Иштван Сабо - Рассказы
Жупан даже не оглянулся проверить, идет ли следом за ним жена, он вроде бы и вовсе забыл о ней. Женщина брела сзади на почтительном расстоянии. Так не принято было ходить на ярмарку, со стороны можно подумать, будто она идет сама по себе: даже прута и то нет у нее в руках. Брела она медленно и неуверенно, опустив глаза, как человек, который просто что-то на земле потерял.
Воскресная обедня{8}
В воскресенье с утра Фабиан и Эмма слонялись без дела по залитому солнцем двору; оба разоделись по-праздничному, но не знали, куда податься. Фабиан, отяжелев после яичницы на сале, мечтал о кружке пива. Его тетка тетушка Реза — гремела на кухне грязной посудой. Чисто подметенный двор был полит водою, брызги которой образовали причудливые узоры в пыли. Старые, умудренные жизнью куры разгуливали кругом, изредка поклевывая землю не столько в поисках корма, сколько по привычке.
Эмма смахнула с пиджака молодого человека какую-то ворсинку и предложила:
— Давай прогуляемся по саду.
Они прошли мимо навеса, который, подобно костылям, поддерживали дряхлые подпорки, мимо убогого стожка сена, и как только вошли в сад, Фабиан протянул девушке пачку сигарет.
— А ты все-таки свинья, — с наслаждением затянувшись, проговорила девушка, — выкурил у меня на глазах целых три штуки, а я смотри да облизывайся.
— Моих пороков не скроешь, их все знают, — попытался все обратить в шутку молодой человек, — ведь я с пятнадцати лет…
— Ну конечно, ты же мужчина, а сильному полу все можно, будь он хоть сопляк пятнадцатилетний. Как-никак мужик! Так ведь у вас заведено, нет? Эмма затягивалась сигаретой, находя в этом удовлетворение, словно изничтожала своего смертельного врага; такие глубокие затяжки были, бы впору какому-нибудь дюжему чернорабочему. — Надоело, мне, не хочу больше прятаться. Сегодня же уеду отсюда.
— Белочка, — умоляюще проговорил Фабиан, называя Эмму самым заветным прозвищем, — ты должна понять.
— А я не понимаю. И не хочу понимать.
— Так будет лучше для всех. Потерпи, пока мы здесь. Ради меня.
Круглые безмятежные глаза Эммы уставились на Фабиана. И снова юноша почувствовал непреодолимую, обволакивающую силу ее голубых глаз; всю жизнь он завидовал такому голубому взгляду — такой же был и у отца. Фабиан взял девушку за руки, но столь родное и вроде бы слабое ее тело вдруг стало неподатливым.
— Давай не будем делать глупости, — сказал Фабиан. — Можно найти выход из положения.
— Вот так, втихомолку, да? — насмешливо прищурилась Эмма и показала на окурок. — Ты же написал родственникам, что мы приедем вдвоем. Заодно мог бы сообщить, что я курю. В городе ты этого не скрываешь, а здесь?.. Кстати, не думай, будто твоя тетушка ничего не подозревает. Она в первый же вечер исследовала мою сумку.
— Неправда, она не из таких.
Эмма улыбнулась Фабиану улыбкой взрослой, опытной особы.
— Неужели ты настолько не разбираешься в женщинах? Сумка, — проговорила она задумчиво, — это наш паспорт. Теперь ей все обо мне известно.
Когда Эмма бросила окурок, Фабиан тщательно затоптал его, чтобы сухая летняя трава не загорелась. «И об этом тоже мне приходится думать». Фабиан подчеркнуто вежливо повел Эмму обратно к дому, хотя и был расстроен: ему вспомнилась ссора, которая произошла между ними три дня тому назад, перепалка началась еще в поезде, а потом продолжалась и в автобусе; он долго упрашивал и наконец убедил Эмму не курить в доме у тетки, потому что в глазах деревенских обывателей это равносильно распутству. «Курящая женщина вызывает в них подозрение: не иначе как доступная девица и пустышка. У них довольно стойкие предрассудки, — пояснил Фабиан, — старомодные представления, и их в два счета не переделаешь. Мы с тобой едем в глубинку, и нам надо приспосабливаться. За неделю их не перевоспитать. Там мы у всех на виду, — предупреждал он девушку, — в особенности ты. Тебе предстоит завоевать среди них авторитет. Мне бы хотелось, чтобы им не в чем было тебя упрекнуть».
Эмма пообещала не курить на людях и слово свое сдержала, но с самого начала настроение девушки было испорчено и все ухудшалось. Она замкнулась в себе, стала молчаливой и оживлялась лишь тогда, когда ей удавалось исчезнуть на несколько минут. Оживлялась? Просто обманывала себя пятиминутным удовольствием, но и ее, и Фабиана по-прежнему терзала неразрешенность этого мучительного вопроса. И к вечеру второго дня Эмма взбунтовалась.
