Стивен Миллхаузер - Король среди ветвей
В последний день Брангейна сунула мне в ладонь перстень Королевы, который я должен буду доставить Тристану.
Королеву переполняют страхи, Короля — надежды, а я плыву по морю на корабле, колеблемом волнами.
Я пишу эти строки в замке Тристана, у себя в спальне. Прошел уже день, как я прибыл сюда. Спальня смотрит на утес, высоко вознесясь над серо-зеленым морем. Из окна моего видны узкий берег и неровные линии волн. Далеко направо, где утес выдается вперед, различается иссиня-черный лес и вереница схожих с зубами холмов.
Молва не солгала. Я познакомился с Изольдой Белорукой. Она почти еще девочка, волнующая в юной ее прелести. Самое в ней поразительное это кожа на лице, которая словно бы светится, точно сосуд сквозистой слоновой кости, в коем горит свеча. Лицо ее создано для счастья. Глаза грустны.
Я знаю, кто она, эта прелестная новобрачная. Она — Изольда, лишенная безудержности, порывов и извержений красоты, присущих той, другой Изольде. Тристан, жизнь которого пребывает в ужасном беспорядке, обвенчался со спокойствием, совершенством, невинностью, со всем, что не способно глубоко его тронуть.
Сегодня после полудня, когда мы остались одни, я передал перстень, вверенный мне Королевой. Тристан принял его — взглянул на меня и вдруг, склонясь над своей ладонью, страстно поцеловал мое приношение.
О супружестве своем он ничего не рассказывает.
Вечер следующего дня. Только этим утром попросил он сказать ему новости о Королеве. И когда высказывал просьбу, все тело его напряглось, как если бы он просил хлестнуть его по лицу.
Здешний слуга разговорился с одним из моих слуг. Тристан, сказал он, возлежит с женой, но не касается ее. Она остается девственницей.
Несчастный замок! Да и могло ли быть иначе?
За морем Королева лежит, бодрствуя, в королевской опочивальне. Всю долгую ночь думает она о новобрачной, о Тристане, спящем в объятиях жены. В спальне Тристана лежит, бодрствуя, Король; он думает о Королеве, одинокой в ее постели, о Тристане, смеющемся со своей новобрачной. А здесь, в замке Тристана, лежит, на ведая покоя, Тристан, лежит близ прекрасной Изольды, Изольды, которая не Изольда, которая никогда и не сможет стать Изольдой, которая, осмелясь носить имя Изольды, обрекла себя на то, чтобы лежать рядом с ним нетронутой, нелюбимой и непрощенной. Изольда Белорукая лежит, белая и недвижная, под покрывалом. Руки ее скрещены на груди. Глаза остаются открытыми в темноте.
Этим утром я отправился с Тристаном и несколькими его людьми на охоту. Глубоко заехав в лес, мы с ним остались одни и спешились, чтобы отдохнуть в древесной тени. И вдруг он, как если б мы были с ним близкими товарищами, заговорил о Королеве. Был ли то Тристан? — Тристан, неизменно державший главные слова при себе, словно считалмногоречие было видом трусости? Никогда, сказал Тристан, не любил он никого другого. Он пытался жить вдали от нее, пытался сложить новую жизнь — все тщетно. Он страждет день и ночь и заставляет страдать других — и все из-за любви, любви, которая пожирает его, подобно яду, сладостному яду, текущему в его жилах. Порой он воображает, будто она забыла его в объятиях Короля. А следом, как ни томит его ревность, проникается ненавистью к себе за то, что посмел вообразить ее неверность. Он бы с радостью умер, когда бы не страх ранить ее. Он причинил зло Изольде Белорукой, чья печаль есть ничто иное, как его печаль, пересаженная в ее грудь и разрастающаяся в ее лице.
А под конец своей речи, весь дрожа от силы непривычного для него излияния чувств, Тристан вдруг смерил меня одичалым взглядом, вскочил на ноги и выхватил меч. Клинок пропел, скользя по металлу ножен, как поет на оселке лезвие ножа. Пока Тристан вот так стоял предо мной, держа меч близ моей головы, я не испытывал не только удивления перед тем, что он надумал убить меня — ибо разве не услышал я того, что дозволено слышать лишь лесу? — но и удивления перед тем, что приму эту смерть с готовностью, почти с благодарностью.
— Томас! — вскричал он, приставя меч к своему горлу. — Скажи, что она больше не любит меня!
И вновь поразило меня чутье Тристана на все драматическое, нюх на западающие в память мгновения. И я спрашивал себя, пока сидел там — у его ног, посреди леса, — возможно, в этом и состоит решение? Тристан мертв, нет больше Тристана?
Я дал ему заверения, коих он жаждал, и, поднявшись на ноги, вернулся с ним вместе к нашим коням.
