Гарри Гордон - Обратная перспектива
— Инфантилизм — это детские слабости, а здесь мы имеем дело, господа, со слабостью, увы, недетской. Да и не слабость это вовсе, а так… Душа застоялась. Какой-то идиот сказал, что инфантильность — это неспособность принимать решения. Как раз наоборот, товарищи. Дети только тем и занимаются, что принимают решения. А я — принял их немного, но надолго. Некоторые — навсегда. И потом: какой же я инфант, если пью, как лошадь! А инфантильны эти… душевные белоручки. Им подавай особые условия, иначе они не могут. Им нужна слава, а что такое слава, как не самоутверждение? Юношеское, прыщавое. Взяли себе моду погибать в тридцать семь лет. Пушкин ни при чём. Он — первый. И погиб, дорогие друзья, как мужик. А эти себя запрограммировали. Потому и пошляки. «Мария — дай!», «Товарищ правительство!..», «До свиданья, друг мой, до свиданья…», «Не могу больше видеть ваши рожи…» А кто может? Вот ты доживи, да полюбуйся, как старятся твои дети. Мало того, что это печально само по себе, так они, козлы, снисходительностью своей преждевременно загоняют тебя в младенцы. Какая уж тут инфантильность!»
Когда Карл вернулся, Пашу и Мишку слегка потрясывало. Виктор сидел в машине.
— Вот это мужик, — воскликнул Мишка, вскрывая бутылку, — это я понимаю, задок-передок!
Паша сделал длинный глоток.
— Всё готово, Карл Борисович, должен завестись.
В сумеречной взвеси зачернела лодка на фарватере, шум мотора дотянулся следом. Лодка быстро увеличилась — на носу встревожено всматривалась в берег Татьяна. За рулём небрежно сидел малолетний Илюха, сын Митяя.
— О, Танечка, — обрадовался Карл. — Задок-передок! Садись, Танечка, поехали! Тут ребята таких чудес понатворили.
Паша поднял руку:
— Татьяна Ивановна поедет с мальчиком. У тебя какой мотор? Тоже Джонсон? Очень хорошо. Борисыч пойдёт быстрее, налегке, а вы следом, пропасёте. Карл Борисович, возьмите фонарик. Что значит, не надо. Будете дорогу освещать супруге.
— Вы уж, Паша, извините, — начала Татьяна.
— Что вы! Никто не виноват. Так ключи будут у Сан Саныча? Очень хорошо. До свидания.
Мужики дождались, пока Карл завёлся, с облегчением хлопнули дверцами и укатили.
После контрольного глотка к Карлу вернулось состояние сосредоточенности и правоты, он спокойно смотрел вперёд, даже назад оглядывался — не догоняет ли какой тяжёлый катер.
Татьяна с Илюхой шли параллельно, чуть поотстав. Очень быстро Карл научился отличать тёмные массивы куги от их отражения и шёл смело, иногда сбавлял газ, давая себя обогнать.
Татьяна что-то кричала и размахивала руками, светила дисплеем мобильного телефона. Карл сбросил скорость:
— Что?
— Фо-на-рик зажги, — раздельно кричала Татьяна.
«Нет у меня никакого фонарика» — пожал плечами Карл, дал полный газ и подрезал Илюхину лодку. Впереди чернел силуэт допотопного дощаника, за вёслами сидел силуэт, похожий на зелёного дедушку. Силуэт сделал какой-то знак рукой и померк. «Вот здесь не промахнуться, будут тайные заросли» — подумал Карл, круто свернул и угодил на полном ходу в шелестящие стебли куги. Быстро выключил мотор, поднял и, усевшись за вёсла, стал выгребать. Тускло блестела чистая вода, проткнутая редкими тростинками. «Вот именно здесь, если б небо было ясное, плавала бы луна», — подумал он.
Подошли на малой скорости Илюха с Татьяной.
— Ну что, допрыгался? — полюбопытствовала Таня. — Почему фонарик не зажёг?
— Да нет его… — Карл похлопал себя по карману и вытащил фонарик. — Я ж говорю — чудеса.
Мотор не заводился. Карл ухватился одной рукой за борт Илюхиной лодки, в другой руке держал фонарик, и они тихонько поплыли. Теперь главное — не промахнуть мимо причала.
Беспорядочные огоньки мельтешили низко над землёй, краснел костёр у причала — дачные дети праздновали что-то своё. Иногда кто-то поворачивал в костре бревно, и вместе с красными искрами в сырой воздух поднимался вперемешку с щенячьим лаем звонкий, но ещё податливый детский мат.
Огненным фломастером по чёрному вырисовывались и вились контуры принцесс в длинных платьях, с диадемами, а вместо глаз — миндалины с ресничками.
Один только огонёк стоял неподвижно: Илюхин друг, толстый кадет, светил в тёмную воду.
— Поехали? — бесстрастно спросил Славка. — Один останусь.
— А Васька с Машкой? А Сан Саныч с Галей?
