И. Ермаков - Заря счастье кует

...Вернувшись с брусникой и клюквой, он со страхом и холодочком в груди обнаружил: капусты на столике не было. Сыскною побежкой помчал Христолюбов по лагерю. Торопливо, с горячим пристрастием допрашивал он всех здесь сущих – дешифровщиц, завгара, дежурного слесаря.

Нет. Капусты никто не видал, ну, и значит, не трогал, не брал.

Лося видели. Разве лось обнаглел?

– Осины ему, парнокопытному, мало! Стрелять надо было! – в отчаянии выкрикнул Юра. – Лосей еще авиация будет кормить!!

Надо было закладывать ужин. Обед по Юриной просьбе сготовила практикантка Валя. Челябинская студентка. Ужин, конечно, за ним.

«Это что за лихие козлы!! – задосадовал Юра на тетеревские вахты. – Ровно сроду капусты не видели!.. Не вареная, не тушеная, не жареная – с кочерыжек разделали. Еще этот... Лося мне еще не хватало. Ух, рогаль!!»

«Как же быть теперь с глухарем! – лихорадочно припоминал он охотничьи тайноспособы приготовления сей птицы. – А вдруг этот парень-кавказец действительно знает какой-нибудь фокус-секрет!»

«Гречка!! Один выход – гречка!» – рванул Христолюбов в кладовку, где сложены были консервы и крупы.

Разогрев сковородку, Юра высыпал на нее пару пригоршней гречневой крупы и, помешивая, накалял ее до тех пор, пока разъяренные зерна не начали дерзко подпрыгивать.

После ужина лагерь собрался к кострам. Ожидался второй, куда более интересный, затравчатый ужин.

Жюри избирать отказались. Мотивировали: «У жюри – живот, а у прочих целлофановые мешочки! Дразнить будут, как Павлов собаку...» Не состоялось жюри.

Южанин успел отковать в мастерской два железных штыря, загнув каждому по колечку на верхнем конце. Из такого же круглого сантиметрового железа была выгнута и рукоятка. Один конец ее был намного длиннее второго. Пропустив его в кольцо первого штыря, предварительно воткнутого острием своим в землю, южанин начал натягивать на него своего глухаря. Рукоятка вошла птице в клюв, просквозила, распрямила шею и вдоль бывшего пищетракта пронзила безжалостно тушку насквозь. После этого длинный конец рукоятки поместился в колечко второго штыря.

С помощью плоскогубцев лапы и клюв «аксакала» намертво были прикручены проволокой к рукоятке, на которой был распят-растянут глухарь. «Иначе холостой ход может быть понутри глухаря», – пояснил глазеющей публике назначение «узлов-механизмов» проворный южанин.

«Ага! – косил глазом Юра. – На вертеле будет прожаривать. Как барана. Или как кабана...»

Сам Христолюбов выкладывает сейчас на земле постамент. Ложе из кирпичей по длине-ширине своего глухаря. Парни жгут по соседству костер. Надо впрок запасти угольков. Дело жару потребует.

Перемешав бруснику и клюкву с прокаленной: крупой, Юра насыщает образовавшейся розовой смесью холостой глухариный живот. Начинку распределяет от гузки до самого горлышка, удавляя в нее потроха: пупок, сердце, печенку и горлышко. Начиняет не полностью. Крупа взбухнет и может взорвать изнутри глухаря. Тут, брат, надо с запасцем, с умом...

Покончив с начинкой. Юра достает из большой деревянной матрешки медицинских размеров кривую иглу. За иглою вытягивается крученая толстая нитка. Частым швом сращивается продольный разрез глухариного живота.

– Ножик! – тянет повар к своим ассистентам засаленную ладонь.

Глухарь толстый, жирнющий – по ягоде вольничал, зверь.

Щели кирпичного ложа сплошь заполняются глиной. Никакого доступа воздуха просочиться сюда не должно. Тут секрет мастерства. После тщательной выверки на постамент кверху грудью ложится глухарь. Теперь надо замуровать его глиной. Юра делает это бдительно, вглядчиво, вдумчиво, не спеша... Главное, чтоб без доступа воздуха.

– Гробница фараона! – взвивается чей-то смешок.

На глиняное захоронение с двух боков и на верх нагребается яро пылающий уголь, нажженный из коры и смолья. На уголь ложатся сухие, как порох, дровца, янтарная, в канифольных наплывах, кора, корни, сучья, щепа. Теперь – дай температурку!! Скоро, скоро дай! Чтобы верхняя оболочечка глины схватилась.

Юра инструктирует углежогов.

