Леонид Жуховицкий - Колькин ключ
Но, написав, что положено, Коля смял ладонью щеку, посидел так с минуту и сунул готовый лист не в конверт, а в карман.
Ну что он знает про этого Попадайченко? И про нынешнюю Лариску? И про свою бывшую? Да еще Вовка в той же богом проклятой квартире, между двумя жерновами…
Бросит сейчас письмо — и закрутится неостановимая машина. Не бросит — так ведь другая машина уже крутится…
Когда за тобой выбор — жить можно. Когда от тебя, ничего не зависит — тоже терпимо, по крайней мере совесть не заест. Но вот так, вслепую, тянуть судьбу своим же детям…
Коля сидел, думал. Голова пухла. Бог ты мой, и за что такое человеку!
Он скрипнул зубами, застонал. Хотелось завыть, заорать, яростным матом выбросить из себя, как выблевать, эту грызущую душу заботу, хотелось запустить казенной засиженной табуреткой в толстое казенное окно…
Он не завыл, и окно осталось целым. Он встал, покаянно улыбнулся почтовой девушке и пошел лечить душевную боль.
Способ был накатан. Уже знакомая продавщица сперва отмахнулась толстопалой, с толстым золотым кольцом ладонью, но. вгляделась в лицо клиента и дискутировать не стала. С двумя пузырями за пазухой Коля обогнул дом и вышел к тому же магазину с фасада. В компанию годился не всякий, и Коля с минуту сортировал взглядом толпу, пока не выделил нужного собеседника — мрачноватого, лет примерно пятидесяти, мужчину в дорогом немодном костюме, мятом галстуке и резиновых сапогах.
Пристроились в соседнем дворе, на детской песочнице. Напарник оказался запасливый, достал из большого портфеля буханку черного, длинный кусок жилистой полукопченой колбасы и два пластмассовых стаканчика.
Раз и другой выпили без словесного оформления. Потом молчать стало невмоготу, и Коля начал разговор:
— Вот раньше попы считали самоубийство смертным грехом. Никакого прощения — ад, черти и так далее. Чтобы не было у человека такого соблазна. Лично я думаю — правильно и гуманно. А ты?
Напарник подумал и согласился.
— Но сейчас-то, — обнажил скрытую закавыку Коля, — бога нет! И ада нет. Так вот как же теперь?
Этого собеседник не знал, но полностью полагался на Колю. Вообще он оказался мужиком хорошим и правильным, все понимал молча и чем дальше, тем становился лучше. Когда ополовинили вторую бутылку, он достал бумажник и хотел внести свой пай, но Коля уперся, и тот прочувствовал, обижать не стал.
Потом к ним присоединился еще человек с большой бутылкой портвейна не то иркутского, не то якутского разлива. Этот гражданин сразу оказался хорошим. Первый Колин напарник достал из портфеля банку импортного компота «ассорти».
К сожалению, портвейн только растравил душу. Новый друг сразу понял это, взял у Коли пятерку и вскоре вернулся с тремя бутылками краснухи.
Тем временем мрачный мужчина предложил свою тему — о качестве раствора на Промстрое. Деталей Коля не улавливал, но нутром чувствовал — все справедливо! Новый друг тоже выступил очень удачно, он понимал жизнь верно и глубоко. Коля к нему сразу проникся и потом не мог вспомнить, из-за чего они все-таки подрались. Смутно удержалось в сознании, что домой его вел Павлик, а он обнимал парня за тощенькую шею и раза два, сбившись, назвал Вовкой…
Коля открыл глаза и увидел Раису.
Веки разлипались неохотно, он их вновь прикрыл и еще малость полежал в полудреме. Голова была как недозревший нарыв, который вроде бы и не болит, но то ноет, то дергает, и не дай бог случайно его зацепить…
Что-то шаркало, поскрипывало, лилось. Потом на лоб приятно опустилось холодное.
Коля полежал еще с минуту и окончательно проснулся.
Раиса сидела у постели на стуле. Была она в летнем зеленом платье и коричневой, домашней вязки, кофте нараспашку.
— Болит? — спросила она. Коля шевельнул плечами.
Она сняла с его лба согревшееся полотенце, встряхнула в воздухе, охлаждая, и положила вновь.
— Вот видишь, — пробормотал Коля медлительно и невнятно.
Было паршиво. Не хотелось ни спать, ни подниматься, ни разговаривать, ни думать. Больше всего — думать.
Потому что сквозь пустые, зевотные первые минуты бодрствования, сквозь дремоту, еще не до конца рассосавшуюся в мозгу, сквозь унылую похмельную тоску его все же доставало вчерашнее. И не думая о нем, все равно думал. И не желая ничего знать, все равно знал. Знал, что висит над ним эта тяжкая, нечистая забота, хоть чужая, но и его, и, как ни противно, надо что-то решать, потому что так и так придется, а если ничего не решит, это тоже обернется решением.
