Анатолий Рыбаков - Екатерина Воронина
Подавленный посетитель что-то лепетал в ответ. Леднев брал его за пуговицу и проникновенно говорил:
– Все будет, друг мой милый… Все будет, только дай время… Вот закончим навигацию, выполним план – тогда, поверь мне, все для тебя сделаем.
Катя понимала, что если она придет к Ледневу, то он, наверно, так же подведет ее к карте и скажет то, что говорит всем, может быть, только более дружески. Вот если бы она пришла к нему не с просьбой, а с результатами, которые надо только поддержать и сделать достоянием всех, то тогда, может быть, Леднев помог ей. Но таких результатов у нее не было.
Про Леднева говорили, что у него взрослая дочь, что жена умерла во время войны. Катя не прислушивалась к этим разговорам, стыдилась того любопытства, которое против собственной воли чувствовала к Ледневу, хотя и убеждала себя, что испытывает к нему только деловую симпатию.
Однажды отец, придя из пароходства, сказал:
– А Костька-то Леднев какой выгрохотался, прямо министр.
Катя удивленно подняла брови, и Воронин добавил:
– Это же наших Ледневых сынок. Помнишь Алексея Федоровича, затонского мастера, на Нагорной жили, в Кадницах еще, сад у них большой, забор длинный, серый.
– Да, да, – ответила Катя, вспоминая большой, огороженный высоким серым забором сад, в котором она ни разу не была, и запах улицы, и ветви деревьев, свисающих через забор, и смутные разговоры о семье, живущей в этом доме.
Напрягая память, она старалась вспомнить самого Леднева, но не могла. Может быть, она и вспомнила бы его, но когда она пыталась это сделать, перед ней вставал образ представительного начальника с гладко выбритым лицом и вежливо-безразличным взглядом.
– Больно форсист, а помню, мальчонкой бегал, – сказал Иван Васильевич.
– Важный, – засмеялась Катя.
– У Алексея Федоровича трое сыновей было, – продолжал отец, – старший, летчик, еще перед войной разбился, в газетах много писали. Тогда они из Кадниц в Куйбышев-то и переехали.
Упоминание о летчике Ледневе, погибшем до войны в одной из северных экспедиций, прибавило к смутным Катиным воспоминаниям еще одно. В этом таинственном доме собиралась шумная ватага молодых людей. Они часто проходили по ее улице с длинными веслами, лопасти которых на мгновение проплывали перед окнами, перебивая солнечные лучи, падавшие на пол комнаты. Она ощутила вдруг то чувство острого любопытства, которое она, тогда пятнадцатилетняя девочка, испытывала к этим молодым людям.
Константина Леднева она вспомнить не могла ни сейчас, в разговоре с отцом, ни потом, когда видела его и пыталась восстановить в памяти таким, каким он был в Кадницах. Было только ощущение того далекого и сладостного, что возвращает нас во времена нашего отрочества.
В тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, в январе, обычном месяце всех перемещений по флоту, Катя была назначена начальником второго участка, того самого, где она два года проработала сменным инженером. Это сразу изменило ее положение. Сменный инженер отвечает только за те восемь часов, которые продолжается его смена, начальник участка отвечает за обработку судна от начала до конца. Он не может изменить положения на всем флоте, но в его силах организовать погрузку так, чтобы доказать возможности скоростной работы. И Катя стала деятельно готовиться к предстоящей весне: в эту свою первую самостоятельную навигацию она сделает все, чтобы на ее участке суда грузили так, как это должно быть, а не так, как к этому привыкли. Первая скоростная погрузка была назначена ею на день открытия навигации.
– Торопишься, Катерина, – морщился начальник порта Елисеев. – Открытие навигации есть праздник, торжество. Народ соберется, начальство, представители… А главное – люди еще не раскачались. Охота тебе в первый же день провалиться, да еще у всех на глазах.
Катя стояла на своем. Как ни велики трудности первого дня, в последующие дни они будут еще больше. На полный ход завертится сложная портовая машина, и повернуть ее будет еще труднее.
Эти доводы не убеждали Елисеева. Он хмурил лохматые седые брови, и выражение его лица как бы говорило: «Знаю, знаю, все знаю. За сорок лет работы в порту и не это будешь знать». Ничего не запрещая, он не одобрял Катю – один участок не в силах изменить положение вещей. Он не хотел, чтобы порт оскандалился в первый день навигации.
Подготовка, которую вела Катя, ни для кого не была секретом. В марте ее вызвали в пароходство, к Ледневу. Сообщил ей об этом Елисеев. На лице его было хитроватое выражение, говорившее, что, поскольку Катиной работой заинтересовалось начальство, надо обмозговать, как Кате там держаться. Так, чтобы и обязательств на себя не брать и чтобы заручиться нужной поддержкой.
