Энтони Берджесс - 1985
В любой дискуссии о политическом будущем стран свободного мира следует серьезно рассматривать опасность, какую представляют собой молодежные движения делу традиционной свободы. Самой молодежи такое заявление покажется бессмыслицей, поскольку она считает себя единственной хранительницей свободы в эпоху, когда старики желают все больше и больше ее ограничить. Верно, что старость стремится ограничить свободу молодости, но только потому, что эта свобода на самом деле вседозволенность. Если люди рождены свободными, то только в смысли ангсоца, то есть что животные рождены свободными: свобода выбирать между двумя различными поступками или тем или иным ходом действий предполагает знание того, что повлечет за собой выбор. Мы приобретаем знание в результате непосредственного опыта, как обжегшийся ребенок боится огня, или же посредством чужого опыта, который содержится в книгах. Голос неоанархистов – это голос кинематографиста Денниса Хоппера: «Ничегошеньки в книгах нет, мужик», или английского поп-певца, который сказал: «Молодости не нужно образование. Молодость сама до всего допрет». Слушая одного глашатая примитивизма, доктор Сэмюэль Джонсон сказал: «Все это печально, сэр. Это животная сторона». Такой подход присущ скорее корове, чем льву. Корова долгое время бродит по полю, тогда как протеин гораздо быстрее и эффективнее можно извлечь из мяса. Мы, старики, предлагаем мясо образования, контркультура возвращается вспять к траве.
Образование состоит из быстрых и экономичных блюд из кладовой прошлого. Бакунин с его эксцентричным толкованием Гегеля отвергал прошлое, которое – не будучи новым – по определению дурно. Вполне логично молодые отвергают прошлое, поскольку представляется, что оно ни к чему людям, живущим в вечном настоящем. И когда старые начинают подавлять молодых, то дубинки заносятся как раз во святое имя прошлого. Молодежь не обязательно отвергает образовательные учреждения, поскольку, пока тебя учат, ты находишься в обществе своих, а процесс обучения при этом не имеет ценности или рассматривается как обзор того, что следует отвергнуть, то есть фокусирует протест, столь желанный идеализму молодости.
Поучительно отметить, насколько юношеский анархизм смог возобладать над центральным правительством с года первого появления «1984». Ни одному студенту в 1949 году и во сне бы не приснилось, что двадцать лет спустя университетские власти с такой готовностью отрекутся от традиционной дисциплины. Студенты обрели удивительные свободы или права, попросту их себе потребовав. Вопросом стариков было «почему?». Вопросом молодых – «почему нет?». В истеблишменте, приверженном здравому смыслу, трудно найти здравые причины, почему студенческие общежития не могут быть смешанными, почему недопустимы беспорядочные совокупления, почему не следует свободно принимать наркотики. В обществе под властью потребления для запутавшихся академических умов оказалось трудно отделить образование и знания от прочих продаваемых товаров. Если студенты желают изучать петромузикологию (эстетику и историю рок-музыки), базовый курс суахили или поэзию Боба Дилана, они как потребители должны получить свое за свои деньги. И очень трудно приводить внятные доводы в пользу изучения латыни или экономики Средних веков или убеждать, что образование имеет высшую ценность, когда мы не слишком цивилизованно сомневаемся в его содержании.
Естественно, что студенты должны делегировать изъявление своих желаний и нежеланий избранным лидерам. Даже анархистам требуются вожди, как признавал Бакунин, подразумевая себя самого. Как и его последователи, он предположил, что новые виды лидерства будут неподвластны порокам, обуревавшим главы старых диктатур и олигархий: вождь свободных мужчин и женщин станет выразителем их нужд, а не их угнетателем, поскольку сама идея угнетения принадлежит уничтоженному прошлому. Феномен нашего времени, и притом довольно нелепый феномен, – выход на сцену студенческих вожаков, таких молодых людей, как Даниэль Кон-Бендит, герой баррикад во время студенческих беспорядков в Париже 1968 года, и Джерри Рубин, основатель Международной молодежной партии. Эти имена, которые сегодня мало кто помнит, постоянно мелькали в новостях, когда «Голландские бунтовщики» или «Спонтанные маоисты» французских колледжей превозносили достоинства магазинных краж, инцеста и убийств как arte gratuit[9]. Напрашивается вопрос: какое отношение политическая деятельность имеет к образованию? Истинными лидерами молодежи следовало бы стать педагогам, обладающим достаточными знаниями и навыками, чтобы сообщить ей, чему ей необходимо научиться, чтобы выжить и преуспеть в цивилизованном обществе. Желание молодежи самой выбирать себе лидеров было доведено до логического своего предела, когда двенадцатилетние дети выбирали сверстников на роль делегатов, которые отстаивали бы их права. И на том расширение возрастных рамок не закончится, вопрос лишь в том, как будут находить таких лидеров.
