Борис Дышленко - СОЗВЕЗДИЕ БЛИЗНЕЦОВ
И тут впервые до Коли дошло, что ведь сошлют. СОШЛЮТ! То есть увезут отсюда, с Васильевского острова и вообще из Ленинграда, куда-то на Север, во тьму и безмолвие, в вечные холода. Разлучат его с городом, с картинами и с Лялей. А Ляля? Ляля, конечно, будет любить его и терзаться.
Есть, правда, и другая возможность, но она еще страшнее. Еще хуже, если Ляля, а в этом сомневаться не приходится, поедет за Колей туда, в ссылку, и… и где же Ляля будет там жить? Что она будет делать там. Там, в глуши, в холоде и вообще неизвестно где.
Нет, он, Николай Николаевич Болотов, этой жертвы принять не может. Не может и все. Но как это сделать? Как не принять? Попробуй, уговори Лялю не ехать. Читали всенародно известного поэта-демократа Некрасова? Читали? Так вот Ляля – девушка русская, самоотверженная, к тому же начитанная и знает, что…
Муж по-французски сказал:
Увидимся Маша в остроге.
Конечно, Ляля та самая Маша и есть. Конечно, поедет. Допустить этой поездки нельзя. Но попробуй не допусти: уговорить не уговоришь. Значит, Коля должен решить эту проблему другим каким-нибудь способом. Решение этой проблемы одно: Коля должен отношения с Лялей порвать. И он должен сделать это так, чтобы Ляля ни о чем не догадалась, чтоб думала о Коле… Ну, пусть плохо, но это единственный, увы, единственный способ не допустить Лялиного путешествия на край света. Во тьму.
Он, Николай Николаевич Болотов, это сделает. Он, стиснув зубы, это сделает. Он сделает это, чего бы это ему ни стоило. Коля заранее стиснул зубы. Стиснул до зубной боли. И бледный от боли и решимости начал одеваться.
19
Ляля сидела у окна. Надо же, старина какая! Как будто из какой-нибудь народной песни слова. Как будто это в девятнадцатом веке… "молодушкой была…", "проезжий корнет…" и так далее. Как будто не строились грандиозные электростанции, не летали ракеты на Луну, не издавались указы. Как будто ничего не происходило. И она сидела у окна и вспоминала вчерашний разговор. Ляля улыбалась.
Что Коля делает сейчас? Наверное, из дому выходит. Проходит низкой темной аркой на улицу, на Тринадцатую линию. Вдыхает упругий морозный воздух, смотрит, как с набережной, разворачиваясь циркульной дугой, выступают нарядно-черные шеренги курсантов и поют, отрубая слова, какую-то древнюю матросскую песню:
Из боц-ман-ской ка-ю-ты раз-да-лась
Ко-ман-да та-ка-я…
– Рота-а, стой!
Коля, наверное, смотрит сейчас, как высокий офицер, у которого кобура на длинных, по морскому старинному обычаю, ремнях болтается чуть не у колен, грозно командует:
– На месте-э шагом арш!
И отважно маршируют курсанты: трум-брум.
Коля стоит и любуется на курсантов. Он щурится. Он когда-нибудь напишет зимнюю линию и черные шеренги и якоря; а сейчас он вздыхает и, повернувшись, идет к Большому проспекту. Там, на Большом проспекте, просияла сквозь ветки деревьев электрическая лампа, и в сумерках деревья на углу кажутся зелеными.
Вошла бабушка и включила оранжевый абажур. Колино лицо на портрете потеплело. Ляля посмотрела в окно, там на снегу черная фигурка махнула рукой:
– Коля!
Коля смотрел и видел в овальной рамке смеющееся Лялино лицо. Он стиснул зубы и на этот раз застонал. Но Ляля не слышала, она уже завязывала пуховый платок. Вылетела в синем распахнутом пальто, в белом платочке.
Коля увидел, кинулся навстречу:
– Ляля, застегнись: простудишься!
Ляля смеялась, прижималась к холодной щеке. Коля застегивал пальто. Ляля смеялась. Ляля смеялась, как будто ничего не происходило.
20
Длинный и белый Большой проспект. Красив Большой проспект, пожалуй, самый лучший проспект в Ленинграде.
Еще в старые годы, да, в молодые годы Петербурга, в одном из красивейших в мире мест, на Васильевском острове, проложили такое чудо – Большой проспект. И легло это чудо от Меншикова дворца до самой Гавани, в то время совершенно деревянное чудо. От Меншикова дворца, позже достроенного до состояния Первого Ее Императорского Величества кадетского корпуса, чуть ли не до самой Гавани потянулись деревянные заборы. Не видно за заборами, что там. А там, в жаркую летнюю пору краснолицые островитяне отдыхали за самоваром от забот и растили сады. Выросли, раскинулись над заборами темные кроны. Потом одряхлели, упали заборы – и встало чудо от кадетского корпуса до Гавани. Деревья не в две шеренги, – а свободно, как выросли, вне всяких правил. Прекрасное место Большой проспект.
