Нэнси Хьюстон - Обожание
А Космо прислал из Парижа экспресс-доставкой сумасшедший, восхитительный, невероятный подарок: не только музыкальный центр хай-фай со всеми прибамбасами, но и целую коллекцию пластинок и кассет. Я целый день постигала секреты усилителей, проигрывателя и консолей, а потом каждый день, по много часов, слушала музыку Космо, она вливалась мне в кровь, как наркотик, — происходило чудо сопричастности, как с теми скетчами, которые он пересказывал мне по телефону: то, что было в его голове, перемещалось в мою…
Однажды вечером, через несколько дней после Рождества, мы с Франком сидели в гостиной и смотрели старый фильм Хичкока, я — на диванчике, он — у меня в ногах на ковре. Фиона уже спала. В одной из сцен той картины крупным планом показывают часы: секундная стрелка с громким тиканьем идет по циферблату. Я слушала тиканье и говорила себе: Это реальное время. Часы из фильма могли бы находиться в моей гостиной, они уже здесь находятся, и шума от них больше, чем от моих настенных часов. Чуть позже в кадре появилась рука мужчины, набираюшего телефонный номер. Я смотрела, повторяя про себя: реальное время. Рука набирает семь цифр номера за семь секунд моей жизни как если бы звонила я сама. Не кажется ли вам странным, ваша честь, что современный мир побуждает нас жить с призраками? Актер, играющий в этом фильме, мертв и похоронен, но он здесь, со мной, в этой комнате, я смотрю на него, и мне важно, дозвонится он или нет.
Предаваясь таким вот раздумьям, я гладила волосы сына, машинально накручивая черные локоны на пальцы. Внезапно Франк яростно дернул головой и высвободился. Я отдернула руку, как от горячего утюга.
Я не могла сосредоточиться на фильме, на экране вместо лиц мелькали черно-белые пятна. Как могла я так плохо знать существо, которое произвела на свет, бок о бок с которым проводила каждый час своей жизни? Люди верят во всякие глупости, ваша честь. Верят, что знают тех, с кем живут, и, напротив, не знают чужих людей. В тот день мне казалось, что я лучше понимаю героев Хичкока, чем собственного сына.
На экране высветилось слово «Конец», но Франк не шелохнулся, и я увидела, что он спит. Я наклонилась, чтобы взять его на руки и отнести в кровать… но ничего не вышло. Он был слишком тяжел для меня, я даже от пола оторвать не могла. Мне пришлось разбудить сына, он ворчал, бурчал и ругался сквозь зубы, но я все-таки отвела его спать.
ФИОНА
Пусть мать успокоится и всласть поплачет в своем уголке, а я расскажу вам, что было дальше в те веселые рождественские каникулы.
А было следующее: Франк раздолбал музыкальный центр. Я тоже приняла участие в погроме. Не очень большое — помогла разобраться с пластинками. Это была скучная работа — мы вынимали диски из конвертов и ломали пополам. Франк боялся не успеть до маминого возвращения, вот и взял меня в подручные. Потом мы выдирали пленку из кассет, и я сказала: Надо же, похоже на коричневые спагетти! Но Франк нашел лучшее сравнение: Нет, на кишки солдат, убитых на Первой мировой войне. Мы где-то прочитали (телевизор тут был ни при чем) о молодых солдатах, которым враги повспарывали штыками животы, и они валялись на снегу, а кишки лежали рядом. Это описание поразило наше воображение.
Потом я только наблюдала, но точно знаю, что мой одобрительный взгляд помог брату довести дело до конца. Результат получился — будь здоров! Когда мы играем в боль, суть заключается в том, что мы обращаемся друг с другом, как с бесчувственными предметами, я бью Франка камнем, как будто его голова тоже каменная, а он выкручивает мне руку, как ветку дерева. В этот же раз Франк нападал на музыкальный центр, как будто это был Космо собственной персоной, и каждый удар молотка исторгал из груди человека, которого мой брат называл клоуном-развратником, крик, хрип или жалобный писк. Лично я ничего против Космо не имела, но слово Франка — закон, если он говорит: «Иди посмотри!» — я иду и смотрю, если говорит: «Гениально!» — я соглашаюсь.
С усилителем и колонками мы справились очень быстро.
Потом Франк спрятался в подвале. Он мог бы убежать из дома и до вечера шляться по полям, но ему хотелось послушать, как станет кричать Эльке, когда вернется с рынка и обнаружит погром. Я ждала в своей комнате, оставив дверь открытой.
