Гарри Гордон - Обратная перспектива
Казалось, ещё год, другой, — и кончится Колька, изойдёт коричневой пылью, как старый гриб-дождевик.
Но так случилось, что в Миглощах, за рекой, завелась дама, женщина, баба — и Колька влюбился.
Баба была ссыльная: муж, полковник — силовик, приговорил её за недостойное поведение к бессрочной жизни на собственной даче. Колька преобразился — разъезжал на моторке подстриженный, умытый, под джемпером белел воротничок рубашки. Дикий, казалось, человек, выглядел теперь одичавшим, и стало неприятно видеть его гнилые зубы.
Став любовником, Колька перестал быть героем. Новая жизнь требовала новых сил, — Колька нещадно резал бычков и поедал их. Это отдавало каннибализмом.
Пытался Колька приспособить свою бабу в хозяйстве, для дела жизни, но ничего из этого не вышло. Единственную ночь провела она в Колькиной развалюхе, и этого ей хватило. Пока они кувыркались, в буквальном смысле, застревая ногами в прорехах ватного одеяла, некогда атласного, по их спинам и головам прыгали молочные козлики с пронзительными копытцами — два чёрных и один белый.
— Нет, Колька, так жить нельзя, — заявила она, — никакого гламура, одно говно. Делай что хочешь, но будь любезен бывать у меня. От и до.
— Саныч, — уныло спросил Колька, когда Арго с рычанием оставил его в покое. — Бычка моего не видел? Чёрного.
— Ты же знаешь, Николай. Если б увидел — зарезал бы и съел. Мы ж договорились.
Колька покорно кивнул и подошёл поближе.
— Да что с тобой, — испугался Сан Саныч.
У Кольки на переносице слезилась ссадина, лицо распухло, он походил на Гильгамеша из учебника пятидесятых годов по древней истории. Почерневшая кисть руки висела, как рыбий плавник.
— Саныч, — возбуждённо заговорил Колька. — Что за народ! Как можно жить с этими гадами!..
На глазах у него показались слёзы.
Окошко в избе потемнело — это Галя отошла и вскоре появилась на пороге.
— Саша, — окликнула она. — Веди Николая в дом.
Колька покорно сел на лавку и подставил Гале лицо. Галя внесла из сеней полбутылки водки. Сан Саныч весело поднял бровь.
— И не смотри, — не оборачиваясь, сказала Галя.
Тряпицей, пропитанной водкой, она обрабатывала Колькину ссадину.
— Ты, Коля, совсем озверел. Кто это тебя, соперники? Или муж приехал?
— Видел я десант на том берегу. Маски-шоу, — вставил Сан Саныч.
— Если бы муж, — вздохнул Колька.
— Посиди так, — сказала Галя и обратилась к Сан Санычу, — ну, чего сидишь, неси рюмки, что ли. Коля, выпьешь?
— Не откажусь.
Колька был непьющий и обычно оправдывался: «Если стану пить — пропаду».
Галя поставила перед Колькой тарелку борща:
— Ешь, давай, пока горячий — только что пообедали.
— Что это было? — любопытствовал Сан Саныч.
Колька отложил ложку — он был голоден, но выговориться было важнее.
— Пропал бычок. Ещё с вечера. Вернулся от… в общем, согнал стадо, а бычка нет. С утра пораньше облазил всё — от Леонова до Устинова. Нет. Может, убили мужики. Пошёл в Шушпаново, лодка у меня там, в траве. Умаялся, думаю — съезжу к… Отдохну. Смотрю — трое под избой майора, знаешь, построился, — трое в камуфляже, с ружьями, на брёвнах сидят. Охотники, что ли. Хотя… пацаны совсем. Лет восемнадцать, двадцать. А может, грабануть кого решили, с ружьями, внаглую. Там же теперь никто не зимует. Бери — не хочу. Ну вот… «Ребята, — говорю, — бычка не видели?» «Иди сюда, мужик, — спокойно так отвечают, — мы тебе покажем бычка». Подхожу. Один встал и как захреначит кулаком. Я упал, а они — ногами… «За что?» — говорю. Засмеялись, закурили и пошли. Вот скажи, Саныч, ну, выруби я одного, второго, а третий бы застрелил. Вот ты меня понял, да? Вот я всё это проглотил, правильно, да?
— Вырубил! — рассердилась Галя. — Вырубальщик нашёлся. Джеки Чан.
Сан Саныч задумался:
— Я, Коля, догадываюсь, кто это. Мог бы и заступиться. Только убьют меня. А потом тебя. Так что — хрен с ними. Нарвутся на кого-нибудь. Вот в субботу Митяй приедет — разберётся.
— Мудрый ты, Саня, как Славка, — с умилением, но и не без досады сказала Галя. — Коля, а чего ты удивляешься? Ты ведь вырос в Сокольниках.
