Богумил Грабал - Bambini di Praga 1947
— Зря вы галстук не надели.
А потом повернулся к остальным и громко сказал:
— Приближается бальный сезон, и я, господа, заклинаю вас: носите фраки! К фраку положены черные брюки, белый жилет с глубоким вырезом, сорочка должна быть непременно белой…
— А я, к примеру, люблю носить скаутскую, — сказал пан Ироушек.
— Но к фраку положена белая сорочка, белая, слышите?! Он, изволите ли видеть, скаутскую любит! — раскричался маэстро. — Сорочка белая! Накрахмаленная! А на манишке допускаются в крайнем случае перламутровые пуговички! И никаких драгоценных камней, ясно? Я, господа, прошу вас обратить на это особое внимание! — сказал танцмейстер и обернулся к помощнику садовника. — Что вам?
— Я люблю носить скаутский ремень, потому что на его карабин удобно вешать ключ от дома, — сообщил Ироушек и, распахнув пиджак, показал свой ключ.
— Господи, да носите вы, что хотите! Но я вам сейчас объясняю правила хорошего тона по Гут-Ярковскому! — опять расшумелся маэстро. — И галстук тоже белый, и перчатки, а цилиндр следует оставлять в гардеробной!
— А можно к фраку надеть… — начал было помощник садовника.
— Ничего не хочу слышать! Ничего! — заткнул уши танцмейстер. — Мне надо позвонить прекрасным дамам! — И он убежал, обмахивая ладонями свое покрасневшее лицо.
Спустя минуту его тяжело дышавший силуэт возник в матовом окошке и начал названивать прекрасным дамам с помощью рюмки чего-то горячительного.
Пианист, служивший в молодости «У Шпирку» и «У старой дамы», нащупал кольцо конской колбасы, лежавшее на стопке нот, откусил от него и заиграл «Императорский вальс».
Пан Блоудек, надзиратель из сумасшедшего дома, подсел к барышне Гроудовой, которая горько и безутешно плакала.
— Вы что это? — спросил он.
— Мне жить не хочется, — ответила она.
— А с чего бы это?
— Да я, когда стала заместительницей председателя Общества защиты животных, узнала про одного подмастерья, который заживо сдирал шкуры с козлов! Ну, как люди могут так обращаться со зверями! — с трудом выдавила из себя барышня Гроудова и спрятала лицо в носовой платок.
— Не плачьте, — сказал надзиратель. — Лучше взгляните на шрам у меня на лбу. Одна дворничиха бросила живого котенка в унитаз и смыла его, но он, прежде чем утонуть, посмотрел на дворничиху так, что она прямо зашаталась.
— И поделом ей! Это Господь ее покарал! — рассмеялась барышня Гроудова сквозь слезы.
— Но это еще не все, — сказал надзиратель и придвинулся поближе, — окончательно эту самую дворничиху доконала старая кошка, которая все ходила и заглядывала в унитаз, и совала в воду лапку, и однажды с таким упреком посмотрела на дворничиху, что ту пришлось везти к нам в дурдом. А через пять дней она разбила ногой унитаз и хотела его осколком зарезаться, а я ей помешал… и вот результат! — сказал надзиратель и подставил свою голову.
— Значит, есть все-таки высшая справедливость, — опять засмеялась барышня Гроудова и искоса взглянула на олицетворение этой самой справедливости.
— Играют «Императорский вальс». Вы позволите вас пригласить? — надзиратель встал и свел вместе каблуки.
— В другой раз, сегодня у вас и так хватает дам… и вдобавок… — Барышня Гроудова попыталась сунуть руку в карман. — Ах, здесь же нет кармана, но дома у меня в нем лежит телеграмма о мясниках, которые опять выкололи быку глаза, чтобы затащить его на бойню!
— Зато скольких таких мясников быки топчут насмерть! — воскликнул Блоудек.
— Серьезно? — спросила Гроудова и отняла платок от заплаканного лица, и высморкалась, и сказала: — Я, право, не знаю… расскажите мне какую-нибудь хорошую историю.
— Вот, например, на голешовицкой бойне один бык расправился с двумя погонщиками. Первому он размозжил голову о стену. А потом прикинулся, будто со всем смирился, и второй погонщик, а это был мой деверь, как-то зазевался, и тогда бык его унюхал, развернулся и с силой хряснул о перила…
— Великолепно, великолепно! — воскликнула заместительница председателя Общества защиты животных. — Идите же танцевать, вы меня так порадовали! Я люблю быков, очень люблю! Если бы у меня хватило сил, я бы взяла какого-нибудь такого быка на руки и баюкала его, словно котенка, и целовала бы в шейку и в животик… — предалась мечтам барышня Гроудова. И она водила головой из стороны в сторону, точно прижимаясь лицом к животику десятицентнерового быка.
— Барышня, — произнес надзиратель, — закройте глаза и попробуйте пальцем коснуться кончика носа.
Заместительница председателя попробовала и попала пальцем в закрытый глаз.
— Спасибо, — сказал надзиратель. — А теперь попробуйте вытянуть перед собой руки и идти ко мне… только глаза закройте! — добавил он.
Заместительница председателя послушалась, но отклонилась при этом от цели градусов на сорок.
— А теперь попрошу вас сесть, — велел надзиратель и, когда барышня села, сказал ей: — Положите ногу на ногу.