Нет, я не хочу сказать, что поведение Тристана было неискренним. Напротив, оно проистекало из самой глуби его натуры. Просто такая превосходная, героическая поза есть форма, в которую страсть его облекается с наибольшей готовностью. Тристана неизменно влекло в жизни все высокое, опасное, трудное, недостижимое. Он вечно стремится к превосходству, даже если единственный, кого надлежит превзойти, это он сам. Уж если он любит, то должен любить, как никогда никто не любил на свете, любить так, словно ничего более не существует. Он должен неустанно преодолевать преграды, в том числе и преграду собственной честности.
Не эта ли его любовь к преодолению, страсть к поспешному превосходству — не они ли и подтолкнули его к предательству столь любимого им Короля? Ибо, если уж приходится предавать, так делать это надлежит на пределе возможного, достигая самого донышка своей честной натуры.
События приняли новый, пугающий оборот. И все же, коли обдумать их поспокойнее, разве не крылось это бедствие, подобно року, в самой сердцевине происходившего, лишь выжидая своего часа?
Вчера, через два дня после нашего разговора под деревом, мы с Тристаном и еще кое-кто вновь отправились на охоту. Охотясь же, мы разделились на две ватаги. Я провел утро в обществе рыцарей, убивших и заваливших шестерых тощих олених и лань, но не тронувших двух сильных самцов, ибо пора охоты на них истекла. Мы кормили собак хлебом, намоченным в теплой крови. А когда углубились, преследуя раненную олениху, в лес, с гребня ближней горы нас окликнул один из людей Тристана. От него-то мы все и узнали.
Тристан, отстав от охотников и следуя своим путем, увидел у ручья истекавшего кровью молодого рыцаря. На рыцаря напали четверо братьев, одним из коих был Фульк де ла Бланш Ланд, жестокий властитель здешних мест, — человек великанского сложения и беспощадной воли, который разъезжает, где хочет, охотится в лесу Тристана, убивает оленей, когда охота на них под запретом, и нападает на всякого, кто встает у него на пути. Тристан поскакал по следам шайки убийц. Он нагнал их на поляне и там началась отчаянная битва, в которой Тристан поразил трех братьев, но был ранен в бедро копьем, которое метнул в него Фульк де ла Бланш Ланд. Невзирая на рану, Тристан сражался, пока листва не покраснела от крови, и наконец, оставил Фулька де ла Бланш Ланд мертвым среди его мертвых братьев. Ослабевший от потери крови, Тристан все же смог взобраться на коня, который понес его в направленьи охоты. Люди Тристана отвезли его в замок.
Мы сразу вернулись туда — Тристан лежал в своем покое, оправляясь от ран.
Однако копейная рана нас обеспокоила. Поначалу она казалась обычной напастью — скверной раной вверху левой ноги. Но заражение ухудшило дело. Лекарь говорит, что стрекало копья было смазано ядом. Он омыл рану яичным белком и стянул ее полосками льняной ткани. Нога пугающе раздувается. У Тристана жар, кожа на ноге пожелтела. Ему недостает сил даже подняться с одра болезни.
Лекарь ограничил его стол ячменным отваром и, по ночам, молочком из тертого миндаля.
Есть опасения, что он умирает.
Я размышляю о Тристане, с благородным гневом в душе устремившемся на бой с Фульком де ла Бланш Ланд. Поступок, исполненный мужества и отваги, да, конечно, — одно из тех высоких, достойных песни менестреля дел, за которые к Тристану, где бы он ни появлялся, неизменно проникались любовью. И все же, не таилось ли в самом средоточии его смелости чего-то более темного и двусмысленного? Тристан, скованный узами мнимого брака, которые сам же он на себя и наложил, терзаемый страстным желанием, отчаянно ищущий выход, преследуемый воспоминаниями о неделях блаженства в лесу де ла Рош Соваж, — не ощутил ли он чего-то жутко влекущего в погибельной битве, битве, в коей смерть, быть может, наконец-то не отвергнет его?
Итак: Тристан ранен, Тристан умирает. Ибо ясно, что ему предстоит умереть, если рана его не исцелится.
Тристан попросил меня послать за Королевой. «Ты всегда был добр ко мне», — сказал он, сжав мою руку. Я в изумлении воззрился на него. Он ответил мне ласковым взглядом и еще раз попросил послать за Королевой.
Каждое утро слуги выносят Тристана на узкую береговую полоску песка под утесом, и он ожидает у моря Королеву. Тристан верит, что только она способна спасти его: она, уже исцелившая его однажды от раны — в Ирландии, куда он отправился искать ее расположения к Королю. Драма ожидания Тристана, драма его каждодневного спуска на берег, где он лежит на двух одеялах, под пурпурным, шитом золотом покрывалом, — голова покоится на шелковых подушках, лицо обращено к волнам, — еще и усиливается драмой парусов: Тристан условился, что если Королева приплывет на возвратном корабле, парус его будет белым, если же останется в Корнуэлле, — черным.