Славка махнул рукой:
— Ты бы ещё Кольку Новицкого вспомнил… А насчёт колодца — не беспокойся. Саныч проследит. Или я. Или дедушка. Без воды не останешься.
Галя, жена Сан Саныча, стояла в телогрейке посреди луга, смотрела сквозь толстые очки в серое небо и плакала. Она всегда плакала, когда улетали журавли.
— Знаете, Карл Борисыч, не могу удержаться, и всё. И что мне в них, я их близко сроду не видела, а всё равно…
— Скоро гуси полетят.
— Гуси, почему-то, не так. Толстые какие-то…
Вот мы сейчас уедем, — размышлял Карл, — и окрестная природа разомкнёт онемевшие губы, выдохнет, возрадуется своей красоте и свободе. Запоздалые грибницы тряхнут октановым числом. Зацветёт яблоня у Славки на задворках, на куче дерьма вырастет одуванчик. Старые берёзы — ещё ничего, а мелочь начнёт бегать по лесу, прятаться в кустах, аукать…
Рыба в реке нальётся икрой и молоками, улетающие гуси сядут отдохнуть под окнами Сан Саныча, будут грациозно похаживать, являть Гале свою красоту. Как только уедем…
7
Деревня опустела, и Сан Саныч не стал теперь держать пса на цепи, отстёгивал с утра пораньше, пусть бегает. Арго, косматый, чёрный с подпалинами, на службе был грозен, скалил белые зубы, волок за собой будку навстречу входящим. Теперь же, задрав легкомысленный, калачиком, хвост, меланхолично прогуливался дачными тропами, до пляжа и обратно, метил территорию, пытался укусить лягушку, оторопело рассматривал наглых сорок.
Дед его пришёл на деревню лет пятнадцать назад, хромающий, с рваным боком и заплывшим глазом, шарахался от людей, а при виде заливистых пышнохвостых москвичек уползал в высокие травы.
Отдыхающие его подкармливали, но не очень, с брезгливой опаской, и он, стащив напоследок из ближайшей веранды кусок мяса, килограмма на три, ушёл за ручей, в Дом рыбака, где его приветили старушки-смотрительницы.
Клавдия Петровна назвала его «Дружок», он бегал за ней повсюду, а во время зимней рыбалки слонялся между лунками, выедал со льда заиндевевших окуней.
На следующий сезон он навещал деревню лоснящийся и победительный, небрежно кивал прохожим. Там, в деревне, он и заприметил молодую питбулиху, злую и неинтересную…
На Старой деревне, в береёках, Арго наткнулся на зайца. Заяц был обессиленный, он бежал издалека, широким кругом, из Галузино, километрах в семи отсюда, гнал его старый простуженный лис. Лис то и дело терял след, елозил в отчаяньи носом по палой крапчатой листве, оплакивал своё бессилие, бежал дальше наугад, снова натыкался на след и снова терял. Заслышав издалека собачий лай, он обречённо вздохнул и улёгся в зарослях краснотала.
Заяц, обнаружив над собой огромную невиданную собачью морду, подпрыгнул, упал на бок, выправился, сел поудобнее, прижал уши и закрыл глаза. Арго широко улыбнулся…
Сан Саныч обрадовался охотничьему подвигу пса, потрепал его по холке, но поделиться радостью было не с кем — не бежать же к Славке на другой конец деревни. Галя же его радости не разделила, неодобрительно покачала головой.
Арго напрягся, вздыбил холку и с лаем помчался на дорогу.
— Назад, Арго, — закричал Сан Саныч. — Стоять, кому говорю!
К дому приближался Колька из Кокарихи, пастух своих коров. Арго его ненавидел и побаивался — от Кольки пахло зверем.
Сорок лет горожанин Колька провёл в дикости натурального своего хозяйства, стал частью природы, собственной коровой и козлом самому себе. Стадо его плодилось не от стараний — он просто не мог убить животное, коровы умирали сами по себе, от старости, и он со слезами их хоронил. Не раздоенные, одичавшие коровы разбредались по округе, подъедали по деревням скудную траву мелких собственников, вызывая их негодование. Местные не признавали в нём своего, чем дольше он жил, тем инороднее становился. Впрочем, его и жалели: «Дурак, оставил бы себе корову, да телку, да бычка, да коз с полдюжины — жил бы себе, как белый человек. А то — провонял весь, зубы повыпадали, а вставить — попробуй отлучись…»
Казалось, ещё год, другой, — и кончится Колька, изойдёт коричневой пылью, как старый гриб-дождевик.
Но так случилось, что в Миглощах, за рекой, завелась дама, женщина, баба — и Колька влюбился.
Баба была ссыльная: муж, полковник — силовик, приговорил её за недостойное поведение к бессрочной жизни на собственной даче. Колька преобразился — разъезжал на моторке подстриженный, умытый, под джемпером белел воротничок рубашки. Дикий, казалось, человек, выглядел теперь одичавшим, и стало неприятно видеть его гнилые зубы.