Коля пересилил себя, вялым движением откинул на спинку кровати влажное полотенце и опасливо шевельнул головой.
Нет, ничего. Терпимо.
— Дорвался все-таки, — покачала головой Раиса, — чуяла моя душа.
— Отвернись, — сказал Коля.
Он надел брюки, пошел в ванную и долго будил лицо холодной водой, а потом так же долго чистил зубы пахучей импортной настой.
Когда он вернулся в комнату, Раиса по-прежнему сидела на стуле, только кровать была застелена. Коля лег поверх одеяла, сам встряхнул полотенце и опять положил на лоб.
— Мутит? — спросила Раиса.
— Да нет, просто…
Он попытался определить свое состояние словами и не смог, только поморщился.
— Теперь похмеляться надо?
Коля покачал головой:
— До этого, слава богу, не дошел. Чаю бы покрепче…
Она вышла на кухню. Хлопнула дверца шкафчика. Прошелестела бумага.
— Как Мамай прошел, — сказала Раиса входя. — Ладно, сейчас сбегаю.
Уже у двери обернулась подозрительно:
— А не усвистишь?
Он усмехнулся, через силу шевельнув губами, и поправил полотенце на лбу.
Раиса ушла, и почти сразу появился Павлик.
— Райка у нас была?
— Ага. За чаем побежала.
— Я на минуту, — успокоил Павлик. Он был в своей зеленой спецовке, с «Новотайгинском» на спине, — в руках — рабочий чемоданчик.
— Да сиди, — сказал Коля.
— Мне же назад. Просто рядом был, в мастерской делал разводку.
Павлик работал на электромонтаже, в хорошей бригаде, но настоящую квалификацию пока что не набрал и в основном занимался мелочевкой.
— Сиди, — повторил Коля, — придет — чаю попьем. Он помялся немного, но все же спросил:
— Я вчера лишнего не натворил?
— Все нормально! — тут же возразил Павлик, будто этого как раз вопроса и ждал. — Все о'кей. Пришли, разделись и спать.
— А вахтерша?
— Я сказал, ты опять ногу подвернул.
Да, подумал Коля, небось зрелище было… Оставалось уточнить еще одну деталь:
— А где же мы с тобой встретились?
— На углу, у магазина. К тебе какой-то тип лез, а ты его оттолкнул.
— Сильно оттолкнул?
— Да нет, все нормально, он потом поднялся. Он пьяный был. Коль, ты просил напомнить.
— Что?
— Письмо тебе надо послать. Ларисе.
Коля насторожился:
— А что за Лариса — не сказал?
— Как что за Лариса? — удивился Павлик. — Твоя дочь.
— А-а, ясно. — Коля помедлил. — Много я тебе наговорил?
— Да нет, правда, все нормально. Вот только чтобы напомнил насчет письма.
— Это спасибо, пошлю. Надо послать.
— У тебя неприятности, да?
Павлик смотрел на него не с любопытством и даже не с сочувствием, а с той спокойной готовностью взять чужую беду на себя, какую и встретишь разве что в семнадцать лет. Хороший парнишка, с жалостью подумал Коля, хороший, но как жить будет? Если под каждое бревно подставлять хребет…
— Да как сказать? — поднял брови Коля. — Не то чтобы неприятность… Меня-то, в общем, и не касается. Но…
— Тебе полотенце намочить?
— Да не стоит. Это я так, по инерции.
— Приду с работы, расскажешь, ладно? — сказал Павлик. — Я в полшестого приду.
— Само собой! — тут же согласился Коля.
До полшестого можно не то что неприятность — роман сочинить.
Павлик встал, проверил замки чемоданчика. В просторной спецовке он смотрелся еще щуплей.
А Вовка небось рослый, подумал Коля. И неожиданно спросил:
— Старики твои оба живы?
Павлик не понял:
— Какие старики?
— Ну родители.
Павлик слабо улыбнулся:
— Они не старики. Отец в волейбол играет.
— Как ты с ними?
Парнишка словно бы удивился вопросу:
— Хорошо. Как же еще?
— А чего же тогда уехал?
Павлик поставил чемоданчик на пол и прислонился к дверному косяку.
— Во-первых, интересно, а во-вторых… Понимаешь, у нас очень хорошая семья. Ни скандалов, ни ссор. Даже с сестренкой бесконфликтное существование. Если что не так, спокойно выясняем, и все. Поэтому я еще в восьмом классе решил уехать. И отец, в общем, поддерживал. Только в последний момент возникли трения…
— Погоди, — остановил Коля, — связи не чувствую. Если все так нормально, уезжать-то зачем?
Павлик пожал плечами:
— Да как сказать… пожалуй, скучновато стало.