— Ну, так там, Галя, хорошо. Всё понятно: пацаны хулиганят, перед девочками выпендриваются. Или гоп-стоп. Разденут догола, а папиросы оставят. И прикурить дадут. — «Прости, — скажут, — кореш. Работа такая».
— Ладно выдумывать… Революционный романтик. Я про собак. Видал, какие стаи по лесопарку ходят? Нет страшнее одичавшей собаки… Куда там волку. Они ведь людей знают и не боятся.
— Да, правда, беспредельщики, — сказал Колька. — Тебе, Галя, виднее, ты когда-то библиотекаршей была.
Сан Саныч фыркнул.
— Ты, Колька, сейчас к бабе?
— Куда я такой, — ухмыльнулся Колька. — Пойду, отлежусь. Бок болит, зараза. Ребро, наверное, сломали…
Когда Колька ушел, Сан Саныч неодобрительно посмотрел на остатки водки и стал надевать сапоги.
— Ты куда? — звонко спросила Галя.
— Пойти глянуть, как мужики колодец копают для Татьяны Ивановны. Карлик просил присмотреть.
— Да ты вчера уже насмотрелся. Свалился на закате. Даже сериал, няню свою распрекрасную, проспал. А я одна корячилась, комбикорм затаскивала.
— Так то вчера, а сегодня у них пусто, Славка, небось, с утра всё подобрал…
Осеннее солнце не дотягивало уже до запада, сваливалось, ослабевшее, прямо на юге. Ядовитый лиловый закат подсвечивал бурую воду, киселём растекался по траве и валунам.
Колька решил Шушканово обойти, не геройствовать, а пробираться прямо через лес, по тропинке, на которой лоснились в контражуре палые листья. Скоро стемнеет, но всё здесь, слава Богу, знакомо, облетевший лес прозрачен, да и берёзы светят.
Страшный крик, резкий и протяжный, похожий на пароходную сирену, раздался за рекой. Через некоторое время множественные голоса — робкие, печальные, возникли на месте крика, голоса выстроились, устремились ввысь — похоже, девочки пели в церковном хоре.
«Волки, — отметил Колька, — лося задрали».
Низкое рычание донеслось с места трагедии, волчий хор сник, опал, как пламя. Медведь, раздражённый поисками усиленного, перед спячкой, питания, вышел на сцену.
«Этих — не боюсь, — рассуждал Колька. — Эти — дикие, разумные».
Подморозило, идти стало легче, согретый борщом и участием Колька шёл и плакал. За сорок лет выживания он так и не нарастил себе панциря, ни даже чешуи, за каждым кустом поджидали его впечатления, ощущения, а то и чувства.
С появлением бабы жизнь не только не наладилась, не стала полнее, но даже наоборот — новая незащищённость холодила спину. Смысла в жизни не добавилось, телесная услада не могла заменить прежней тихой гордости. Сорок лет — псу под хвост. Жизнь оказалась экспериментом, а что такое эксперимент, как не издевательство над настоящим ради будущих благ… Да и блага ли — это как посмотреть. А ведь думал, всё взаправду, и просто завидуют людишки. Вот и Карлик написал о тебе повесть, и Сашка, его сын, кино по ней поставил. Два автобуса народу из пяти деревень навезли в Кимру на премьеру. Народ смеялся и плакал, только вот какая штука: те, кто смеялся, мужики в основном, стали добрее, а бабы, которые плакали, — лютыми волками смотрят.
Бабу свою надо бросить, за стадом — ухаживать, и — плодить, плодить, стать самому на карачки и мычать… Уменьшиться в размере, стать беззубым бобром, впасть в голодную спячку и не проснуться…
Глава шестая
1
Карл сидел за кухонным столом и смотрел в окно. В окне ивовые стволы и ветви выстроили витраж в стиле модерн, плавный и затейливый, с прозрачными вставками: синие — тень от дома напротив, табачные — трава, и белые мелкие кусочки неба.
Тридцать с лишним лет просидел он на этой кухне, — оттолпились и истаяли молодые, отсидели за этим столом взрослые, поднимали кверху лица, пели вторыми голосами.
А теперь — изредка заглянет кто-нибудь пожилой, а то и старый, да внучки, пришедшие в гости, забегут попить водички, — и назад, в комнату, к своим мультикам.
И пейзаж за окном изменился, — не было никакого витража, а были — саженцы, бетон и грязюка под белым небом. Интересно: когда зарастает луг в деревне, — это одичание. А рукотворные заросли, выходит, — культура и благоустройство.
Сейчас, вернувшись из деревни, хотелось сидеть тихо, медленно догадываться до чего-то хорошего.
Год назад произошло событие, радостное на первый взгляд — вышла книга стихов, полное, можно сказать, собрание. Две книги прозы и книга стихов, — об этом пятнадцать лет назад и не мечталось, — Карл знал, что не будет напечатано ни строчки, и писал «в стол», как, впрочем, и другие. Он привык к этой действительности, иногда только возникало на душе что-то вроде изжоги — непрочитанные стихи перекисали, отравляли душу.