— Я-то думала, — с задумчивой грустью произнесла она, — будто ты дома пользуешься авторитетом и можешь заставить всех принять меня такой, какая я есть.
— Я? — улыбаясь, сказал Фабиан. — Это я-то? Знаешь, кто твой суженый? Я дважды пытался сложить скирду, а она разваливалась на следующий же день. Здесь я — нуль. Хорошо, что в Пеште об этом не знают. Но прослышат и там.
— Только не будь нулем в моих глазах, — бросила девушка, — где бы что бы ни говорили.
Фабиан залюбовался сердитыми голубыми глазами Эммы, потемневшими от гнева.
— До чего же ты прекрасна, Белка! Ты красива, потому что понимаешь, что красива. А сила красоты… она оттуда, изнутри. Так что зря ты стараешься приукрасить свое лицо…
Это было накануне вечером. А сегодня с утра тетушка подвергла Фабиана допросу за первой же рюмкой палинки. Было рано, Эмма еще приводила себя в порядок в дальней комнате.
— Вы расписаны или не расписаны?
— Не расписаны.
— Тогда что делала в твоей постели эта баба?
Фабиан подавленно взглянул в теткины старческие глаза. Они тоже были голубыми и излучали силу, отличавшую всех членов отцовской фамилии.
— Тетя Реза, автобус ходит в Кестхей по воскресеньям?
— Зачем тебе автобус понадобился?
— А затем, что мы уезжаем.
Слегка сгорбленная, но еще крепкая старуха резко выпрямилась, глаза ее сузились, став величиной с терновые ягоды.
— Сейчас ты у меня схлопочешь пощечину. Твой несчастный отец тебе непременно отвесил бы оплеуху! Ну ничего, вместо него сейчас я это сделаю! Что я такого сказала?
— Ты обозвала мою невесту бабой. И вообще, обращайся к ней на «ты», а не на «вы»…
— Ладно, буду звать на «ты». А жениться ты на ней собираешься?
— Да.
— Хорошо, — пробормотала старуха и, расщедрившись, налила Фабиану еще одну рюмку, — только больно вы со всем остальным торопитесь.
На лице юноши застыла глупая усмешка, но когда в дверях появилась Эмма, он постарался быстро согнать ее с лица. Фабиан поспешно закурил, но тут же заметил: девушка жадно поглядывает на дымящуюся в его пальцах сигарету.
А что ему оставалось? Сказать: «Все в порядке, закуривай, а тетушку Резу, когда ей дурно сделается, мы усадим на ближайшую табуретку»? Нет! Желание промолчать оказалось в нем сильнее, как будто, сам того не сознавая, он встал на сторону старухи. И он не подал знака, чтобы девушка закурила.
Он отвел Эмму из сада к дому. Очумелое от собственного зноя августовское солнце припекало все сильнее, куры мудро попрятались в тень и занялись чисткой перьев. Высохли на дворе восьмерки из водяных брызг, и молодые люди снова шагали по мягкой пыли. Над крышами домов, над верхушками деревьев плыл гулкий звон воскресного благовеста; сквозь щели штакетника видно было, как мальчишки и девчонки вскачь несутся по улице, за ними степенно следовали взрослые мужчины и женщины.
— Пошли, — проговорил Фабиан: даже не глядя в сторону дома, он чувствовал на себе пронзительный, требовательный, осуждающий взгляд тетки из кухонного окна, и от этого все движения юноши становились неловкими. Пошли, видишь, народ собирается.
— Это обязательно?
— Нет. Конечно, не обязательно. Но я хочу пойти.
— Здесь, дома, ты всегда будешь проявлять такую религиозность?
— Нет. Не больше, чем в городе.
— Тогда в чем же дело?
— Я хочу со всеми поздороваться, — произнес Фабиан. — А у церкви я сразу со всеми увижусь.
— Но ведь придется войти внутрь? Юноша кивнул:
— Мы и войдем. Кстати, это в твоих интересах. Прежде всего в твоих интересах.
— Потому что так положено?
Молодые люди, облокотившись на старый, покосившийся забор, принимали приветствия спешащих к обедне сельчан. Фабиан прекрасно видел, как во время приветствия люди бросали быстрые, испытующие взгляды на Эмму, на незнакомого, чуждого им человека, но по их непроницаемо застывшим лицам ничего нельзя было прочесть. Фабиан не вызывал у них любопытства. Даже молодые мужчины, с которыми он с детства был в добрых приятельских отношениях, отделывались коротким «привет» и подчеркнуто любезными улыбками; в другой раз они бы непременно остановились поболтать о политике, пошутить, поинтересоваться житьем-бытьем. Но сегодня никто из них даже не спросил у Фабиана: «Никак объявился?» — на что тот обычно отвечал: «Явился — не запылился».