Зимой и вообще он превращается в сказку. После обильного снегопада, когда с деревьев опадает снег, словно пудра сыплется с париков екатерининских щеголей, и там, по краю тротуара черные стволы в оседающей пене, тогда в сплошь переплетенном белыми ветками свете зимних фонарей падают на снег многоцветные пятна. Подует ветер, качнут большими головами екатерининские щеголи, и пятна пляшут на снегу. Сказка!
И Коля и Ляля пошли по Большому проспекту, по самой сказке, а у Коли черные, совсем не сказочные мысли. Страшно казалось расстаться, особенно здесь, на Большом: здесь встретились тому назад год… без двух дней. Нет, только не здесь! Старался оттянуть еще немного момент. А потом уже сразу всё. Сказать, и как можно короче. И как можно резче, чтобы Ляля не задавала вопросов. Еще немного – и еще раз, в последний раз обнять.
Обнял за плечи, вспыхнул, припал и стиснул зубы.
"Эх, Ляля, Ляля! Последняя прогулка, разрыв, разлука, всё".
Нет, нет, не хочу. Со всех сторон стоят пудренные щеголи; упала перед вами белая дорога, останьтесь на ней навсегда!
Нет, поворот. Тринадцатая линия. Там, далеко, за набережной, за Невой, какие-то белые громады. Куда увезут Колю? Кто знает?
Дом два, направо, здесь. Под арку, во двор. Дом не графский, тем более не княжеский, и предстоит ужасный разговор.
– Что с тобой, Коля? – спросила Ляля, когда загорелась одинокая электрическая лампочка. – На тебе лица нет.
– Нет, – сказал Коля, – ничего. Просто устал. Давай, Ляля, мы с тобой посидим.
Коля сел, обняв Лялю за плечи. "Вот и год прошел, – подумал Коля, – вот уже скоро и Рождество. Вот и загадывай", – печально подумал Коля.
Год назад, в Рождество, в Колин день рождения, когда, позвонив Александру Антоновичу, чтобы пригласить его выпить и посидеть у огня, у вытопленной по этому случаю печки, Коля возвращался домой по Большому проспекту. По пути он зашел в магазин и теперь осторожно ступал по наскольженному тротуару, чтобы не разбить случайно бутылку шампанского и еще одну, с красным вином. Под холодными фонарями сверкали мелкие льдинки и в застывшем, замерзшем воздухе далеко и звонко разнесся прерывистый смех. Там, у Андреевского собора, две хорошенькие девочки, скользя по длинным следам, подбежали к нему и задали необычный вопрос. Коля от удивления качнулся и чуть не уронил бутылки. Зачем это девушкам знать его имя? Зачем, вообще, две девушки могут так вдруг подбежать с таким вопросом к совершенно незнакомому человеку?.. И только потом, когда обе со смехом убегали от него, удаляясь под хрупкими сводами далеко уходящих деревьев, он вспомнил старинный обычай загадывать на первого встречного, чтобы узнать имя своего жениха.
Он тогда погнался за ними, крича, чтобы они подождали, и когда добежал, задыхаясь, сказал:
– И еще… Хотите верьте, хотите – нет, у меня день рожденья сегодня. Вот как получилось.
И обе удивились. И хором они сказали ему:
– С днем рождения, Николай Николаевич!
И одна из них, в синем пальто, как будто смутилась.
– А по этому случаю, – сказал тогда Коля, – и раз так совпало, прошу вас ко мне, выпить вот эту бутылку шампанского, то есть будьте моими гостями. И еще ко мне должен приехать мой друг, – и Коля добавил. – С женой! – хотя был уверен, что Александр Антонович приедет один. Но он боялся, что девушки не согласятся, испугаются, еще подумают такое что-нибудь… Но они пошли с ним, не испугались, видимо, он не внушал опасения.
А потом… В печке горели дрова, приехал Александр Антонович, как ни странно, действительно с Pauline, и напугал, и насмешил рождественских девушек своим торжественным, чопорным видом, старообразными манерами и витиеватою речью. Тогда на пространный тост Александра Антоновича коротко звякнули гранеными стаканами, и было уютно сидеть в кружок у натопленной печки и прислушиваться. Лунные блики сияли на ломких зарослях на окне; затаив дыхание, следили за изменчивой тенью на стене; шуршал и сворачивался на перевернутом блюдце бумажный пепел; и часто потом Ляля говорила Коле:
– Видишь, как все сбывается? Это сказка, просто сказка у нас с тобой.
Да, сказка, была сказка тогда, на Колин день рождения, в прошлое Рождество. Была и закончилась, как всякая сказка.
Коля снял руку с Лялиного плеча, напрягся.
– Ляля!
– Да, Коленька!
С улыбкой повернулась. Ничего не ожидает, и Коля замер – не в силах нанести этот страшный, такой жестокий удар. Как в пропасть обрушился.
