать. И я более злой, чем ты, потому что моя инвалидность тяжелее.
– Миша.
– Что?
Миша уверен, что разговор исчерпан. Он все доказал. Но я настойчиво хочу понять, почему мы злые, почему так устроен мир, почему мы с Мишей должны быть злыми. Куча глупых вопросов возникает у меня постоянно, и мне не с кем их обсудить. Только с Мишей. Так хорошо, как Миша, не думает никто. Я не знаю никого на свете умнее Миши.
– Миша, если копнуть чуть глубже, то мы с тобой не очень злые люди. Мы же не хотим никому зла сознательно.
– Не хотим. Мы не хотим быть инвалидами, но это ничего не меняет.
– Но я не делал ничего злого. Старался не делать, – поправляю я мысль, но Миша не замечает поправки, или считает ее несущественной.
– Ты всю жизнь делал злые вещи, и я делал. Вспомни.
– Я кричал по ночам, когда все спали.
– Вот видишь.
– Миша, но я не виноват, что у меня болели ноги. Я ползал по коридору, ноги замерзали так, что я переставал их чувствовать. Ночью, когда ноги оттаивали под одеялом, они начинали болеть, и я кричал во сне.
– Ты мешал спать всем.
– Я знаю, но что я мог поделать?
– Ходить по коридору, а не ползать.
– Миша, я серьезно спрашиваю.
– Рубен, я серьезно отвечаю. Ты не мог ничего изменить, и тебе было наплевать на всех, кто спал в комнате вместе с тобой. Перестать быть злым ты мог, только перестав быть инвалидом. Либо сознательно выбрать другую форму поведения.
– Какую форму?
– Если предположить, что твоей целью было не выспаться и отогреться, а нести людям добро, то ты мог на ночь уползать в коридор и спать там.
– Но в коридоре холодно.
– Так ты определись, наконец, чего ты все–таки хотел: добра или зла?
– Миша, подожди. Если бы я решил спать в коридоре, то мне пришлось бы спать на уроках, я не смог бы получать хорошие отметки. Но даже не это главное. Меня насильно заставляли бы ложиться в кровать.
– Ты мог бы ложиться в кровать, потом, подождав, когда все заснут, выползать в коридор, а под утро возвращаться.
– Но рассказывать, почему я так поступаю, было бы нельзя, так?
– Так.
– Тогда я потихоньку начал бы сходить с ума от боли и недосыпа. Это все закончилось бы дурдомом. Мне пришлось бы ссориться с учителями.
– Безусловно. Я ссорился с учителями и попал в дурдом. Мы с тобой – злые люди, разница только в том, что я это признаю, а ты – нет.