Соперник его краешком глаза, конечно же, замечает и отмечает все эти ухищрения, тонкость дела, его ювелирность и таинство. Он заметно убавил апломба, вспотел у костра, молча крутит свою рукоятку. Вместе с ней над пылающей грудой углей, словно бы при замедленной съемке, крутится и истекающий жиром глухарь. То – по ходу часовой стрелки, то – вспять. То – по ходу, то – вспять. Ожидала ли ты, сибирская птиченька, угадать на такую механику! Понаехало в твои дикие, нелюдимые вотчины всеискусных и шумных народов – всяк на свой манер тебя, птиченьку, и поджаривает. Из-за тысяч верст собрались к кострам. Повар с поваром спорят, видишь ли. Что-то будет...

Кавказец разгреб под вертелом угли и теперь «притомлял» глухаря, остужал. Крылья у птицы от лютого жара встопорщились, пальцы лапок дымились, румянились мускулистые ноги, тушка выглядела соблазнительно. Вызывающе соблазнительно!

У костров уже хлопотали помощники. Расстилали газеты, ломтями нарезали хлеб, кто-то срочно помчался за солью.

Юра пока не спешил, чему дальнозоркий южанин лишь радовался. Его верным союзником был взбодрившийся, разыгравшийся в недрах публики аппетит. Голод – критик отходчивый. Это он знал. И поэтому, как ты там ни крути, а первый глухарь должен быть несравненно вкуснее второго. И по Павлову и без Павлова. Любой грузчик докажет...

Снятого с вертела глухаря все, конечно, хвалили. Ели дружно, напористо, даже косточки, кажется, череп, хрустнул и всхлипнул на чьих-то зубах.

– Вкуснота! – сказал кто-то, чуть ли не по-французски протиснув русское слово сквозь нос.

«Рот занят – в носы говорят», – засек про себя Христолюбов.

– А дымок!.. Замечаете, какой несравненный ни с чем аромат птичья шкурка с дымком… в себя внюхала?

«Шкурой нюхать наладились», – комментировал Юра.

– Глухарь вообще... мясо серьезное.

«Правильно. Золотые слова».

– Невольно поверишь в искусителя-змея, – подняла вдовствующая дешифровщица на кавказца томные, как у лани, глаза.

«Эта... к древу познания, должно, пробирается», – ревновал в одиночестве Юра.

Кавказец воспрянул, был бодр, оживлен, говорлив и уверен.

– Эта... эта... это у меня ишо специя настояшэва нет. Был бы специй – вообще... На два чалвэк не хватило бы. Такой травка кавказский растет... сумах. Ах, женскими губками пахнет.

– Пачему не попробуешь! – звал он Юру к останкам своего глухаря.

– На голодном бы острове я его ел, – защищался, как мог, павший духом и верою Юра. – На барже... В Тихом океане...

– Тогда я... Тогда я твоего... Рабинзон Крузо буду – не пробую! Лучше Пятница съем!

– Еще шесть дней в неделю останется, – вяло отзывался Юра.

Глиняное изваяние выгребается из углей. Юра смачивает в воде осиновый веничек и обрызгивает своего «фараона». Раскаленная глина поет и свистит. Потом долго шипит. Взвивается от нее густой белый пар, пышным клубом вставая в вечерней прохладе. Глина трескается от холодной воды и, отторгнутая изнутри глухариным подкожным жиром, пластинами, треугольниками, полукружиями, беспрепятственно отстает от дымящегося, горячего туловища. Глухарь чист и румян. Отдыхает в блеск, в хруст испеченная кожица. Жир настолько ее пронизал, что она отражает костры, тление углей, далекие звезды.

Юра складывает горячую тушку на кухонный алюминиевый поднос и вытягивает из шва отпотевшую нить. Потом ножом с вилкою разваливает глухаря пополам.

По тайге – дух! Неописуемый, необсказуемый дух по сибирской тайге. Ягода истомилась, сомлела, жарким соком впиталась вовнутрь глухаря. До сплетеньица жилок, до косточек, до подгрудной дужки и далее. Гречка тоже не собственным соком напитана. Жиром, клюквой, брусникою, диким запахом птицы – он пахнет последней зарей...

Неизбранное жюри оказачило под доброе похвальное слово и второго сибирского птичьего «дедушку», но первого места решило не присуждать.

– Ничья! – похлопывая себя по тугим животам, заявила братва – взрывники, бензопильщики, слесари и шоферы.

– Ничья! – присоединилась к ним и техническая интеллигенция.

– Если бы специя... – улыбнулся смущенно южанин.

– Если бы с капустой... – пожимая сопернику руку, загадывал Юра. – Лось мое первое место увел.

Но «увел» и похитил капусту не лось.

Помнится, гоголевский герой, съев дыню, надписывал на пакетике с ее семенами: «Сия дыня съедена...» Далее следовало число, месяц, год, обстоятельства.

Христолюбову, будь он гоголевский герой, надлежало бы написать на мешке с кочерыжками: «Сия капуста съедена августа, двадцать восьмого дня, тысяча девятьсот шестьдесят шестого года. Вахтовый автобус номер» и т. д.

Таким образом, пять вилков раннеспелой капусты были бы вписаны в историю освоения Тюменского Севера! Пять! А где же шестой! Лось съел!