Студенческие лидеры, какими их рисует пресса, – это разглагольствующие экстремисты эклектического толка, в красноречивых пустословиях смешивающие Маркса и Бакунина, дзен-буддизм и маоизм, но не имеющие реальной программы, помимо требований все больших и больших узких свобод для молодых. Опасность всегда в том, что молодые слишком уж легко поддаются манипуляции со стороны более зрелых, действительно радикальных умов, которые точно знают, чего хотят. Делом, за которое борются студенты, становится та идея, которая в данный момент на слуху, а потому кажется наиболее важной. Студентами, вышедшими на парижские улицы в мае 1968 года, в значительной степени руководили взрослые агитаторы. Молодежные группы очень удобны в качестве таранов: молодые люди обладают энергией, искренностью и невежеством. Они обладают всеми теми качествами, которые сделают их бесценными для профессиональных агитаторов, стремящихся внедрить ангсоц. Молодых легко заставить полюбить Старшего Брата как врага прошлого и стариков. В конце концов, он осмотрительно не называет себя Нашим отцом.
Поначалу оруэлловский мир мог бы обладать огромной притягательностью для молодых. Он наделен поразительной анархистской чертой: в нем полностью отсутствуют законы. Он рассматривает прошлое как пустоту, которую следует заполнять любыми мифами, которые захочется измыслить настоящему. Он создает – в качестве достойной презрения касты – обширную группу неприкасаемых, преданную старым традициям, реакционную и консервативную, по сути своей старую. Старояз отвергается как не имеющий силы выразить то вечное настоящее, которое является миром юности, равно как и миром партии, зато новояз обладает лаконичным напором молодежного сленга. Если отвлечься от того, что последует за ней, программа ангсоца поначалу найдет себе самых энергичных сторонников среди молодежи, очень даже готовых уничтожить прошлое, поскольку это прошлое, и принять революцию ангсоца, поскольку уже приняло мешанину из мифологий Мао, Че Гевары, Кастро и самого Бакунина. В счет идет перспектива революции с ее коннотациями ликвидации устаревшего и радости нового начала. Что случится после революции – другое дело.
И если новое вызывает подозрения даже у невинных и невежественных молодых, его все равно можно проанализировать только на основе стандартов, выведенных из прошлого. Конечно, я говорю о тех редких самородках, которые вместе составляют то, что мы смутно называем традицией, подразумевая точку зрения на человечество, которая превозносит ценности иные, чем просто животное выживание. Увы, это воззрение – чисто теоретическое и основывается на предположении, которое нельзя доказать, а именно, что Бог создал человека, дабы любить его как самое ценное из своих творений, поскольку он более других походит на него самого. Не масса человечества приближается к божественному бытию, а отдельный человек. Бог един, один и отделен, и таковы же мужчина или женщина. Бог свободен, и так же свободен человек, но свобода человека вступает в силу, лишь когда он понимает природу этого дара.
Свобода человека – самая избитая тема для дебатов: она по-прежнему оживляет студенческие сборища, хотя часто обсуждается без определений, познаний в теологии или понимания метафизики. Последователи Августина и Пелагия ломают копья в вопросе, свободен человек или нет; кальвинисты и католики пытаются перекричать друг друга; даже в аду Мильтона демонические князья дискутируют о свободе воли и предопределении. Доки по части предопределения утверждают, что, поскольку Бог всеведущ, он знает все, что бы ни сделал человек, что каждый будущий поступок человека уже был ему предначертан, а потому человек не может быть свободен. Оппозиция преодолевает эту проблему, утверждая, что Бог даровал человеку свободу воли, намеренно отказавшись предвидеть будущее. Когда человек совершает поступок, который Бог отказался предвидеть, Бог переключается на память о своем предвидении. Иными словами, Бог всеведущ по определению, но не станет извлекать выгоду из своего всеведения.