– Леднев-то теперь «и.о.», – говорил Елисеев, – Микулин уже третий месяц болеет. Вряд ли вернется на работу. Поговаривают, что Леднев и останется на его месте. Значит, за навигацию ему одному придется отвечать. Соображаешь? И неизвестно: как он на твои дела посмотрит. Может быть, и не захочет сразу такое на себя взваливать – тогда и тебе нечего на рожон лезть. А если и возьмется сгоряча – тогда пусть и ответственность берет.
Катя понимала, о чем говорит Елисеев. Леднев постарается провести навигацию так, чтобы доказать свою способность руководить крупнейшим в стране пароходством. Провала он не может допустить. Значит, надо убедить его в успехе.
Леднев поднялся навстречу Кате, мягким и округлым движением руки указал ей на кресло – любезное движение, совершаемое механически, но подчеркивающее царящую здесь атмосферу доброжелательного спокойствия.
Солнечные лучи, веселые, мартовские, искрящиеся, освещали угол большого письменного стола, где стояла модель пассажирского теплохода, довольно изящно сделанная, на подставке из матового плексигласа, с зажигающимися внутри лампочками. Задумываясь, Леднев проводил карандашом по ровному ряду маленьких квадратных окон. Получался дробный звук, как будто мальчишка проводил палкой по частоколу палисадника.
Руки у него были большие, белые, с едва заметными волосками на пальцах. Темный китель морщился, и Леднев выглядел в нем несколько тяжеловатым и обрюзгшим для своего возраста. У него было бледное, усталое лицо человека, от природы здорового и сильного, но проводящего большую часть своей жизни в помещении, на заседаниях и совещаниях. Улыбка, которой он встретил Катю, выглядела не такой официальной, как обычно, а простой и приветливой. Так улыбаются хорошие, давно не видавшиеся знакомые, когда они вспоминают нечто известное и приятное только им двоим.
Леднев спросил о состоянии дел на участке – формальный вопрос, который задается людям, только что принявшим хозяйство.
Катя сразу заговорила о том, что предпринимается для скоростной погрузки, что для этого нужно, что мешает, говорила как о деле решенном, безусловном, тоном, заранее исключающим какие бы то ни было возражения. Это придавало ее словам оттенок категоричности, мало уместной в докладе начальнику. Но двухлетняя бесплодная борьба выработала у Кати раздражительность человека, которому, вместо того чтобы доказывать свою правоту на деле, приходится доказывать ее только на словах.
Леднев, казалось, не замечал ее категоричности, внимательно слушал, ни разу не перебил. После некоторого раздумья поднял одну бровь и с шутливостью, которой прикрывают сомнения, проговорил:
– А если провалимся… Тогда как будем выглядеть?
И так, подняв одну бровь и улыбаясь, смотрел он на Катю.
– Флот в наших руках. А вагоны? Клиенты?.. Чужое ведомство!
Леднев погрузился в расчеты с деловым педантизмом человека, привыкшего перед принятием решения досконально все взвешивать. Рассматривая документы, он надел очки, и его красивое лицо, всегда такое важное и сановитое, сразу стало домашним, простым и уютным. Если расчеты его удовлетворяли, он смотрел весело и лукаво, довольно посмеиваясь, если нет, то хмуро и даже обиженно, с таким детски беспомощным, капризно-надутым выражением лица, что Катя едва сдерживала улыбку.
Ей нравилась обстоятельность Леднева, столь непохожая на нервозность и поспешность, которую проявляли обычно руководители порта. Нравились переходы от официального тона к дружескому и простому. Точно жили в нем два человека: один – сухой, действующий по твердо выработанному кодексу поведения, другой – человечный и все понимающий. Он обладал объемом власти, который позволяет сразу и окончательно решать дело. Кате, два года погруженной в заботы и мелочи портовой работы, казалось, что здесь, в этом кабинете, она приобщается к широкому, государственному решению вопросов. И это заставляло ее соглашаться с тем, что раньше казалось ей не совсем правильным.
– Замахиваться на всю систему мы не можем, – говорил Леднев, – плохая система, но все же система, сразу ее не опрокинешь. Начнем с вашего участка, закрепимся, докажем, что наше дело правое, а потом пойдем дальше. Эксперименты экспериментами, план планом. Отпустим вожжи – такая самодеятельность пойдет, все растеряем. Сработаете удачно навигацию – с будущего года продвинем ваше дело на весь порт, а может быть, и на другие порты. А торопиться – только делу повредим.