И ребром ладони сильно ударил Гроудову по коленной чашечке. А потом сказал:
— Рефлекс почти отсутствует. Пальцы на руках едва заметно дрожат, при ходьбе вы кренитесь набок. Шизофрения, распадение личности. Когда-нибудь вы не вернетесь в свою квартиру, потому что вас доставят прямиком туда… — И он указал пальцем на угол потолка, где, как ему казалось, находился его сумасшедший дом.
В зал вбежал танцмейстер, на бегу проверяя пуговки на ширинке; он взмахом руки остановил музыку, кивнул в сторону барышни Гроудовой и воскликнул:
— Чуть не забыл. У нас же тут дама.
Барышня Гроудова гулко высморкалась в свой носовой платок, и надзиратель покраснел.
— Дама, — кричал танцмейстер, — берет с собой в зал легкую накидку, так называемую «антре». А платочек предпочтительно захватить кружевной… наверняка все вы видели несколько лет назад фильм с Ирен Дунне и Шарлем Бойе «Кружевной платочек»… и этот кружевной платочек дама прячет за корсаж. Что же до вас, господа, — танцмейстер опять пробежался пальцами по ширинке, — если когда-нибудь вы удостоитесь чести стать распорядителями бала и на этот бал пожалует некая знатная особа, то не забудьте встретить ее у дверей, снять с нее в гардеробной верхнее платье и под торжественные звуки фанфар проводить эту особу с ее свитой к эстраде. Запомните это, господа, заклинаю вас, запомните!
— Но я же сегодня за даму, — возразил трубочист.
— Сегодня да, но вообще-то вы кавалер, — вскричал танцмейстер, — а я уже получил первое известие. Три дамы обещали присоединиться к нам в ближайшее время. И сейчас я пойду звонить другим дамам.
— Жалко, — сказал трубочист.
— Что?! — вскинулся танцмейстер.
— Да я уже привык изображать даму для Ярды, и у меня никогда раньше не получалось так хорошо танцевать, скажи, Ярда? — обратился трубочист к лакировщику и маляру пану Тимику.
— Заклинаю вас никогда больше такого не говорить, я не хочу иметь неприятности с властями! — вскричал танцмейстер. — Пан аккомпаниатор, танго, пожалуйста! «Вдали за морем лежат Гавайи!» А мне опять надо к телефону! — И он махал руками, и его манжеты ползли вниз.
Скоро в матовом оконце возник знакомый силуэт. Он поправлял манжеты и принимал из чьей-то руки рюмку.
Пианист, в молодости игравший «У Шпирку» и «У старой дамы», начав исполнять сладкое танго, локтем сбросил на пол конскую колбасу. Он опустился на колени и, играя одной рукой, второй попытался нашарить колбасу. Найдя пропажу, пианист зажал ее в зубах и продолжил бренчать обеими руками, а потом правой рукой нарочно поднялся на три октавы выше, быстро вынул колбасу изо рта и положил ее на последнюю октаву.
Три пары топтались на одном месте, зато помощник садовника все набирал и набирал скорость.
— Да что вы такое говорите?! — сердился трубочист.
— Но почему же это нынче вы никак не можете себя проявить? — поинтересовался у него управляющий, танцевавший на месте в паре с отставным ротмистром.
— Знайте же, господа, — сказал трубочист и нежно опустил руку на плечо своего партнера пана Ярды Тимика, маляра и лакировщика, уши у которого были все в разноцветных пятнах, — что мой дедушка работал трубочистом в Бенешове. И поспорил, что когда эрцгерцог Фердинанд д'Эсте пойдет с графиней Хотек, то есть со своей женой, в церковь, то он, то есть мой дедушка, ухватит графиню за икру. В то воскресенье возле церкви собрались все ремесленники города во фраках и цилиндрах. И когда эрцгерцог приехал, дедушка, который стоял на третьей ступеньке церковной лестницы, перекрестился и шасть рукой графине под юбку…
— И что, твердые у нее оказались икры? — остановилась третья пара.
— Дедушка говорил, что такие икры ему больше никогда не попадались… Трудно поверить, что нашлась сволочь, которая их не оценила! — вздохнул трубочист. — Ну так вот, а эрцгерцог, значит, выхватил револьвер, чтобы пристрелить дедушку прямо на месте. А ремесленники во фраках упали на колени и упросили, чтобы он дедушку пощадил — в городе-то трубочистов, кроме него, не было, если бы их хотя бы двое было, тогда, конечно, дело другое, а так-то как без трубочиста оставаться? Эрцгерцог подумал-подумал и сказал, чтобы дедушка доставил две тысячи золотых в Конопиште, в эрцгерцогский замок, чтобы пожертвовать их разорившимся дворянкам. Дедушка прямо упарился, пока собирал эти две тысячи, но он все-таки набрал их, а потом так напился, что его несли домой в корыте, и какому-то пьяному парикмахеру взбрело по дороге в голову сбрить дедушке бороду. И он его постриг и бритвой сбрил ему бороду, а потом дедушку положили на диван. А утром он проснулся, плеснул из умывальника воды себе на физиономию, остолбенел от удивления, глянул в зеркало да и говорит: «Это не я». И где же кончил он свои дни, друг мой? — вопросил трубочист, раскачиваясь в сладком ритме танго.
