Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар
Как Индиана Джонс по джунглям, я стала пробираться к входной двери через прихожую, заваленную книжными связками, мешками с одеждой, коробками с хламом и разрозненными предметами обихода, которые никуда не уместились. Отпихнув ногой последнюю коробку, преграждавшую мне путь (за что немедленно получила по голове свалившимся сверху зонтом), я добралась до двери.
За порогом Натка метала громы и молнии. На руках у нее истошно вопил Сенька.
— Замолкни, дитя! А то отдам тебя цыганам. И твою жвачку заодно! — пригрозила сестра.
Вряд ли ее пятилетний сын, который мне, соответственно, приходится племянником, знает что-нибудь о цыганах и о тех печальных перспективах, которые открываются перед отданными им детьми. Но жвачки он лишиться явно не хотел, потому, жалобно хрюкнув, надулся, но умолк.
— Вот так. Молодца! — кивнула Натка, поставила Сеньку на пол и сунула ему в руку чупа-чупс.
Ребенок моментально перестал дуться и занялся конфетой.
— Ну что? — сурово вопрошала Натка у сына. — Твоя жизнь прекрасна? Все в порядке теперь?
— Нет, — сообщил Сенька. — Я писать хочу.
— Ну так пойди и пописай, — предложила Натка. — Туалет в известном тебе месте. Йес?
Сенька кивнул и стал протискиваться между коробками, унося за одной щекой чупа-чупс, а за другой — жвачку.
Натка огляделась.
— Содом и Гоморра, — резюмировала она.
Возразить мне было нечего. Я сунула в руки сестре очередную пустую коробку:
— Давай, потрудись на благо общества, в данном случае — на меня. Складывай сюда всю мелочевку из ванной. Вот тебе фломастер, напиши на коробке: «Ванная». А то я потом в жизни не найду, где у меня зубная щетка. И скотчем заклей. Он, кажется, на кухне валяется. Кофе будем пить потом, на новой квартире. Сейчас некогда. Тем более что чайник я уже упаковала. И кофе, кажется, тоже.
Из комнаты заскреблась Сашка.
— Освободите меня кто-нибудь, в конце концов, — жалобно взывала она. — Теть Наташ! Мам!
— Натка, план меняется! — спохватилась я. — Прежде чем собирать щетки и кремы в ванной, освободи Сашку!
Но тут выяснилось, что ни собирать зубные щетки, ни помогать мне освобождать Саньку Натка не может. Она сию секунду должна бежать, потому что Лешкина жена оказалась вовсе не беременна, она это придумала, чтобы расстроить роман мужа с Наткой, и сейчас они с Лешкой должны ехать в яхт-клуб.
Какое отношение яхт-клуб имеет к тому, что жена бойфренда моей сестры не беременна, выяснить мне так и не удалось.
— Леночка, клянусь, я на два часа максимум, а потом тебе быстро помогу. Присмотришь за Сенькой, да?
Ну разумеется. Теперь мы будем заниматься Сенькой, потом до двенадцати ночи ждать, пока Натка соизволит позвонить, и еще не факт, что это случится. И даже если она позвонит, то, очень может быть, лишь для того, чтобы протараторить в трубку, что заночует на даче у Лешки, иначе ее личная жизнь будет разрушена окончательно и бесповоротно.
Наутро она приедет с букетом и извинениями, поцелует меня в щеку, схватит Сеньку и ускачет дальше. А я останусь среди своих коробок и так никогда и не перееду на новую квартиру. Потому что завтра воскресенье. А в понедельник в девять утра я должна быть на работе.
Когда сестра ушла, я кое-как освободила Сашку из комнаты, вручила ей Сеньку и велела заняться чем-нибудь осознанным, пока я попытаюсь засунуть в коробки еще что-нибудь.
Через час я сидела посреди прихожей и чуть не плакала, потому что барахло никак не хотело умещаться в коробки.
Вот почему так, а? Живешь ты, живешь, и кажется, что вещей в доме — всего ничего. Вечно чашек не хватает, если пришли гости, и носить нечего. А потом случается переезд, и изо всех щелей начинают, как поднявшееся тесто из кадушки, лезть вещи. Нужные, ненужные, старые, новые, вовсе неопознанные уродцы вроде старинных войлочных ботинок на меху, бог знает каким образом самозародившихся в платяном шкафу. И оказывается, что вещей-то у тебя — ого-го, целое богатство.
Я посмотрела на войлочный ботинок, который держала в руках, и решительно сунула его в черный пластиковый пакет для мусора. Пакет был здоровенный, матово блестящий, в кино в похожих перевозят трупы.
Я пихнула пакет в угол. И место в прихожей сразу закончилось. Ну что ж, придется, видно, часть коробок вынести на лестницу. Пусть там дожидаются, пока Машка с Павликом приедут, чтобы перевезти нас на новое место.
Я взяла в каждую руку по связке книг, коленом открыла дверь, вышла на лестничную клетку и нос к носу столкнулась с Кириллом.
По всей видимости, он только поднялся, потому что чуть запыхался и дышал тяжело.