Она не закричала. Наша мать непредсказуема, ваша честь. Она уронила руки, а поскольку в них были пакеты с продуктами, то фрукты, овощи и яйца раскатились по полу. Потом стало так тихо, что я уж подумала, не упала ли наша мама в обморок, но не смела шелохнуться. Через несколько минут она прошла на кухню и села на стул. Снова стало тихо, и в этом было что-то очень страшное. Я слышала, как тикают часы, — и ничего больше, совсем ничего. Вы спросите, плакала ли мама? Отвечаю: нет. Сегодня она льет слезы, но это редкий случай. В тот день, когда она пришла за мной ко мне в комнату, щеки ее были сухими. Мне было нелегко вести себя как ни в чем не бывало, но я пообещала Франку держаться, вот и напевала что-то дурацкое, играя со своей новой Барби. Я делала для нее наряды из цветных салфеток и, когда мама вошла, подпрыгнула, как будто только что заметила ее возвращение. Вообще-то я хорошая актриса, но, думаю, мне тогда не удалось обмануть маму. Впрочем, я ей была не нужна — она хотела найти Франка.
Я поклялась не выдавать брата и не предала его, но мама в пять минут его отыскала. У всех матерей особый нюх, и тут уж ничего не поделаешь. Франк рассказывал мне, что папа как-то пошел проверять свои ловушки, и в одну из них попался лисенок, а рядом сидела его мать-лиса и не хотела убегать. Папа не стал фотографировать умирающего лисенка — из-за лисы фотография вышла бы слишком сентиментальной…
Мама спустилась прямо в погреб и нашла Франка за кучей старых картонных коробок, как будто он не мог спрятаться получше. Мама не стала на него кричать и не наказала его — это было не в ее духе, — только заставила собрать обломки подарка Космо, сложить их в огромный мешок для мусора и пропылесосить гостиную. А я в это время собирала продукты и относила на кухню.
Из шести разбившихся яиц мама сделала нам омлет.
За едой никто не промолвил ни слова, но все — вот же странность! — чувствовали облегчение. Мы ели с аппетитом, передавали друг другу хлеб, вытирали корочкой остатки масла и желтка на тарелках.
В конце обеда мама сказала Франку: «Давай сходим на пруд. Похоже, он замерз».
ПРУД
Я покрылся льдом. Со мной это нечасто случается: с тех пор как закончилась Вторая мировая война, холодные зимы можно пересчитать по пальцам одной руки, но в тот день я промерз на шесть сантиметров в глубину. Лед защищал рыб, и скажу, не хвалясь: я был очень хорош. Для тех, кто умеет смотреть, я всегда красив, но таких, увы, не слишком много. Здесь не занимаются зимними видами спорта: когда наступают холода, люди сидят по домам. В жару, впрочем, тоже. Я не Средиземное море, мои берега мало кого привлекают. Летом вода такая мутная, что в ней не отражаются большие сарычи, лениво парящие в воздухе, на мелководье растут камыш и утесник, а на берегу — крошечные маргаритки. Потом вода зарастает желтыми кувшинками, всплывают со дна пузырьки, бегают туда-сюда водомерки, выпрыгивают глотнуть воздуха смелые рыбы. Но в тот день я был белым, плоским, неподвижным и таким чистым, что дыхание перехватывало. Я сам себе напоминал театральные подмостки, а зрителями выступали тонкие черные ветви облетевших берез.
Вообразите мое удивление, когда я увидел на себе человеческие существа! Мать и сына. Когда я говорю на себе — это не фигура речи. По правде говоря, я уже видел этих двоих — много раньше, но они приходили втроем: мальчик — он тогда был совсем маленьким, женщина и мужчина — высокий брюнет с точеными чертами лица. Мужчина и женщина шли в обнимку, у всех троих было замечательное настроение, они бегали и смеялись, как сумасшедшие, скользя по льду, как на коньках, пихались, толкались, падали на пятую точку, а потом мужчина притворялся драконом, он рычал и выпускал струи пара изо рта и ноздрей, а малыш пищал от удовольствия. Да-а, маленькая семья выглядела в тот день счастливой, но теперь все изменилось: мальчик вырос; отец исчез; сын с матерью не дурачились и не резвились, а спорили. Не услышать их разговор не было никакой возможности.
— В школе, — говорил мальчик, — все болтают, что ты…
— Его любовница?
Молчание.
— Любовница Космо, так?
— Ннну, да…
— Но меня это нисколько не трогает.
— Зато меня трогает.
— Почему?
— Мне стыдно. Как будто он твой… твой… не знаю, твой «щедрый папочка».
— Мой «щедрый папочка»? Где ты набрался таких слов?
— Так говорят в школе. Он богатый, а мы бедные, и он дарит нам вещи, которых мы сами никогда не сможем себе купить.
— Не такие уж мы и бедные…