Как там Натка сказала про мой переезд? Содом и Гоморра?
Я почувствовала, что превращаюсь, не хуже жены Лота, в соляной столб. Видит бог, я не хотела оглядываться назад на свое прошлое, в котором был Кирилл. Но вот он пришел, и прошлое со всего маху ударило прямо в солнечное сплетение. Я посмотрела на Кирилла и поняла, что сейчас, наверное, просто свалюсь в обморок. Или умру. Или рассыплюсь в прах.
Какого рожна ему здесь надо? Мы расстались, все кончено, я вычеркнула его из жизни. Так по какому праву он ломится назад в мою жизнь?
— Здравствуй, Лена, — сказал Кирилл.
Он чуть-чуть, самыми уголками губ, улыбался.
— Что тебе нужно?
— Я хочу забрать свою камеру.
— Слушай, я даже не знаю, где она!
— Ничего, я найду.
Я и рта открыть не успела, как Кирилл аккуратненько взял меня за локти, отодвинул в сторону и уверенным шагом хозяина жизни прошел в квартиру. Казалось, ему даже не мешали коробочные завалы в прихожей. Коробки будто расступались перед ним.
Я прошлепала за Кириллом.
Он был уже в комнате и рылся в нижнем ящике шкафа. Я этот ящик ненавижу. Он неудобный, тугой, скрипучий, и я им сроду не пользовалась.
Кирилл достал из ящика камеру, показал мне: вот, мол, смотри.
Надо избавиться от него как можно скорее.
— Слушай, я не понимаю. Ты что, разорился?
— С чего ты взяла?
— Ну, по всей видимости, новую камеру купить не можешь, вон за старой приехал.
— Ну почему же, могу.
— А что тогда тебе здесь надо?
— Ничего. Ехал мимо, решил зайти. Думал, кофе выпьем, поболтаем. Дашь кофе?
Я молча стояла, подперев спиной косяк и сложив руки на груди.
— Значит, не дашь, — сообразил Кирилл.
И пошел на кухню. Ну как вам это нравится?
Когда я вошла, он уже орудовал с туркой. Нормальный человек? Мы расстались полгода назад, не виделись, не созванивались, я думала, что мы поставили все точки над i. И тут он является, просто потому, что ехал мимо, и, не успела я и рта раскрыть, уже варит у меня на кухне кофе.
— Ты будешь? — спросил Кирилл, засыпая кофе в турку.
— Нет, — ответила я. — И ты тоже не будешь, договорились? Ты приехал за камерой? Молодец. Камера нашлась. До свидания. Кофе выпьешь дома.
— Ладно, — согласился Кирилл и уселся на табурет, стоящий посреди разгромленной кухни. — Кофе я действительно могу выпить в другом месте. Но мы должны поговорить.
Наверное, должны. Вот только о чем говорить после всего, что было? То есть если бы были только сумки за тысячу долларов, поездки в Лапландию и лягушка, выпрыгнувшая из-под ног, — мог бы получиться вполне себе трогательный ностальгический разговор с намеком на возможное восстановление отношений. Но было-то не только это, вот в чем штука.
Мы встречались уже больше месяца, когда Кириллу понадобилось в Париж — по делу, срочно, а как иначе. Я взяла отгулы на работе, наврала что-то про семейные обстоятельства непреодолимой силы, договорилась, чтобы Санька пожила три дня, пока я буду в отъезде, у Машки, и полетела с ним.
Был ноябрь. В Москве — холод, ледяная каша под ногами, каждая пробежка от подъезда до машины — как переход Красной Армии через Сиваш. А во Франции — вовсю зеленеют газоны и можно гулять в туфлях, чувствуя сквозь тонкую подошву камни Монмартра. Я прилетела в пальто, но за три дня ни разу его не надела. Гуляла по набережным Сены в свитере, обмотав горло белым кашемировым шарфом — не столько для тепла, сколько для шика. В этом шарфе я чувствовала себя немножко Мирей Матье и немножко — Софи Марсо, вот как. Шарф Кирилл купил мне в «Галерее Лафайет». Мне ужасно нравилось, когда он сам заматывал мне этот шарф вокруг шеи, чтобы я не простужалась.
Закончив дела, он повез меня в какой-то загородный ресторан. Ресторан был маленький, с кружевными занавесками на окнах и геранью в горшках. Удивительное дело! Ноябрь на дворе, а у них герань цветет.
Мы сидели на открытой террасе, ели вонголе из огромной миски, запивали белым вином из смешных маленьких бутылочек, и Кирилл объяснял, что во Франции это называется полбутылки.
Может, потому, что день был будний, а может, потому, что заканчивался сезон, но ресторан был практически пуст. Только мы с Кириллом да пожилая пара за угловым столиком террасы. Наверное, им было лет по семьдесят, этим старичкам. А может, и по восемьдесят. Оба загорелые, белозубые, коротко стриженные, в белых брюках и ярких свитерах. Они оживленно болтали по-французски, потягивая сидр. Официант принес блюдо с лангустами и плед, в который пожилой мсье завернул свою подругу.
